Чак Паланик. Незримые Твари

Вид материала

Документы

Содержание Глава седьмая Глава восьмая

Подобный материал:

• Чак Паланик Удушье, 3362.17kb.
• -, 1955.2kb.
• -, 1962.58kb.
• Вопросы и ответы: член исполкома fifa чак Блейзер ("The New York Times", сша), 934.63kb.
• Окнигах и знаниях, переданных Учителями, 2000.77kb.
• Сценарий вечера «Незримые следы прекрасных дам», 280.93kb.
• Чак Норрис. До сих пор нас разделял экран кино или телевизора. Ивот гораздо более теплое, 1853.72kb.
• Карл кениг братзвер ь ч еловек и ж ивотние в мифах и эволюции, 2771kb.
• Сказка о любви и дороге, 24.7kb.
• Гемини Энтертейнмент " Убираемся отсюда иначе эти твари нас прикончат", 1950.79kb.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  

   Перенесемся назад, в последний День Благодарения перед происшествием, когда я иду домой поужинать с предками. Лицо у меня пока что на месте, поэтому я еще не была в такой конфронтации с твердой пищей. Обеденный стол полностью покрывает скатерть, которой я не припоминаю: по-настоящему хорошее синее камчатное полотно с тесьмой по краю. Я не ожидала, что моя мама способна купить такое, поэтому спросила: это кто-то ей подарил?

   Мама как раз подтянулась к столу, развязывая синий камчатный фартук, и все блюда дышат паром между нами: ею, мной и папой. Батат под слоем зефира. Большая румяная индейка. Булки под стеганым чехлом, сшитым под курочку. Чтобы достать булочку, нужно поднять крыло. И хрустальная вазочка со сладкими пикулями и сельдереем, приправленными арахисовым маслом.

   -- Что подарил? -- спрашивает мама.

   "Новую скатерть. Она очень милая".

   Отец вздыхает и погружает нож в индейку.

   -- Сначала это была не скатерть, -- говорит мама. -- Нам с твоим отцом пришлось довольно серьезно отступиться от изначальной затеи.

   Нож погружается снова и снова, и отец берется расчленять наш ужин.

   Мама спрашивает:

   -- Слышала что-нибудь о покрывале для памятника жертвам СПИДа?

   Переключимся на то, насколько я ненавижу моего братца в этот момент.

   -- Эту ткань я купила, потому что думала, что из нее выйдет хорошая полоса для Шейна, -- рассказывает мама. -- Но вот возникла у нас трудность с тем, что на ней вышить.

   Дайте мне амнезию.

   Вспышка!

   Дайте мне новых родителей.

   Вспышка!

   -- Твоя мать не хотела никому наступать на мозоль, -- рассказывает папа. Он откручивает индюшачью ножку и начинает скоблить мясо на тарелку. -- В голубых делах надо быть очень осторожным, потому что все у них чего-нибудь да значит на секретном коде. Ну, то есть нам не хотелось, чтобы люди не то подумали.

   Мама наклоняется, чтобы зачерпнуть сладкого картофеля и положить мне в тарелку, со словами:

   -- Твой отец хотел черную кайму, но черный на фоне синего значил бы, что Шейна возбуждал секс в коже, ну, ты знаешь: рабство и дисциплина, садомазохизм, -- рассказывает. -- Эти полосы на самом деле как бы помогают ориентироваться оставшимся в живых.

   -- Чужие люди увидят нас и имя Шейна, -- говорит папа. -- Не хотелось бы, чтобы они не то подумали.

   Все блюда начинают медленный обход по часовой стрелке вокруг стола. Фаршированное. Маслины. Клюквенный соус.

   -- Я хотела розовые уголки, но розовые уголки и так на всех полосах, -- говорит мама. -- Это нацистское обозначение гомосексуализма, -- поясняет она. -- Твой отец предложил черные уголки, но это означало бы, что Шейн был лесбиянкой. Напоминает женские лобковые волосы. Черный треугольник напоминает.

   Отец говорит:

   -- Потом я захотел сделать зеленую кайму, но это, оказывается, значило бы, что Шейн был мужчиной-проституткой.

   Мама говорит:

   -- Мы почти остановились на красной кайме, но это значило бы фистинг. Коричневая -- значила бы скэт либо римминг, мы точно не выяснили.

   -- Желтый, -- продолжает отец. -- Значит водные забавы.

   -- Светлые оттенки синего, -- говорит мама. -- Значат только постоянный оральный секс.

