Опубликовано в журнале «Вопросы философии», 1992, №8-10

Вид материала

Документы

Содержание Антинатуралистические доктрины историцизма 5. Неточность предсказания 6. Объективность и оценка 8. Интуитивное понимание 9. Количественные методы 10. Эссенциализм versus номинализм

Подобный материал:

• Статья опубликована в журнале «Вопросы философии» 1992 №7; отсканировано с издания:, 909.06kb.
• Опубликовано в журнале «Интеграция образования». 2006. №2 (43)., 368.82kb.
• Методическое письмо. Опубликовано в журнале "Завуч начальной школы" №6 за 2001 год., 593.47kb.
• Опубликовано в журнале «Экология промышленного производства». 2007., 204.88kb.
• Опубликовано в журнале Репродуктивное здоровье в Беларуси 2009. №4 (04). С. 94-105, 259.83kb.
• По изданиям: "Вопросы философии" 1992,, 855.3kb.
• Владимир Фурс Полемика Хабермаса и Фуко и идея критической социальной теории Опубликовано, 724.23kb.
• Опубликовано в журнале, 183.29kb.
• А. В. Федоров Для связи, 1045.75kb.
• Учебно-методический комплекс дисциплины «философия», 512.67kb.

Указатель^

Введение


Научный интерес к социальным и политическим вопросам возник не позднее, чем интерес к космологии и физике. В античности были моменты (я имею в виду теорию государства Платона и изучение государственных устройств Аристотелем), когда могло показаться, что наука об обществе продвинулась дальше, чем наука о природе. Но с Галилея и Ньютона физика, вопреки ожиданиям, достигла бóльших успехов, намного превзойдя все другие науки. Со времен Пастера, этого Галилея биологии, биологические науки почти догнали физику. Но в социальных науках, по-видимому, свой Галилей еще не появился.

При таком положении дел ученые, занимающиеся той или иной социальной наукой, крайне обеспокоены проблемами метода. В большинстве дискуссий по этому поводу они обращаются к методам наиболее процветающих наук, особенно физики. Была предпринята, например, сознательная попытка воспроизвести экспериментальный метод физики, что привело, во времена Вундта, к реформе в психологии. А начиная с Дж.С. Милля повторялись попытки в подобном же направлении изменить и метод социальных наук. В области психологии эти реформы могли иметь некоторый успех, несмотря на множество разочарований. Но в теоретических социальных науках, исключая экономику, от этих попыток остались разве что неоправдавшиеся ожидания. При обсуждении этих неудач сразу же встал вопрос о том, реально ли вообще использовать методы физики в общественных науках. Может быть, именно упрямая вера в применимость этих методов и привела эти исследования к плачевному состоянию?

Обсуждаемый вопрос подсказывает простую классификацию направлений мысли, обращенной к проблеме метода менее результативных наук. В соответствии с представлениями о применимости методов физики, мы можем разделить эти направления мысли на пронатуралистические и антинатуралистические, называя «пронатуралистическими», или «позитивными», те из них, которые поддерживают применение методов физики в социальных науках, а «антинатуралистическими», или «негативными», — те, что выступают против использования этих методов.

Придерживается ли методолог антинатуралистических или пронатуралистических воззрений, принимает ли теорию, объединяющую те и другие, зависит в большой степени от его взглядов на характер изучаемой науки и ее предмета. Но позиция методолога будет зависеть также и от его представлений о методах физики. Я уверен, что это последнее — самое важное. Корни многих серьезных ошибок в методологических дискуссиях мне видятся в широко распространенном непонимании методов физики. В особенности, я полагаю, эти ошибки проистекают из неправильной интерпретации логической формы физических теорий, методов их проверки и логической функции наблюдения и эксперимента. Мое утверждение заключается в том, что такое непонимание имеет серьезные последствия, и я попытаюсь это обосновать в III и IV главах данной работы. Я постараюсь показать, что различные и порой противоречащие друг другу аргументы и доктрины, как пронатуралистические, так и антинатуралистические, действительно основываются на неверном понимании физических методов. В I же и II частях я ограничусь объяснением антинатуралистических и пронатуралистических доктрин, которые составляют часть особой установки, общей для них обеих.

Эту установку, которую я намерен сначала разъяснить, а уж затем — подвергнуть критике, я называю историцизмом. Такой подход нередко встречается в дискуссиях о методе социальных наук; и он часто используется без всякой критической рефлексии или даже принимается как само собой разумеющийся. Смысл, который я вкладываю в термин «историцизм», будет раскрываться на протяжении всей моей книги. Здесь же достаточно сказать, что под «историцизмом» я имею в виду такой подход к социальным наукам, согласно которому принципиальной целью этих наук является историческое предсказание, а возможно оно благодаря открытию «ритмов», «моделей», «законов» или «тенденций», лежащих в основе развития истории. Поскольку я уверен, что именно историцистская методология в конечном счете ответственна за неудовлетворительное состояние теоретических социальных наук (кроме экономической науки), мое изложение этих методологических концепций отнюдь не является беспристрастным. Однако я очень старался привести доводы и в пользу историцизма, чтобы предупредить будущую критику. Я стремился представить историцизм как хорошо продуманную и упорядоченную философию. И я не колеблясь выстраивал аргументы в его защиту, которые, насколько мне известно, сами историцисты никогда не выдвигали. Надеюсь, мне удалось выстроить позицию, по-настоящему заслуживающую критики. Другими словами, я пытался усовершенствовать теорию, которая часто выдвигалась, но, пожалуй, никогда не получала последовательного развития. Вот почему я умышленно выбрал для этой теории не совсем привычное название «историцизм». Путем введения такого термина я надеюсь избавиться от чисто словесных затруднений: теперь, я надеюсь, никто не испытает искушения спросить, действительно ли, или неотъемлемо ли, обсуждаемые здесь аргументы присущи историцизму, а также о том, что (действительно, собственно или же по существу) означает слово «историцизм».

I

АНТИНАТУРАЛИСТИЧЕСКИЕ ДОКТРИНЫ ИСТОРИЦИЗМА


В противоположность методологическому натурализму в области социологии, историцизм утверждает, что некоторые методы, типичные для физики, не могут быть использованы в социальных науках в силу фундаментальных различий между социологией и физикой. Физические законы, или «законы природы», согласно историцизму, действительны везде и всегда, ибо физическим миром правит система единообразий, неизменных по отношению к пространству и времени. Социологические же законы, или законы общественной жизни, в разных местах и в разные моменты времени различны. Историцизм хотя и допускает, что очень многие типичные социальные ситуации регулярно повторяются, но отрицает, что регулярности, наблюдаемые в социальной жизни, имеют характер неизменных регулярностей физического мира. Ведь первые зависят от истории, от особенностей культуры. Они зависят от специфической исторической ситуации. Поэтому не следует, например, без оговорок рассуждать о законах экономики; можно говорить лишь об экономических законах феодального периода или периода раннего капитализма и т.п.; всегда следует уточнять, о законах какого периода идет речь.

