Чак Паланик. Незримые Твари

Вид материала

Документы

Содержание Глава двенадцатая Глава тринадцатая

Подобный материал:

• Чак Паланик Удушье, 3362.17kb.
• -, 1955.2kb.
• -, 1962.58kb.
• Вопросы и ответы: член исполкома fifa чак Блейзер ("The New York Times", сша), 934.63kb.
• Окнигах и знаниях, переданных Учителями, 2000.77kb.
• Сценарий вечера «Незримые следы прекрасных дам», 280.93kb.
• Чак Норрис. До сих пор нас разделял экран кино или телевизора. Ивот гораздо более теплое, 1853.72kb.
• Карл кениг братзвер ь ч еловек и ж ивотние в мифах и эволюции, 2771kb.
• Сказка о любви и дороге, 24.7kb.
• Гемини Энтертейнмент " Убираемся отсюда иначе эти твари нас прикончат", 1950.79kb.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  

   Перенесемся назад, в последнее Рождество перед происшествием, когда я прихожу домой, чтобы открыть подарки в компании предков. Предки каждый год наряжают одну и ту же искусственную елку, шершаво-зеленую, производящую тот самый горячий пластмассовый запах, от которого болит и кружится голова, если гирлянды проработают слишком долго. Елка вся сказочно искрится, увешанная нашими красными и золотыми стеклянными украшениями, и теми прядями серебряного пластика, напитавшегося статическим электричеством, которые называются "дождик". Наверху елки все тот же облезлый ангел с кукольным резиновым личиком. Его накидка, как и волосы ангела, из той самой стекловаты, что проникает под кожу и вызывает зудящую сыпь, если прикоснуться к ней хоть разок. На магнитофоне все тот же рождественский альбом Перри Комо. Лицо у меня пока на месте, поэтому я еще не была в такой конфронтации с распеванием рождественских гимнов.

   Мой братец Шейн по-прежнему мертв, поэтому я и не мечтаю получать никакого внимания, просто хочу спокойно встретить Рождество. К этому времени мой парень Манус бесился из-за того, что терял работу в полиции, и нужно мне было лишь одно: пару деньков вне сцены. Мы переговорили: мама, папа и я, -- и решили не покупать больших подарков друг другу в нынешнем году. Разве только какие-нибудь мелкие подарочки, сказали предки, просто чтобы в носок положить.

   Перри Комо поет "Похоже, Рождество все ближе".

   Красные шерстяные носки, которые мама сшила для нас обоих, для меня и для Шейна, висят над камином, на каждом из них по красной шерсти выведены наши имена, сверху вниз, причудливыми буквами из белой шерсти. Каждый топорщится от напиханных внутрь подарков. Сейчас рождественское утро, и все мы сидим вокруг елки, отец уже держит наготове перочинный ножик для повязанных бантиком ленточек. У мамы в руках магазинный пакет из коричневой бумаги, и она говорит:

   -- Прежде чем доставать вещи, всю оберточную бумагу сюда, а не куда попало.

   Мама с папой сидят в креслах. Я уселась на полу у камина, передо мной висят носки. Эта сцена всегда бывает так обставлена. Они сидят с чашками кофе, склонившись в мою сторону, наблюдая мою реакцию. Я сижу на полу по-турецки. Все мы еще в халатах и пижамах.

   Перри Комо поет "Я буду дома в Рождество".

   Первая штука, которую я вытаскиваю из носка, -- маленький набитый медвежонок-коала, тот, что цепляется на карандаш или ручку, обхватывая ее лапами со встроенными пружинками. Вот за кого предки меня держат. Мама вручает мне горячий шоколад в кружке, с плавающими сверху миниатюрными зефиринками. Говорю:

   -- Спасибо.

   Под маленьким коалой лежит коробок, вынимаю его.

   Предки прекращают все дела, склоняются над чашками кофе и молча наблюдают за мной.

   Перри Комо поет "О, сюда, все верующие!"

   В коробочке презервативы.

   Сидя у мерцающей волшебной рождественской елки, отец говорит:

   -- Мы не знаем, сколько партнеров у тебя бывает за год, но нам хочется, чтобы ты вела надежную игру.

   Заталкиваю презервативы в карман халата и смотрю, опустив голову, на тающие миниатюрные зефиринки. Повторяю:

   -- Спасибо.