   -- Однотонный белый цвет, -- продолжает отец. -- Значит анальный. Еще белый мог означать, что Шейна возбуждали мужчины в нижнем белье, -- говорит. -- Не помню, в каком именно.

   Мать передает мне стеганый чехол с еще теплыми булочками внутри.

   Похоже, всем придется сидеть и есть вокруг стола, по которому перед нами расстелен мертвый Шейн.

   -- В итоге мы просто сдались, -- говорит мама. -- А из материала я сделала хорошую скатерть.

   Между сладким картофелем и фаршированным папа спрашивает, глядя в тарелку:

   -- Знаешь что-нибудь про римминг?

   Знаю, что за едой об этом не говорят.

   -- А про фистинг? -- спрашивает мама.

   Говорю -- "знаю". Не поминая Мануса и его служебные порножурналы.

   Мы все сидим у синего погребального савана, вокруг индейки, более чем когда-либо напоминающей большой запеченный труп животного; в фаршированных блюдах полно по-прежнему узнаваемых органов: сердце, пупок и печенка, в густой от жареного жира и крови подливке. Ваза с цветами по центру стола -- как букет на крышке гроба.

   -- Передай мне, пожалуйста, масло, -- просит меня мама. И спрашивает отца:

   -- Не знаешь, что такое "фельшинг"?

   Так, это уже слишком. Шейн мертв, но он больше чем когда-либо в центре внимания. Предкам интересно, почему я никогда не прихожу домой -- вот именно поэтому. Все их больные, жуткие беседы на темы секса за ужином в День Благодарения -- мне такого не вынести. Все время: Шейн то, да Шейн это. Зря, конечно, но то, что случилось с Шейном, сделала не я. Знаю, все считают, будто я виновата в произошедшем. А правда в том, что Шейн разрушил эту семью. Шейн был плохой и мерзкий, и он умер. Я хорошая и послушная, и меня забыли.

   Тишина.

   Все это случилось, когда мне было четырнадцать лет. Кто-то по ошибке бросил в ведро полный баллон лака для волос. Мусор сжигал Шейн. Ему было пятнадцать. Он высыпал кухонное ведро в горящую бочку, а там горел мусор из туалетного ведра, и баллон с лаком взорвался. Это был несчастный случай.

   Тишина.

   А о чем я бы сейчас поговорила с родителями -- так это о себе. Рассказала бы, как мы с Эви снимаемся в новом рекламном марафоне. Моя карьера модели брала взлет. Я хотела рассказать им про своего нового парня, Мануса -- но нет же. Будь он хороший или плохой, живой или мертвый, Шейн все равно полностью занимает их внимание. А мне всегда остается только злиться.

   -- Слушайте, -- говорю. Слова просто рвутся с языка.

   -- Я, -- говорю. -- Я последний ребенок, который у вас, ребята, остался, поэтому вы начали бы, пожалуй, уделять мне хоть немного внимания.

   Тишина.

   -- Фельшинг, -- понижаю голос. Уже успокоилась. -- Фельшинг -- это когда мужик дерет тебя в жопу без резинки. Выпускает заряд, потом лезет ртом тебе в анус и высасывает собственную теплую сперму, плюс всякую смазку и фекалии, которые там могут быть. Вот что такое фельшинг. Туда же может относиться, а может и нет, -- продолжаю. -- Потом поцеловать тебя и передать сперму с фекальной массой тебе в рот.

   Тишина.

   Дайте мне контроль. Дайте мне спокойствие. Дайте мне сдержанность.

   Вспышка!

   Клубни батата как раз такие, как я люблю: сахарно-сладкие, но в хрустящей корочке. Фарш чуть суховат; передаю маме масло.

   Отец прочищает глотку.

   -- Шишечка, -- произносит он. -- По-моему твоя мама имела в виду слово "флетчинг", -- говорит. -- Это значит нарезать индейку тоненькими полосочками.

   Тишина.

   Говорю: "А", -- говорю. -- "Ну, извините".

   Мы едим.

  

   ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

   Только не надо думать, что я рассказала родителям о происшествии. То есть, как водится, закатывала какую-то отдаленную истерику в телефонной трубке, ревела про пулю и комнату неотложки. Ни о чем подобном здесь и речи нет. Я сказала родителям в письме, как только смогла писать, что отправляюсь сниматься для каталога в Кэнкан, в Мексику, для марки "Эспре".