Историцизм утверждает, что в силу исторической относительности социальных законов большинство методов физики в социологии неприменимы. Типичные историцистские аргументы, на которых основана данная точка зрения, указывают на обобщение, эксперимент, сложность социальных явлений, затруднительность точного социального предсказания и на значение методологического эссенциализма. Я буду рассматривать эти аргументы один за другим.


1. Обобщение


Возможность обобщения и его успех в физических науках основываются, согласно историцизму, на всеобщем единообразии природы: на том наблюдении — лучше сказать, пожалуй, предположении, — что в примерно одинаковых обстоятельствах будут происходить сходные события. Считается, что принцип единообразия, значимый по отношению к любому месту пространства и к любому моменту времени, и лежит в основе методов физики.

Историцизм утверждает, что этот принцип совершенно бесполезен в социологии. Примерно одинаковые обстоятельства могут возникать только в рамках отдельного исторического периода. Они никогда не перейдут в другой период. Следовательно, в обществе нет никакого сохраняющегося единообразия, на котором могли бы основываться широкие обобщения, — если не принимать во внимание тривиальных регулярностей, вроде тех, что выражаются в трюизмах, например: человеческие существа живут группами; запас одних богатств органичен, запас же других, например воздуха, безграничен, и только первые могут иметь рыночную или меновую стоимость.

Согласно историцизму, метод, который игнорирует это ограничение и пытается обобщать социальные единообразия, неявно предполагает, что обсуждаемые регулярности повсеместны и вечны; так что методологически наивная точка зрения, согласно которой метод обобщения может быть заимствован социальными науками из физики, будет порождать ложную и ведущую к опасным заблуждениям социологическую теорию. Это будет теория, отрицающая развитие общества или его способность к значительным изменениям; или то, что развитие общества, если таковое существует, может влиять на основные закономерности социальной жизни.

Историцисты часто подчеркивают, что за такими ошибочными теориями обычно скрываются апологетические намерения. И действительно, учение о неизменных социологических законах легко допускает такие злоупотребления. Оно может оказаться, во-первых, доказательством того, что неприятные или нежелательные вещи должны приниматься как должное, поскольку они предопределены инвариантными законами природы. Например, «неумолимые законы» экономики призваны продемонстрировать тщетность законодательного вмешательства в вопросы заработной платы. Второе апологетическое злоупотребление предположением о неизменности социальных законов состоит в поощрении общего чувства неизбежности и тем самым — готовности терпеть неизбежное спокойно и без протеста. Что есть, то и будет вечно, и попытки влиять на ход событий и даже оценивать их нелепы: нельзя идти поперек законов природы, и попытки преодолеть их могут привести только к беде.

Таковы, говорит историцист, консервативные, апологетические и даже фаталистические аргументы, которые являются необходимыми следствиями требования принять в социологии методы естественных наук.

На эти аргументы историцист возражает, что социальные единообразия существенно отличаются от единообразий в естественных науках. Они изменяются с переходом от одного исторического периода к другому, а движущей силой изменения является человеческая деятельность. Ведь социальные единообразия — это не законы природы, а результат человеческой деятельности; и хотя можно сказать, что они зависят от человеческой природы, это означает лишь то, что природа человека способна изменять и, возможно, контролировать их. Следовательно, окружающий мир можно улучшить или ухудшить: активные реформы отнюдь не бесполезны.

Эти тенденции историцизма обращены к тем, кто испытывает потребность быть активным, вмешиваться, особенно в человеческие дела, отказываясь принять существующий порядок вещей как неизбежность. Предпочтение деятельности всяческому благодушию можно назвать «активизмом». Подробнее об отношениях историцизма и активизма я буду говорить в разделах 17 и 18. Здесь же я лишь процитирую небезызвестное поучение знаменитого историциста Маркса, замечательно выражающее «активистскую» позицию: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»¹ .


2. Эксперимент


В физике применяется метод эксперимента, то есть осуществляется искусственный контроль, искусственное изолирование, и тем самым обеспечивается примерное воспроизведение определенных условий и последующих эффектов. Этот метод, очевидно, основан на той мысли, что в примерно одинаковых условиях будут происходить одинаковые события. Историцист заявляет, что этот метод не может быть применен в социологии. Он не был бы полезным, доказывает историцист, даже если и можно было бы его применить. Ибо, поскольку примерно одинаковые условия встречаются лишь в рамках какого-то одного исторического периода, результат любого эксперимента в социологии имел бы крайне ограниченное значение. Более того, искусственное изолирование исключило бы именно наиболее важные социологические факторы. Обособленное индивидуальное хозяйство Робинзона Крузо не может служить значимой моделью для экономики, проблемы которой вырастают именно из хозяйственного взаимодействия индивидов и групп.

Далее доказывается, что никакие действительно значимые эксперименты невозможны. Крупномасштабные эксперименты в социологии никогда не являются экспериментами в физическом смысле. Они выполняются не для того, чтобы продвинуть вперед знание как таковое, но чтобы достичь политического успеха. Они выполняются не в лаборатории, оторванной от внешнего мира; скорее, само их проведение изменяет общественную ситуацию. Социальные эксперименты никогда нельзя повторить в одних и тех же условиях, поскольку условия изменяются уже самими экспериментами.

3. Новизна

Только что приведенный аргумент заслуживает уточнения. Историцизм отрицает возможность повторения крупномасштабных социальных экспериментов в совершенно одинаковых условиях, поскольку на условия повторного эксперимента с необходимостью влияет тот факт, что эксперимент уже проводился. В основании этого аргумента лежит та идея, что общество, подобно организму, обладает определенного рода памятью о том, что мы обыкновенно называем его историей.

Биологи могут говорить об истории жизни организма, поскольку организм частично обусловлен предыдущими событиями. Если такие события повторяются, то они теряют свою новизну для организма и приобретают оттенок привычности. Именно поэтому восприятие повторного события и восприятие первого события — не одно и то же: восприятие повторения есть уже нечто новое. Поэтому повторение наблюдаемых событий может соответствовать возникновению новых восприятий у наблюдателя. Поскольку повторение формирует новые привычки, оно создает и новые привычные условия. Следовательно, общая сумма условий — внешних и внутренних, — при которых мы повторяем определенный эксперимент с одним и тем же организмом, не может быть настолько подобна сумме условий первого эксперимента, чтобы можно было говорить о буквальном повторении. Ведь даже точное повторение внешних условий должно было бы накладываться на изменившуюся внутреннюю ситуацию организма: организм учится на опыте.