   -- Они из латекса, -- говорит мама. -- Для секса тебе нужно использовать только лубрикаты на водяной основе. Это если в твоем возрасте вообще нужны лубрикаты. Никакого вазелина, талька или всякой там жидкой косметики.

   Она продолжает:

   -- Мы не брали тебе те, что делаются из овечьего кишечника, потому что в них бывают крошечные поры, которые могут пропустить ВИЧ.

   Дальше в моем носке еще одна маленькая коробочка. В ней еще презервативы. Цвет на коробочке помечен как "Бесцветные". Это, по-моему, чересчур. Рядом надпись гласит: без вкуса и запаха.

   Ох, я сейчас могу столько наговорить насчет "без вкуса".

   -- Исследование, -- рассказывает отец. -- Телефонный опрос, проведенный среди гетеросексуалов в городских зонах с повышенным уровнем заражения ВИЧ, показал, что тридцать пять процентов людей считает неудобным покупать презервативы для себя самих.

   А получить их от Санта-Клауса -- лучше?

   -- Ясно, -- говорю.

   -- Дело не только в СПИДе, -- рассказывает мама. -- Есть гонорея. Есть сифилис. Есть вирус папилломы человека. Это бородавки в области гениталий, -- объясняет она. -- Известно ли тебе, что презерватив следует надевать на пенис сразу после эрекции?

   Она говорит:

   -- Мне повезло раздобыть бананов во внесезонье, на тот случай, если тебе нужно попрактиковаться.

   Это ловушка. Если я скажу -- "А, да, я постоянно накатываю резинки на всякие свежие стояки", то папа прочитает мне лекцию на тему шлюх. Ну а если скажу им "Нет" -- то весь рождественский день мы будем тренироваться предохранять меня от фруктов.

   Папа произносит:

   -- Кроме СПИДа, есть масса других вещей, -- он продолжает. -- Есть еще штамм II герпесвируса, его симптомы включают в себя мелкие волдыри, которые болят и лопаются у тебя в гениталиях, -- он смотрит на маму.

   -- Боли в теле, -- подсказывает она.

   -- Да, у тебя появляются боли в теле, -- продолжает он. -- И температура. Начинается вагинальное расстройство. Становится больно мочиться, -- он смотрит на маму.

   Перри Комо поет "Санта-Клаус приходит в город".

   Под новой коробкой презервативов следующая коробочка презервативов. Боже, да трех коробочек мне хватит аж до климакса.

   Переключимся на то, как мне охота, чтобы сейчас братец был жив, и чтобы я могла тут же убить его за испорченное Рождество. Перри Комо поет "Вверху на крыше".

   -- Есть гепатит-Б, -- говорит мама. Спрашивает папу:

   -- Что там дальше?

   -- Хламида, -- подсказывает отец. -- И лимфогранулома.

   -- Да, -- говорит мама. -- И слизисто-гнойный цервицит, и негонококковый уретрит.

   Папа смотрит на маму и возражает:

   -- Но эти обычно вызываются аллергией на латекс презерватива или на спермицид.

   Мама отпивает кофе. Разглядывает руки, в которых прячет чашку, потом поднимает взгляд на меня, сидящую неподалеку.

   -- Твой отец пытается сказать, -- говорит она. -- Что мы осознаем, как допустили несколько ошибок в отношении твоего брата, -- добавляет. -- Мы всего лишь хотим, чтобы ты была вне опасности.

   В носке четвертая коробка презервативов. Перри Комо поет "Пришло оно с ясных полуночных небес". Надпись на коробке гласит: "...надежные и прочные, подходят даже для продолжительного анального акта..."

   -- Бывает ингвинальная гранулома, -- рассказывает отец матери. -- И бактериальный вагиноз, -- открывает ладонь и считает на пальцах, потом считает еще раз, потом говорит:

   -- Бывает контагиальный моллюск.

   Некоторые презервативы белого цвета. Некоторые разноцветные. Некоторые с рифлением и наощупь словно зазубренные хлебные ножи, вроде того. Некоторые сверхбольших размеров. Некоторые светятся в темноте. Это льстит до безобразия. Предки, наверное, считают, что я пользуюсь огромным спросом.

   Перри Комо поет "Явись, явись, о Эммануил".

   -- Мы не хотим тебя пугать, -- говорит мама. -- Но ты молода. Мы же не можем ожидать, что ночами ты будешь сидеть дома.