Все это, согласно историцизму, справедливо и для общества, поскольку общество тоже имеет опыт: оно тоже имеет свою историю. Хотя общество может учиться только медленно, на (частичных) повторениях своей истории, все же не подлежит сомнению, что оно действительно учится, поскольку оно частично обусловлено своим прошлым. Иначе традиции и традиционные лояльность и озлобленность, вера и недоверие не играли бы такой роли в общественной жизни. Следовательно, в истории общества должно быть невозможным буквальное повторение; а это значит, что надо ожидать появления сущностно новых событий. История может повторяться, но никогда — на одном и том же уровне; особенно это относится к событиям большой исторической значимости, оказывающим длительное влияние на общество.

В мире, описываемом физикой, ничего поистине и существенно нового произойти не может. Можно изобрести новую машину, но мы всегда можем рассматривать ее как новое соединение отнюдь не новых элементов. Новизна в физике есть просто новизна порядка или соединения. Историцизм утверждает, что, совершенно напротив, новое в жизни общества, как и в биологии, — это существенно новое. Это новизна настоящая, не сводимая к новому расположению элементов. Ведь в социальной жизни старые факторы, войдя в новое соединение, на самом деле никогда не остаются теми же старыми факторами. Там, где ничто не повторяется в точности, всегда должно появляться действительно новое. Согласно историцизму, это важно учитывать при рассмотрении развития новых стадий или периодов в истории, каждый из которых существенно отличается от всех других.

Историцизм утверждает, что нет момента важнее, нежели зарождение действительно нового периода. К исследованию этой наиважнейшей стороны общественной жизни нельзя подходить по той дороге, что уже проторена в физике, где возникновение нового мы объясняем как новое расположение известных элементов. Даже если бы обычные методы физики можно было распространить на общество, их никогда нельзя было бы применить к самым важным его особенностям, таким как деление на периоды и возникновение нового. Однажды постигнув значение социальной новизны, мы должны отказаться от мысли, что применение обычных физических методов к проблемам социологии поможет нам понять проблемы общественного развития.

Существует еще одна сторона социальной новизны. Мы видели, что каждый случай, каждое единичное событие социальной жизни в определенном смысле ново. Оно может быть отнесено к одному классу с другими событиями; оно может чем-то напоминать эти события; но в определенном смысле оно всегда остается совершенно уникальным. Это приводит, покуда речь идет о социологическом объяснении, к ситуации, заметно отличной от ситуации в физике. Допустим, что, анализируя общественную жизнь, мы способны обнаружить и интуитивно понять, как и почему произошло какое-то отдельное событие, ясно понять его причины и следствия — вызвавшие его силы и его влияние на другие события. Однако же может оказаться, что мы не способны сформулировать общие законы, которые могли бы служить описанием, в общих понятиях, таких причинных связей. Ибо только одна конкретная социологическая ситуация — и никакая другая — может получить правильное объяснение посредством тех сил, которые мы открыли. Да и эти силы вполне могут оказаться уникальными: они могут возникнуть лишь однажды, в этой конкретной социальной ситуации, — и больше никогда.


4. Сложность


Обрисованная вкратце методологическая ситуация имеет и другие аспекты. Один из них очень часто обсуждался (и здесь рассматриваться не будет), — это социологическая роль некоторых выдающихся личностей. Другой — это сложность социальных явлений. В физике мы имеем дело с гораздо менее сложными предметами исследования, да и те искусственно упрощаем, изолируя их в ходе эксперимента. Поскольку этот метод неприменим в социологии, мы лицом к лицу сталкиваемся с двойной сложностью: с невозможностью искусственного изолирования и с тем фактом, что общественная жизнь есть естественный феномен, который предполагает умственную деятельность индивидов, то есть психологию, которая, в свою очередь, предполагает биологию, которая опять-таки предполагает химию и физику. Тот факт, что социология идет последней в этой иерархии наук, ясно показывает нам потрясающую сложность факторов, составляющих социальную жизнь. Даже если бы и существовали неизменные социологические единообразия, подобные единообразиям в области физики, вполне могло бы статься, что мы не способны их найти, в силу упомянутой двойной сложности. Но если бы мы не могли их найти, тогда вряд ли имело бы смысл утверждать, что они тем не менее существуют.


5. Неточность предсказания


Обсуждая пронатуралистические доктрины, мы покажем, что историцизм склонен подчеркивать важность предсказания в качестве одной из задач науки. (С этим я вполне согласен, хотя и не уверен, что одной из задач социальных наук является историческое пророчество.) Однако историцизм доказывает, что социальное предсказание очень затруднительно, не только в силу сложности социальных структур, но и в силу особой сложности, которая обусловлена взаимосвязью предсказаний и предсказанных событий.

Мысль, что предсказание способно влиять на предсказанное событие, очень стара. Эдип, согласно легенде, убил своего отца, которого раньше никогда не видел; и это было прямым результатом пророчества, побудившего отца оставить сына. Поэтому я называю «Эдиповым эффектом» влияние предсказания на предсказанное событие (или шире — влияние информации на ситуацию, к которой эта информация относится); причем несущественно, направлено ли это влияние на осуществление или на предотвращение предсказанного события.

Историцисты недавно указали, что такого рода влияние может иметь место в социальных науках и что оно еще более затрудняет точные предсказания и ставит под угрозу их объективность. По мнению историцистов, из предположения, будто социальные науки могут так развиться, что будут давать точные научные предсказания любого социального факта или события, вытекали бы абсурдные выводы, и, следовательно, это предположение можно опровергнуть на чисто логических основаниях. В самом деле, если бы был придуман и стал известен особый социальный научный календарь (а он не мог бы долго держаться в секрете, поскольку в принципе его можно открыть заново), то он несомненно стал бы причиной действий, которые опрокинули бы его предсказания. Допустим, например, было бы предсказано, что цена акций в течение трех дней будет расти, а затем упадет. Тогда все, кто связан с рынком, на третий день стали бы продавать акции, вызывая падение цен в этот день и опровергая предсказание. Короче говоря, идея точного и подробного календаря общественных событий внутренне противоречива; и поэтому точные и детальные научные предсказания в социологии невозможны.


6. Объективность и оценка


Подчеркивая трудность предсказания в социальных науках, историцизм, как мы видели, выдвигает аргументы, основанные на анализе влияния предсказаний на предсказанные события. Но это влияние, согласно историцизму, при определенных условиях может иметь важные последствия и для предсказателя. Подобные рассуждения играют некоторую роль даже в физике, где всякое наблюдение основано на обмене энергией между наблюдателем и наблюдаемым; это приводит к неопределенности физических предсказаний, которой обычно пренебрегают и которую описывают с помощью «принципа неопределенности». Можно утверждать, что эта неопределенность обязана своим существованием взаимодействию между наблюдаемым объектом и наблюдающим субъектом, поскольку оба они принадлежат одному и тому же физическому миру действия и взаимодействия. Как указывал Бор, в других науках, особенно в биологии и психологии, мы сталкиваемся с аналогичными ситуациями. Но нигде тот факт, что ученый и объект его исследования принадлежат к одному и тому же миру, не имеет более важного значения, чем в социальных науках, где он приводит (как уже говорилось) к неточности предсказания, которая имеет порой очень серьезные практические последствия.

В социальных науках мы сталкиваемся со всесторонним и сложным взаимодействием между наблюдателем и наблюдаемым, между субъектом и объектом. Знание о существовании тенденций, которые могут привести к какому-то будущему событию, и о том, что предсказание способно и само повлиять на предсказываемые события, по-видимому, воздействует на содержание предсказания; и эти воздействия могут оказаться достаточно серьезными и нанести ущерб объективности предсказаний и других результатов исследования в социальных науках.

Предсказание является социальным событием, которое может взаимодействовать с другими социальными событиями, в том числе и с тем, которое оно предсказывает. Предсказание может, как мы видели, ускорить это событие. Но легко заметить, что оно способно влиять также и по-другому. Если брать крайний случай, оно может даже стать причиной предсказываемого события: не будь событие предсказано, оно могло бы вообще не произойти. Возможен и другой крайний случай — когда предсказание приближающегося события может привести к его предотвращению (и социологи, умышленно или по небрежности воздерживаясь от предсказания события, могут ему способствовать или стать его причиной). Ясно, что между двумя этими крайностями — много промежуточных случаев. И предсказание, и воздержание от предсказания — оба могут иметь много разных последствий.

Теперь ясно, что социологи должны вовремя осознать эти возможности. Социолог может, например, предсказывать что-либо, предвидя, что его предсказание станет причиной предсказанного события. Или он может отрицать, что определенное событие наступит, тем самым предотвращая его. И в обоих случаях он может соблюдать принцип, который, казалось бы, обеспечивает научную объективность: говорить правду и ничего, кроме правды. Но даже если социолог и сказал правду, это еще не означает, что он сохранил научную объективность; ибо, высказывая свои прогнозы (которые оправдываются наступающими событиями), он, возможно, повлиял на эти события в том направлении, которое лично для него предпочтительнее.

Историцист может согласиться, что эта картина несколько схематична; но он будет настаивать, что она резко выявляет тот момент, который мы находим в социальных науках почти повсеместно. Взаимодействие между мнениями ученого и социальной жизнью почти всегда порождает ситуации, в которых мы должны оценивать не только истинность этих мнений, но также и их действительное влияние на дальнейший ход событий. Социолог может стремиться к истине, но в то же время он всегда оказывает определенное влияние на общество. Сам тот факт, что его суждения действительно оказывают какое-то влияние, сводит их объективность к нулю.

До сих пор мы предполагали, что социолог действительно стремится найти истину и ничего, кроме истины; но историцист укажет на то, что описанная нами ситуация выявляет шаткость нашей позиции. Ибо там, где пристрастия и интересы оказывают такое влияние на содержание научных теорий и предсказаний, приходится всерьез усомниться в самой возможности распознать необъективность и ее избежать. Таким образом, мы не должны удивляться, обнаружив, что социальные науки имеют очень мало общего с объективным и идеальным поиском истины, какой мы видим в физике. Следует ожидать, что в социальных науках столько же тенденций, сколько их в общественной жизни, и столько же точек зрения, сколько в той — интересов. И можно спросить, а не приводит ли этот аргумент историцистов к той крайней форме релятивизма, согласно которой объективность и идеал истины не имеют никакого отношения к социальным наукам, где решающим может быть только успех, — политический успех.

Чтобы пояснить эти аргументы, историцист может сказать, что всегда, когда имеется определенная тенденция, внутренне присущая какому-то периоду социального развития, мы можем найти социологические теории, которые влияют на это развитие. Таким образом, социальная наука может выполнять роль повивальной бабки, помогающей рождению новых социальных периодов; но с таким же успехом она может служить, в интересах консерваторов, и тормозом для наступающих социальных изменений.

Такая точка зрения предполагает, что различия между социологическими учениями и школами можно рассматривать и объяснять, ссылаясь либо на пристрастия и интересы, преобладающие в конкретный исторический период (этот подход иногда называют «историзмом», и его не следует смешивать с тем, что я называю «историцизмом»), — либо на их связь с политическими, экономическими или классовыми интересами (этот подход иногда называют «социологией знания»).


7. Холизм


Большинство историцистов убеждены, что существует еще более глубокое основание считать, что методы физики не могут быть применены в социальных науках. Они утверждают, что социология, подобно всем «биологическим» наукам, то есть наукам, имеющим дело с живыми объектами, должна придерживаться не атомистского, а так называемого «холистского» метода. Ведь объекты социологии — социальные группы — ни в коем случае нельзя рассматривать как простые агрегаты личностей. Социальная группа есть нечто большее, чем просто общая сумма ее членов, и она также нечто большее, чем общая сумма чисто личных отношений, существующих в какой-либо момент между ее членами. Это легко видеть даже для простой группы, состоящей из трех членов. Группа, созданная А и В, по характеру будет отличаться от группы, состоящей из тех же членов, но созданной В и С. Это проясняет смысл утверждения о том, что группа имеет собственную историю и что структура группы в огромной степени зависит от ее истории (см. также раздел 3 «Новизна»). Группа легко может сохранить свой характер в неприкосновенности, если она теряет некоторых наименее важных участников. И возможно даже, что группа может сохранить многое от своего первоначального характера, даже если всех ее первоначальных членов заменить новыми. Но те же самые члены, которые теперь составляют данную группу, могли бы, вероятно, составить совсем другую группу, если бы они не вступили поодиночке в эту первоначальную группу, а создали бы вместо нее новую. Личности членов группы могут оказывать сильное влияние на ее историю и структуру, но этот факт, однако, не мешает группе иметь свою собственную историю и структуру; также и эти последние не заслоняют группу от сильного влияния личностей ее участников.