   -- Кстати, если ты когда-то не могла уснуть, -- подхватывает отец. -- Это могут оказаться острицы.

   Мама говорит:

   -- Мы просто не хотим, чтобы ты кончила как твой брат, только и всего.

   Мой братец мертв, но он по-прежнему получает полный подарков носок, и можно ручаться, что там не резинки. Он мертв, но можно ручаться, что сейчас он ржет до упаду.

   -- У остриц, -- рассказывает отец. -- Самки мигрируют в околоанальную зону прямой кишки и всю ночь откладывают яйца, -- он продолжает. -- Если подозреваешь у себя глистов, лучший способ проверить -- это прижать чистую липкую ленту к внутренней стороне прямой кишки, а потом посмотреть на нее через увеличительное стекло. Глисты должны быть длиной примерно в четверть дюйма.

   Мама говорит:

   -- Боб, хватит.

   Папа склоняется ко мне и поясняет:

   -- Десять процентов мужчин в нашей стране могут дать тебе таких глистов, -- говорит. -- Просто запомни.

   Почти все в моем носке -- презервативы: в коробочках, в маленьких золотых круглых упаковках, в длинных полосах по сотне с перфорацией по линии отрыва. Единственные другие подарки -- свисток от насильников и карманный баллончик со слезоточивым перечным раствором. Похоже, меня готовят к худшему, но спрашивать, что мне еще осталось -- страшновато. Еще может быть вибратор, чтобы каждую ночь держать меня в доме и в целомудрии. Еще могут быть ротовые примочки на случай куннилинга. Пояс верности. Резиновые перчатки.

   Перри Комо поет "Сходим с ума в Рождество".

   Смотрю на носок Шейна, который по-прежнему топорщится от подарков, и спрашиваю:

   -- А Шейну вы, ребята, что купили?

   Если там презервативы, то уже поздновато.

   Мама и папа смотрят друг на друга. Папа говорит маме:

   -- Скажи ей ты.

   -- Там подарок брату от тебя, -- говорит мама. -- Возьми и посмотри.

   Переключимся на то, что сейчас я смущена, как не знаю кто.

   Дайте мне ясность. Дайте мне смысл. Дайте мне ответы.

   Вспышка!

   Лезу отвязать носок Шейна с полки, а внутри он набит смятой тисненой бумагой.

   -- Копай поглубже, -- говорит папа.

   Внутри обернутый в салфетки запечатанный конверт.

   -- Открой, -- говорит мама.

   Внутри конверта -- отпечатанное письмо, подписанное сверху словами "Спасибо Вам".

   -- На самом деле это подарок обоим нашим детям, -- говорит папа.

   Поверить не могу в то, что читаю.

   -- Вместо того, чтобы покупать тебе большой подарок, -- говорит мама. -- Мы сделали пожертвование в Фонд исследований СПИДа.

   Достаю из носка второе письмо.

   -- И вот, -- говорит папа. -- Подарок от Шейна тебе.

   Так, это уже слишком.

   Перри Комо поет "Я видел, как мамочка целует Санта-Клауса".

   Говорю:

   -- Мой заботливый мертвый братец, как же -- как же, он так печется об окружающих, -- говорю. -- Зря он так. Правда, честное слово, зря он так утруждался. Ему бы, пожалуй, довольно бороться и вертеться где-то поблизости, а стоит взять да и принять смерть как факт. Занялся бы лучше, не знаю, реинкарнацией, -- говорю. -- Его попытки до сих пор казаться живым -- это нездорово.

   Внутри вся просто буйствую. Что я хотела получить в нынешнем году -- так это новую сумочку "Прада". Я не виновата, что какой-то баллон с лаком для волос взорвался Шейну в лицо. Бах, -- и он ввалился в дверь с начинающим уже синеть и темнеть лбом. За все время долгой поездки в больницу, пока один глаз у него заплывал наглухо, а лицо вокруг продолжало набухать и набухать из-за кучи вен, порвавшихся и кровоточащих под кожу, -- за все время Шейн не проронил ни слова.

   Я не виновата, что как только ребята из сферы социального обслуживания увидели разок лицо Шейна, они сразу обеими ногами стали на горло моему отцу. Подозрение в издевательстве над ребенком. Преступная небрежность. Вмешательство в дела семьи. Я не виновата ни в чем из этого. В полицейском дознании. В следователе, который шлялся вокруг да около и опрашивал наших соседей, наших друзей по школе, учителей, пока все знакомые семьи не стали обращаться ко мне в духе "ах ты наша смелая бедняжечка".