У всех социальных групп есть собственные традиции, институты, собственные обычаи. Историцизм утверждает, что мы должны изучать историю группы, ее традиции и установления, если хотим понять и объяснить ее как таковую на данный момент и если хотим понять, а то и предвидеть, ее дальнейшее развитие.

Присущая социальным группам целостность (the holistic character), тот факт, что их никоим образом нельзя полностью объяснить как простые совокупности их членов, проливает свет на проведенное историцизмом различие между новизной в физике, которая подразумевает только новые соединения или порядок совсем не новых элементов и факторов, и новизной в социальной жизни, настоящей и не сводимой к простым перестановкам. Ведь если общественные структуры вообще нельзя объяснить как соединения их частей или членов, тогда ясно, что с помощью такого метода нельзя объяснить и новые социальные структуры.

С другой стороны, физические структуры, по мнению историцистов, можно объяснить как простые «констелляции», или как простую сумму их частей вместе с их геометрической конфигурацией. Возьмем, например. Солнечную систему. Хотя, может быть, интересно изучить ее историю и это может пролить свет на ее теперешнее состояние, мы знаем, что в некотором смысле это состояние не зависит от истории системы. Структура системы, ее дальнейшее движение и развитие целиком определяются нынешней констелляцией ее членов. Если известны положения элементов системы друг относительно друга, их массы и количество движения в любой момент времени, то дальнейшее движение системы полностью задано. Мы не нуждаемся в дополнительном знании о том, какая из планет старше или что привнесено в систему извне: история структуры, хотя она и может быть интересной, ничего не добавляет к нашему пониманию ее поведения, механизма и ее будущего развития. Очевидно, что в этом отношении физическая структура значительно отличается от социальной структуры; последняя не может быть понята, так же как не может быть предсказано ее будущее, без тщательного изучения ее истории, даже если мы обладаем полным знанием о ее сиюминутной «констелляции».

Такие соображения явно предполагают тесную связь историцизма и так называемой биологической, или органической, теории социальных структур, — теории, интерпретирующей социальные группы по аналогии с живыми организмами. И в самом деле, целостность (holism) считается общей характеристикой биологических феноменов; и холистский подход считается необходимым для понимания того, как история различных организмов влияет на их поведение. Холистские аргументы историцизма, таким образом, стремятся подчеркнуть сходство между социальными группами и организмами, хотя они и не приводят с необходимостью к принятию биологической теории социальных структур. Итак, хорошо известная теория существования духа группы, как держателя традиций группы, хотя сама по себе она и не является необходимой частью историцистской аргументации, все же тесно связана с холистскими воззрениями.


8. Интуитивное понимание


Мы рассмотрели главным образом некоторые характерные особенности социальной жизни, такие как новизна, сложность, органичность, целостность, и [выяснили], почему история распадается на периоды; эти особенности, согласно историцизму, не позволяют применять в социальных науках обычные физические методы. Отсюда следует, что для социального познания нужен метод «более исторический». Пытаться понять историю различных социальных групп интуитивно — это требование является частью антинатуралистической разновидности историцизма, и эта последняя развивается иногда в методологическую доктрину, которая очень близка к историцизму, хотя и не связана с ним неизменно.

Согласно этой доктрине метод социальных наук, в противоположность методу естественных наук, должен основываться на понимании социальных явлений изнутри (intimate). В связи с этой доктриной обычно подчеркиваются следующие противоположности и контрасты. Физика стремится к причинному объяснению, социология — к пониманию цели и смысла. В физике события объясняются строго и количественно, с помощью математических формул; социология же пытается понять историческое развитие в более «качественных» терминах, например, в терминах конфликтующих тенденций и целей, или в терминах «национального характера», или «духа века». Вот почему физика оперирует индуктивными обобщениями, в то время как социология может прибегнуть только к помощи сочувствующего (sympathetic) воображения. Этим же объясняется и то, почему физика может приходить к универсально значимым единообразиям и объяснять отдельные события как примеры такого единообразия, в то время как социология должна довольствоваться интуитивным пониманием уникальных событий и их роли в конкретных ситуациях, порожденных конкретной борьбой интересов, тенденций и судеб.

Я предлагаю различать три варианта теории интуитивного понимания. Согласно первому социальное событие является понятым, когда в результате анализа выяснено, какие силы его вызвали, то есть когда известны вовлеченные в это событие индивиды и группы, их цели или интересы и та власть, которой они могут располагать. Действия индивидов или групп понимаются здесь как соответствующие их целям, то есть способствующие извлечению их действительной или, по меньшей мере, воображаемой выгоды. Метод социологии мыслится здесь как воссоздание с помощью воображения либо рациональной, либо иррациональной деятельности, направленной на определенные цели.

Второй вариант идет дальше. Здесь допускается, что такой анализ необходим, особенно для понимания индивидуальных действий или деятельности групп, но утверждается, что для понимания социальной жизни нужно нечто большее. Если мы хотим понять смысл социального события, например определенной политической акции, то недостаточно понять, как и почему оно произошло, исходя из целей (teleologically). Помимо всего прочего, мы должны понимать его смысл и значение. Что здесь подразумевается под «смыслом» и «значением»? С точки зрения описываемого мной подхода ответ был бы таким: социальное событие не только оказывает определенное влияние, не только влечет за собой, в свое время, другие события, но сам факт его существования изменяет значение широкого круга других событий. Оно создает новую ситуацию, требующую переориентации и новой интерпретации всех объектов и всех действий в ближайшей конкретной области. Чтобы понять такое, например, событие, как создание в некоторой стране новой армии, необходимо проанализировать намерения, интересы и т.д. Но мы не можем полностью понять значение и смысл этого действия, не подвергнув анализу также и его значение для конкретной ситуации: военные силы другой страны, например, до настоящего момента надежно обеспечивали ее оборону, но теперь они могут оказаться совершенно недостаточными. Короче говоря, социальная ситуация в целом может изменяться даже раньше, чем произойдут какие-либо следующие фактические изменения, будь то физические или даже психологические; ибо ситуация может измениться задолго до того, как кто-либо заметит перемену. Таким образом, чтобы понять социальную жизнь, мы не должны ограничиваться простым анализом фактических причин и следствий, то есть мотивов, интересов и реакций, вызванных данным действием: мы должны понимать, что всякое событие играет определенную и особую роль в рамках целого. Значение события формируется его влиянием на целое, а значит, отчасти определяется целым.

Третий вариант теории интуитивного понимания идет еще дальше, в то же время вбирая в себя все, что утверждается в первом и втором вариантах. Здесь утверждается, что для понимания смысла или значения социального события требуется нечто большее, чем анализ его генезиса, последствий и ситуационного значения. Помимо этого, необходимо проанализировать объективные, глубинные исторические направления и тенденции (как, например, тенденции к расцвету или упадку определенных традиций или власти), преобладающие в данный период, а также вклад исследуемого события в исторический процесс, в ходе которого подспудные тенденции становятся явными. Полное понимание дела Дрейфуса, например, требует, помимо анализа его генезиса, последствий и ситуационного значения, уяснения того факта, что оно было проявлением соперничества двух исторических тенденций в развитии Французской Республики: демократической и автократической, прогрессивной и реакционной.

Третий вариант метода интуитивного понимания, с его вниманием к историческим направлениям или тенденциям, — это позиция, которая в определенной степени предполагает применение заключения по аналогии от одного исторического периода к другому. Ведь хотя здесь полностью признается, что исторические периоды существенно отличаются один от другого и что ни одно событие не может полностью повториться в другой период общественного развития, — но при этом допускается, что в разные периоды, возможно, очень далеко отстоящие друг от друга во времени, все же могут доминировать аналогичные тенденции. Нам говорят, что такие сходства или аналогии имеются, например, между предалександровской Грецией и Южной Германией накануне Бисмарка. Метод интуитивного понимания предполагает в таких случаях, что мы должны оценивать значение определенных событий, сравнивая их с аналогичными событиями более ранних периодов, что должно помочь нам предсказывать новые события, — однако при этом никогда не забывая о том, что необходимо принимать во внимание и неизбежные различия между двумя периодами.

Таким образом, мы видим, что метод, позволяющий нам понять смысл социальных событий, должен выходить далеко за пределы причинного объяснения. Он должен быть холистским по своему характеру; он должен быть нацелен на определение роли события в рамках сложной структуры, — в рамках целого, которое включает в себя не только одновременно существующие части, но также и следующие друг за другом во времени стадии развития. Вот почему третий вариант метода интуитивного понимания обыкновенно полагается на аналогию между организмом и группой и зачастую оперирует такими идеями, как ум или дух эпохи, источник и наблюдатель всех тех исторических тенденций или направлений, которые играют столь важную роль в определении смысла социологических событий.

Но метод интуитивного понимания согласуется не только с идеями холизма. Он прекрасно согласуется и с историцистским акцентом на новизне, поскольку новизна не может быть причинно или рационально объяснена, а может быть лишь интуитивно постигнута. Кроме того, из обсуждения пронатуралистических теорий историцизма будет видно, что между ними и нашим «третьим вариантом» метода интуитивного понимания, с его подчеркнутым вниманием к историческим тенденциям или «направлениям», также имеется очень тесная связь. (См., например, раздел 16.)


9. Количественные методы


Среди противоположностей и контрастов, которые обычно подчеркиваются в связи с теорией интуитивного понимания, историцисты часто указывают на следующее. Они утверждают, что в физике события объясняются строгим и точным образом, с использованием количественных терминов и математических формул. Социология же пытается объяснить историческое развитие скорее в качественных терминах; например, в терминах противоборствующих тенденций и целей.

Аргументы, направленные против применимости количественных и математических методов в социологии, никоим образом не являются исключительно историцистскими. И действительно, такие методы отвергают иногда даже авторы, стоящие на жестко антиисторицистских позициях. Но самые убедительные аргументы против количественных и математических методов очень хорошо выявляют суть той точки зрения, которую я называю историцизмом; и эти аргументы я намерен обсудить.

Когда мы рассматриваем доводы против применения количественных и математических методов в социологии, на ум сразу приходит серьезное возражение: ведь фактически они с огромным успехом используются в некоторых социальных науках. Как можно, когда факты налицо, отрицать, что эти методы применимы в социологии?

Выступая против этого возражения, историцисты могут подкрепить свои доводы против применения количественных и математических методов характерными для их мышления аргументами.

Я вполне согласен — может сказать историцист — с вашими замечаниями, но все же есть огромная разница между статистическими методами в социальных науках и количественно-математическими методами в физике. Социальные науки, скажет он, не знают ничего, что можно было бы сравнить с математически сформулированными причинными законами физики.

Рассмотрим, например, физический закон (для света с любой данной длиной волны), гласящий, что чем ýже щель, через которую проходит луч света, тем больше угол отклонения этого луча. Физический закон такого типа имеет форму: «При определенных условиях, если величина А изменяется определенным образом, то и величина В тоже изменяется, причем предсказуемым образом». Другими словами, такой закон отражает зависимость одной измеримой величины от другой, и эта зависимость может быть выражена в строгих количественных терминах. Физика успешно выражает все свои законы в такой форме. Для того чтобы этого достичь, она должна была прежде всего выразить все физические качества в количественных терминах. Например, ей пришлось заменить качественное описание цветов — скажем, яркого желто-зеленого — их количественным описанием по типу «свет с определенной длиной волны и определенной интенсивности». Такой процесс количественного описания физических качеств является, очевидно, необходимой предпосылкой для количественного выражения физических законов причинности. Они позволяют нам объяснить, почему произошло то или иное событие; например, зная закон, выражающий соотношение между шириной щели и углом отклонения, мы можем объяснить, что причина роста угла отклонения состоит в сужении щели.

Социальные науки, утверждает историцист, также должны пытаться дать причинное объяснение. Они могут, например, попытаться объяснить империализм в терминах промышленной экспансии. Но стоит только подумать над этим примером, как сразу же станет ясно, что попытка выразить социологические законы в количественных терминах обречена на провал. Ибо если мы рассмотрим такое объяснение империализма, как «тенденция к территориальной экспансии усиливается с нарастанием индустриализации» (оно по крайней мере понятно, хотя, возможно, и не является верным описанием фактов), то очень скоро обнаружим, что у нас нет метода, который помог бы измерить тенденцию к экспансии или интенсивность индустриализации.

Суммируя историцистские аргументы, направленные против применения количественных и математических методов в социологии, получаем, что задача социолога — дать причинное объяснение изменений, произошедших в ходе истории, с помощью таких социальных сущностей, как, например, государства, экономические системы или формы правления. А поскольку мы не знаем, каким образом выразить качественные особенности этих сущностей в количественных терминах, то никакие количественные законы не могут быть сформулированы. Таким образом, причинные законы в социальных науках, если таковые существуют, должны серьезно отличаться от причинных законов в физике, будучи качественными, а не количественными и математическими. Если социологические законы и определяют степень чего-либо, то формулируют это в очень смутных терминах и допускают, в лучшем случае, очень приблизительное измерение.