   И вот я сижу здесь в рождественское утро со всеми подарками, которыми не насладиться без члена, а никто не знает и половины всего, что было.

   Даже когда полицейское расследование было закончено, даже когда ничего не доказали, даже после этого наша семья была разбита. И все по-прежнему думают, что это я выбросила баллон лака для волос. А раз я все начала -- значит, все это моя вина. Взрыв. Полиция. Бегство Шейна. Его смерть.

   А это была не моя вина.

   -- В самом деле, -- продолжаю. -- Если бы Шейн правда захотел подарить мне подарок, ему бы взять да восстать из мертвых, да купить мне новую одежду, которую он должен. Вот тогда это было бы счастливое Рождество. Вот тогда я и правда сказала бы -- "спасибо вам".

   Тишина.

   Пока выуживаю второй конверт, мама говорит:

   -- Мы официально тебя исключаем.

   -- Во имя твоего брата, -- говорит папа. -- Мы купили тебе членство в ДиРМе.

   -- В дерьме? -- спрашиваю.

   -- Друзья и Родственники Меньшинств, -- говорит мама.

   Перри Комо поет "В праздники нет места лучше дома".

   Тишина.

   Моя мать встает из кресла и объявляет:

   -- Сбегаю, принесу эти бананы, -- говорит. -- Просто, чтобы быть с легким сердцем, мы с твоим отцом очень хотим, чтобы ты попробовала их на каких-нибудь из подарков.

  

   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  

   Перенесемся во время около полуночи в доме Эви, когда я ловлю Сэта Томаса за попыткой меня убить.

   Поскольку в моем лице не хватает челюсти, глотка у меня заканчивается чем-то вроде дыры, из которой свисает язык. Вокруг дыры почти вся кожа -- рубцовая ткань: темно-красные блестящие шрамы, будто вымазанное в вишневый пирог лицо на соревновании по их поеданию. Если я вывалю язык полностью, можно будет разглядеть небо, розовое и гладкое как спинка краба изнутри, а из неба подковой белых позвонков торчат остатки верхних зубов. Есть время носить вуаль, а есть время ее не носить. Так или иначе, я ошарашена, когда встречаю Сэта Томаса, который в полночь вламывается в особняк Эви.

   Сэт видит ни что иное, как меня, которая спускается по полукруглой лестнице в фойе Эви, одетая в один из персиковых пеньюарных наборов Эви, разделенный на косые части. Халат Эви -- эдакий персиковый тип ретро в стиле "За-За", который прячет меня от глаз, как целлофан -- замороженную индейку. На запястьях и спереди халата озоновая дымка страусовых перьев персикового цвета, точь-в-точь совпадающих с перьями на тапочках, в которые я обута.

   Сэт молча застыл у подножья большой полукруглой лестницы Эви, сжимая в руках лучший из шестнадцатидюймовых разделочных ножей Эви. Пару облегающих колготок Эви Сэт натянул на голову. Видно, как промежность Эви из гигиеничного хлопка обтягивает Сэтово лицо. Штанины колготок болтаются как уши коккер-спаниэля на фоне его армейского ансамбля в духе коллекции мод.

   А я -- видение. Спускающееся шаг за шагом навстречу кончику разделочного ножа, неторопливыми "шажок-стоп-шажок", как делают девочки в больших вегасских ревю.

   О, я так легендарна. Я такая секс-обстановочка.

   Сэт стоит, глядя вверх, переживая этот миг, напугавшись первый раз за свою жизнь, потому что я держу ружье Эви. Приклад прижимаю к плечу, а ствол торчит у меня впереди, охваченный обеими руками. Мушка нацелена точно в центр хлопковой промежности Эви. В фойе лишь Сэт иже с ним, посреди окон с витражами, -- одно на парадной двери разбито, -- и люстра Эви из австрийского хрусталя, которая, искрясь, более всего напоминает некое костюмное украшение для дома. Единственная вещь кроме -- маленький столик, оформленный тем самым французским белым и золотым.

   На французском столике стоит телефон "трэ-о-ла-ла", трубка его напоминает размерами золотистый саксофон и лежит на золотой колыбели, наверху коробочки слоновой кости, а по центру кнопочного номеронаборника камея. Какой шик, наверное считает Эви.