Получается, что качества — будь то физические или не физические — могут быть оценены только интуитивно. Аргументы, которые мы здесь обсудили, можно поэтому рассматривать как подтверждение тех аргументов, что выдвигались в защиту метода интуитивного понимания.


10. Эссенциализм versus номинализм


Подчеркивая качественный характер социальных событий, мы тем самым подходим к проблеме статуса терминов, которые обозначают качества: к так называемой проблеме универсалий, одной из старейших и наиболее фундаментальных проблем философии.

Эта проблема, из-за которой главным образом и ломали копья в средние века, восходит к философским идеям Платона и Аристотеля. Обычно ее интерпретируют как чисто метафизическую проблему; но, как и большинство метафизических проблем, ее можно переформулировать как проблему научного метода. Здесь мы будем иметь дело только с методологической проблемой, предпослав краткий очерк ее метафизической стороны в качестве введения.

В любой науке употребляются термины, которые называют универсальными, такие как «энергия», «скорость», «углерод», «белизна», «эволюция», «справедливость», «государство», «человечество». Они отличаются от терминов, которые мы называем единичными терминами или понятиями, вроде «Александр Великий», «Комета Галлея», «Первая мировая война». Такого рода термины являются именами собственными, ярлыками, прикрепленными с общего согласия к реальностям, которые они обозначают.

Вокруг природы универсальных терминов разыгрался длительный, порой становившийся ожесточенным спор двух направлений (parties). Одни утверждали, что универсалии отличаются от имен собственных только тем, что относятся к членам группы или класса единичных предметов, а не к какому-то одному единичному предмету. Для сторонника данной позиции универсальный термин «белый», например, представляет собой всего лишь ярлык, прикрепленный к группе различных предметов, скажем, снежинок, скатертей или лебедей. Такова номиналистская теория. Она противостоит учению, традиционно называемому «реализмом», — название несколько обманчивое, как это видно из того факта, что этот «реализм» называли также «идеализмом». Поэтому я предлагаю назвать эту антиноминалистскую теорию по-другому, — «эссенциализмом». Эссенциалисты отрицают, что сначала мы собираем единичные предметы в группу и затем приклеиваем к ним ярлык «белое». Скорее, считают они, каждую единичную белую вещь мы называем «белой» из-за определенного внутренне присущего ей свойства, которое она разделяет с другими белыми предметами, именно «белизны». Это свойство, обозначаемое универсальным термином, реалисты считают объектом, заслуживающим такого же исследования, как и отдельные предметы. Название «реализм» идет от утверждения, что универсальные объекты — например, белизна — реально существуют, помимо и кроме (over and above) единичных предметов или групп единичных предметов.) Поэтому утверждается, что универсальные термины обозначают универсальные объекты, точно так же как единичные термины обозначают отдельные (individual) предметы. Эти универсальные объекты (Платон называл их «формами» или «Идеями»), которые обозначаются универсальными терминами, называли также «сущностями» («essences»).

Но эссенциализм не только верит в существование универсалий (т.е. универсальных объектов); он также подчеркивает их важность для науки. Единичные объекты, считают эссенциалисты, обнаруживают много случайных черт, которые не представляют никакого интереса для науки. Возьмем пример из области социальных наук: интересы экономики сосредоточены на деньгах и кредите, но ее не волнуют конкретные внешние формы монет, банкнотов или чеков. Наука должна снимать слой случайного (accidental) и постигать сущность вещей. А сущность всегда представляет собой нечто универсальное.

Последние замечания указывают на некоторые методологические подтексты этой метафизической проблемы. Однако методологическая сторона проблемы, которую я собираюсь обсудить, фактически может рассматриваться независимо от метафизической. Мы подойдем к проблеме другим путем, — так чтобы избежать вопроса о существовании универсальных и единичных объектов и о различиях между ними. Мы будем обсуждать только цели и средства науки.

Школа мыслителей, которых я предлагаю назвать методологическими эссенциалистами, была основана Аристотелем. Аристотель учил, что научное исследование должно постичь сущность вещей, чтобы объяснить их. Методологические эссенциалисты склонны формулировать научные проблемы в таких терминах, как: «что такое материя?», «что такое сила?», «что такое справедливость?» Они убеждены, что исчерпывающий ответ на такие вопросы, открывающий реальное, или сущностное, значение этих терминов и тем самым реальную, или истинную, природу обозначаемых ими сущностей, является по крайней мере необходимой предпосылкой научного исследования, если не его главной задачей. В противоположность этому, методологические номиналисты формулируют свои проблемы в таких, например, терминах: «как ведет себя данная частица материи?» или «как она движется в присутствии других тел?». Ибо методологические номиналисты утверждают, что задача науки — только описать поведение предметов, и считают, что это следует делать посредством свободного введения новых терминов, везде, где это необходимо, или с помощью нового определения старых терминов везде, где в этом есть нужда, причем их первоначальным значением можно спокойно пренебречь. Ибо они считают слова просто полезными инструментами описания.

Большинство людей признáют, что в области естественных наук методологический номинализм победил. Физика не исследует, например, сущность атомов или света, но эти термины употребляются в ней совершенно свободно, чтобы объяснять и описывать определенные эмпирические наблюдения, а также в качестве названий для некоторых важных и сложных физических структур. Так же обстоит дело и в биологии. Философы могут требовать от биологов решения таких проблем, как «что такое жизнь?» или «что такое эволюция?». И биологи иногда откликаются на их требования. Тем не менее научная биология занимается в целом другими проблемами и использует описательные и объяснительные методы, очень похожие на те, что применяются в физике.

Таким образом, следовало бы ожидать, что в социальных науках методологические натуралисты предпочтут номинализм, а антинатуралисты — эссенциализм. Однако фактически эссенциализм, видимо, имеет здесь превосходство; и он даже не сталкивался со сколько-нибудь серьезной оппозицией. Поэтому и было высказано предположение, что методы естественных наук являются в своей основе номиналистскими, социальная же наука должна принять методологический эссенциализм². Доказывалось, что задача социальной науки — понять и объяснить такие социологические реальности (entities), как государство, экономическое действие, социальная группа и т.д., что возможно только путем постижения их сущности. Всякая важная социологическая реальность предполагает универсальные термины описания, и было бы бессмысленно вводить новые термины, как это с успехом делается в естественных науках. Задача социальной науки состоит в том, чтобы описать такие реальности ясно и правильно, то есть отделить сущностное от случайного; но это требует знания сущности. Такие проблемы, как «что такое государство?» и «что такое гражданин?» (Аристотель считал их основными для своей «Политики»), «что такое кредит?», «в чем состоит существенное различие между человеком церкви и сектантом (или чем церковь отличается от секты)?» — не только совершенно нормальны, но являются именно теми вопросами, на которые должны ответить социологические теории.