   Выставив вперед нож, Сэт начинает:

   -- Я не причиню тебе вреда.

   Продолжаю медленный "шажок-стоп-шажок" вниз по лестнице.

   Сэт говорит:

   -- Давай здесь никто никого не будет убивать.

   И какое это дежа вю.

   Точно с таким выражением Манус спрашивал меня, получила ли я оргазм. Не слова, но сам голос.

   Сэт говорит сквозь промежность Эви:

   -- Я только спал с Эви, вот и все.

   Какое дежа вю.

   "Пойдем кататься на лодке". Тот же самый голос.

   На столе около телефона лежит блокнот и карандаш для записей.

   Сэт говорит:

   -- В тот же миг, когда о тебе услышал, я понял, что это сделала Эви.

   Удерживая ружье одной рукой, я пишу в блокноте:

   "снимай колготки".

   -- То есть, не надо меня убивать, -- продолжает Сэт. Тянет колготки за пояс. -- Я как раз и был тем, из-за чего Эви в тебя стреляла.

   Прохожу способом "шажок-стоп-шажок" последние десять футов к Сэту и подцепляю концом ружейного ствола пояс колготок, стягиваю их с лица и квадратной Сэтовой челюсти. Сэт Томас, который в Ванкувере, в британской части Колумбии, был Альфа Ромео. Альфа Ромео, который был Нэшем Рэмблером, бывшим Бергдорфом Гудменом, бывшим Нейманом Маркусом, бывшим Саксом Пятая-Авеню, бывшим Кристианом Диором.

   Сэт Томас, которого когда-то давно звали Манус Келли, мой жених из рекламного телемарафона. Я не могла до сих пор рассказать вам, потому что хотела, чтобы вы поняли, каким это было для меня открытием. Клянусь. Мой жених хотел убить меня. Даже будь он настолько мудаком, -- я любила Мануса. И я все еще люблю Сэта. Нож -- он и есть нож, -- и я обнаружила, что несмотря на все уже случившееся, у меня по-прежнему осталась бесконечно-недобитая возможность ощущать боль.

   Именно с этой ночи мы вместе отправимся в дорогу, и Манус Келли в один прекрасный день станет Сэтом Томасом. В промежутке, в Санта-Барбаре, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Рино, Буазе и Солт-Лейк Сити Манус будет другими мужчинами. Между той ночью и нынешней, когда я лежу в постели в Сиэтле и по-прежнему в него влюблена, Сэт побывает Лэнсом Корпорэлом и Чейзом Манхэттеном. Он будет Дау Корнингом, Геральдом Трибьюном и Моррисом Коудом.

   Все со благоволения Проекта Реинкарнации Свидетелей Брэнди Элекзендер, как это называет она сама.

   Имена разные, но всем этим мужчинам дал начало Манус Который-Хотел-Меня-Убить.

   Мужчины разные, но всегда одни и те же хорошие манеры особого уполномоченного полиции нравов. Все те же мощно-голубые глаза. "Не стреляй" -- "Пойдем кататься на лодке", -- все тот же самый голос. Разные прически, но извечно черная сексуальная псиная шерсть.

   Сэт Томас -- и есть Манус. Манус, который дурил меня с Эви, -- но я и сейчас люблю его настолько, что готова скрыть любое количество эстрогеновых добавок в его пище. Настолько, что я готова на все, лишь бы его уничтожить.

   Вы думаете, что теперь я стала умнее, ага? Зачетов в колледже под шесть сотен, слушайте, я уже просто обязана быть умнее. Я могла бы уже стать врачом.

   Прости, мам. Прости, Бог.

  

   Переключимся на то, как я чувствую себя полной дурой, когда пытаюсь удержать возле уха одну из телефонных трубок-саксофонов Эви. Брэнди Элекзендер, королевы облома во всей красе, нету в телефонном справочнике. Я знаю только, что она живет где-то в центре, в Конгресс-Отеле в угловом номере с тремя соседками:

   Китти Литтер.

   Софондой Питерс.

   И веселенькой Вивьен Ва-Вэйн.

   Также известные как сестры Реи, -- трое ребят-трансвеститов, которые молятся на нашу фирменную королеву высшего сорта, но готовы перебить друг друга за лишнее место в шкафу. Вот и все, что мне рассказала королева Брэнди.

   Мне бы переговорить с Брэнди, но я звоню предкам. Уже успев закрыть жениха-убийцу в платяной кладовке, -- а когда его туда загоняю, внутри снова моя прекрасная одежда, вся растянутая на три размера. Все шмотки, на которые я зарабатывала в поте лица. После таких дел мне обязательно нужно было кому-то позвонить.

   Я не могла просто взять и пойти спать, по очень многим причинам. И вот я звоню, мой звонок летит через пустыни и горы, к месту, где мой отец берет трубку, и лучшим чревовещательным голосом, на который я способна, старательно обходя согласные, что без челюсти не произнести, говорю ему:

   -- Гфлерб сорлфд квортк, эрд сайрк. Срд. Эрд, кортс дэрк сайрк? Кирдо!

   Похоже, телефон мне больше не друг.

   А отец отвечает:

   -- Пожалуйста, не вешайте трубку. Дайте я позову жену.

   Говорит в сторону:

   -- Лесли, вставай, против нас тут наконец преступление нетерпимости.

   И на заднем плане голос моей матери:

   -- Не надо с ними говорить. Скажи только, что мы любили и берегли нашего погибшего ребенка-гомосексуалиста.

   Сейчас полночь. Они, наверное, в постели.

   -- Лот. Ордийл, -- изрекаю я. -- Сэрта иш ка алт. Сэрта иш ка алт!

   -- На, -- голос отца уплывает вдаль. -- Лесли, сама им выдай что к чему.

   Золотой саксофон тяжел и излишне театрален, как бутафория, будто в этом звонке и так мало драмы. Сзади из кладовки орет Сэт.

   -- Пожалуйста! Не звони в полицию, пока не переговоришь с Эви!

   Потом из телефона -- "Алло?" -- и это моя мама.

   -- В мире хватит простора для того, чтобы все мы жили в любви друг с другом, -- рассказывает она. -- В сердце Господа нашего достаточно места для всех Его детей. Геев, лесбиянок, бисексуалов и сменивших пол. Будь это хоть анальный секс, еще не значит, что это не любовь.

   Говорит:

   -- Я слышала о вас много печального. Мне хочется помочь вам разобраться в подобных вещах.

   А Сэт орет:

   -- Я не хочу тебя убить! Я был здесь, чтобы разобраться с Эви за то, что она с тобой сделала! Это была просто самозащита.

   В телефонной трубке в двух часах езды отсюда сливается вода в туалете, и потом голос моего отца:

   -- Ты еще говоришь с этими психами?

   А моя мама:

   -- Так здорово! Кажется, один из них только что говорил, что хочет нас убить.

   И Сэт орет:

   -- Это Эви в тебя стреляла!

   Потом в трубке голос моего отца, ревущий так сильно, что приходится держать ее от уха подальше, он кричит:

   -- Это вас, вас надо всех перестрелять! -- ревет. -- Из-за вас умер мой сын, извращенцы проклятые!

   А Сэт орет:

   -- С Эви у меня был только секс, и не больше!

   Может, мне вообще выйти из комнаты, или взять да передать трубку Сэту?

   Сэт говорит:

   -- Ты же не думаешь, что я смог бы взять и зарезать тебя во сне.

   А в трубке отец кричит:

   -- Только попробуй, мистер! У меня здесь ружье, и я буду держать его заряженным под рукой день и ночь, -- говорит. -- Мы не позволим вам издеваться над нами, -- продолжает. -- Мы гордимся, что мы родители погибшего сына-гея.

   А Сэт просит:

   -- Пожалуйста, положи трубку.

   А я пытаюсь сказать:

   -- Ахт! Оахк!

   Но отец уже положил.

   В личном запасе людей, способных мне помочь, осталась только я. Ни лучшей подруги. Или бывшего парня. Ни докторов с сестрами-монашками. Может, остается полиция, но не сейчас. Еще не время обернуть всю эту кучу дерьма в чистенький служебный пакет и браться за свою неполноценную жизнь. Навсегда остаться жуткой и невидимой, навсегда подбирать осколки.

   Дела по-прежнему оставались в полном хаосе и подвешенными в воздухе, но я еще не готова была их обустраивать. Моя зона комфорта росла с каждой минутой. Моя предельная планка для драмы поднималась все выше. Пришло время отрываться. Казалось, я могу творить что угодно, и это еще только начало.

   Мое ружье заряжено, и у меня был первый заложник.