Хотя историцисты могут по-разному относиться к метафизической проблеме и иметь разные мнения относительно методологии естествознания, тем не менее ясно, что в вопросе о методологии социальной науки они скорее всего встанут на сторону эссенциализма. Действительно, почти все историцисты, которых я знаю, занимают именно такую позицию. Однако стоит разобраться, объясняется ли это только общей антинатуралистической тенденцией историцизма или же существуют какие-то особые историцистские аргументы, которые могут быть приведены в защиту методологического эссенциализма.

Прежде всего ясно, что здесь играет свою роль аргумент против применения количественных методов в социальной науке. Подчеркивание качественного характера социальных событий и интуитивного их понимания (в противоположность простому описанию) служит признаком позиции, близкой к эссенциализму.

Но есть и другие аргументы, которые поддерживают уже известное читателю направление мысли, — более типичные для историцизма. (Между прочим, это практически те же самые аргументы, исходя из которых, согласно Аристотелю, Платон развил первую теорию сущностей.)

Историцизм подчеркивает важность изменения. Во всяком изменении, сказал бы историцист, обязательно есть то, что изменяется. Даже если ничто не остается неизменным, мы должны быть в состоянии идентифицировать то, что изменилось, чтобы вообще можно было говорить об изменении. Это сравнительно легко сделать в физике. В механике, например, все изменения есть движения, т.е. пространственно-временные изменения, физических тел. Однако социология, которая интересуется главным образом общественными институтами, сталкивается с гораздо бóльшими трудностями, поскольку эти институты не так просто идентифицировать, когда они претерпели изменение. В простом дескриптивном смысле невозможно считать общественный институт, каким он был до изменения и каким стал после изменения, одним и тем же институтом; если иметь в виду описание, институт может стать совсем иным. Натуралистическое описание современных институтов правительства Британии, например, вероятно, должно представлять их совершенно иными, нежели они были четыре столетия тому назад. Однако мы можем сказать, что пока есть правительство, оно остается в сущности одним и тем же, сколь бы значительные изменения оно ни претерпело. Его функция в современном обществе в сущности аналогична его прежней функции. Хотя вряд ли какие-либо описываемые черты остались прежними, сущностное тождество института сохранилось, что позволяет нам рассматривать один институт как измененную форму другого: в социальных науках мы не можем говорить об изменениях или развитии, не предположив некой неизменной сущности, а значит, не можем не принять методологический эссенциализм.

Очевидно, разумеется, что некоторые социологические термины, такие как депрессия, инфляция, дефляция и т.д., первоначально вводились в обиход чисто номиналистски. Но они не сохранили свой номиналистский характер. Как только изменяются условия, социологи начинают расходиться во мнениях относительно того, являются ли определенные феномены инфляцией или не являются; таким образом, стремление к точности может сделать необходимым исследование сущностной природы (или сущностного смысла) инфляции.

Поэтому о любой социальной реальности можно сказать, что она «может, если говорить о ее сущности, присутствовать в любом другом месте и в любой другой форме, а также может изменяться и в то же время оставаться фактически неизменной, или же изменяться иначе, нежели изменяется в действительности» (Гуссерль). Степень возможных изменений не может быть ограничена a priori. Нельзя сказать, какого рода изменения может выдержать некая социальная реальность, оставаясь при этом сама собою. Явления, которые с каких-то точек зрения сущностно различны, с других точек зрения могут быть сущностно тождественными.

Из развернутых выше историцистских аргументов следует, что простое описание социального развития невозможно; или, скорее, что социологическое описание никогда не может быть просто описанием в номиналистском смысле. И если социологическое описание не может обойтись без сущностей, то тем более это относится к теории социального развития. Кто же будет отрицать, что такие проблемы, как определение и объяснение характерных черт определенного социального периода, с его напряженностями и с внутренне присущими ему тенденциями и направлениями, сопротивляются любым попыткам трактовать их с помощью номиналистских методов?

Методологический эссенциализм поэтому может основываться на том историцистском аргументе, который действительно привел Платона к его метафизическому эссенциализму, на мысли Гераклита, что изменяющиеся предметы не поддаются рациональному описанию. Поэтому наука, или знание, предполагает нечто такое, что не изменяется, но остается тождественным само себе, — сущность. История, т.е. описание изменений, и сущность, т.е. нечто, остающееся неизменным в ходе изменения, выступают здесь как соотносительные понятия. Но их соотносительность имеет еще и другую сторону: в определенном смысле сущность также предполагает изменение, а тем самым — историю. Ведь если тот принцип предмета, который остается тождественным себе или неизменным, в то время когда предмет изменяется, является его сущностью (или идеей, формой, природой, субстанцией), тогда изменения, которые претерпевает предмет, высвечивают разные стороны, аспекты, возможности этого предмета, а значит и его сущность. Сущность, следовательно, можно интерпретировать как сумму или источник возможностей, внутренне свойственных предмету, а изменения или движения можно интерпретировать как реализацию или актуализацию скрытых возможностей его сущности. (Эта теория принадлежит Аристотелю.) Отсюда следует, что предмет, т.е. его неизменная сущность, можно познать только через его изменения. Если, например, мы хотим выяснить, сделан ли некоторый предмет из золота, мы должны разбить его или подвергнуть химическому исследованию, т.е. изменить и тем самым выявить скрытые в нем возможности. Точно так же сущность человека — его личность — можно узнать только потому, что она раскрывается в его биографии. Применяя этот принцип к социологии, мы приходим к заключению, что сущность, или истинный характер социальной группы, может обнаружить себя и быть изучена только через ее историю. Но если социальные группы можно познать только через их историю, тогда понятия, используемые для их описания, должны быть историческими понятиями. И действительно, такие социологические понятия, как японское государство, итальянская нация или арийская раса, едва ли можно интерпретировать иначе, нежели как понятия, основанные на изучении истории. То же самое относится к социальным классам: буржуазия, например, может быть определена только через ее историю, как класс, пришедший к власти в результате промышленной революции, отстранивший землевладельцев, борющийся с пролетариатом и побеждаемый им и т.д.

Эссенциализм может быть принят на том основании, что он позволяет нам увидеть тождественность в изменяющихся вещах, но со своей стороны он дает некоторые сильнейшие аргументы в поддержку доктрины, согласно которой социальные науки должны принять исторический метод, то есть в поддержку доктрины историцизма.


II