   Будет шесть месяцев солнца и веселья, я буду упражняться высасывать липовые клинья из длинношеих бутылок мексиканского пива. Парни просто обожают наблюдать, как крошки этим занимаются. Представляете, мол, себе? Парни.

   Она любит одежду от "Эспре", отвечает мне в письме мама. Пишет: а что если, раз уж я буду в каталоге "Эспре", может быть, постараюсь пробить ей скидки на рождественский заказ?

   Прости, мам. Прости Бог.

   Пишет: "Ладно, будь у нас умницей. Любим, целуем".

   Обычно гораздо проще жить, не давая миру знать, если что не так. Предки зовут меня Шишечкой. Я была шишкой в мамином животе девять месяцев; они и звали меня Шишечкой с самого рождения. Они живут в двух часах езды от меня, но я никогда их не навещаю. В смысле, нечего им знать обо мне всякую левую мелочь.

   В одном из писем мама пишет:

   "Насчет твоего брата нам хотя бы известно -- жив он или мертв".

   Мой мертвый братец, Король Города Пидоров. Признанный всеми лучшим во всем. Бывший королем баскетбола до своего шестнадцатилетия, когда его анализ на ангину дал диагноз "гонорея"; я знаю только одно: ненавижу его.

   "Речь не о том, что мы тебя не любим", -- пишет мама в другом письме. -- "Просто не подаем виду".

   Тем не менее, истерика возможна только на публике. Ты и так знаешь, что должна сделать: остаться в живых. А предки лишь запарят тебя реакциями про то, какой ужас произошел. Сначала народ в кабинете неотложки пускает тебя вперед. Потом кричит францисканская монашка. Потом полиция со своей больничной простыней.

   Переключимся на то, какой была жизнь, когда ты была ребенком и могла есть только детское питание. Идешь, шатаясь, в сторону кофейного столика. Встаешь на ноги, и приходится все время переваливаться на ногах-сосисках, иначе упадешь. Потом добираешься до кофейного столика и бьешься гладкой детской головешкой об его острый угол.

   Ты падаешь, и, блин, ой блин, как это больно. И все равно нет ничего трагичного, пока не подбегут папочка с мамочкой.

   "Ах, смелая ты наша бедняжечка".

   И только потом ты начинаешь реветь.

  

   Переключимся на Брэнди, Сэта и меня, на пути к верхушке этой самой Космической Иглы в Сиэтле, штат Вашингтон. Наша первая остановка после канадской границы, не считая ту, когда я бегала купить Сэту кофе со сливками плюс сахар и "Климара", -- и "Кока-колу", с добавкой "Эстрейса", льда не надо. Уже одиннадцать, а Космическая Игла закрывается в полночь, и Сэт рассказывает, что в мире есть два типа людей.

   Сначала принцесса Элекзендер хотела разыскать хороший отель, что-нибудь с обслуживаемой стоянкой и выложенными плиткой ванными. У нас осталось бы время вздремнуть, прежде чем она пошла бы продавать медикаменты.

   -- Когда ты на игровом шоу, -- рассказывает Сэт про свои два типа людей. Сэт уже сдал в сторону с шоссе, и мы едем посреди складов, сворачивая на каждый отблеск, падающий на нас от Космической Иглы.

   -- Так вот, и ты победил в этом игровом шоу, -- продолжает Сэт. -- И тебе предложен выбор между пятиместным набором мебели для гостиной от "Бройхилл", с примерной оценочной стоимостью в три тысячи долларов -- и между поездкой на десять дней в живописные места старого света Европы.

   Большинство людей, как говорит Сэт, выберет набор мебели для гостиной.

   -- Просто дело в том, что люди хотят чем-то засвидетельствовать свои достижения, -- объясняет Сэт. -- Как фараоны с их пирамидами. При таком выборе, очень немногие возьмут поездку, даже если у них и так уже есть хороший набор для гостиной.

   Никто не припарковал машин на улицах у центра Сиэтла, люди дома, смотрят телевизор, или сами сидят в телевизоре, если вы верите в Бога.

   -- Хочу показать вам место, где закончилось будущее, -- говорит Сэт. -- Я хочу, чтобы мы были людьми, выбирающими поездку.

   Если верить Сэту, будущее закончилось в 1962-м году на Мировой Ярмарке в Сиэтле. Там было все, что мы могли унаследовать -- все люди на луне в этом же сезоне -- асбест, наш чудесный друг -- атомно-энергетический и твердотопливный мир Космической Эры, где можно взять и подняться наверх, навестить домик семьи Джетсонов в виде летающего блюдца, а потом взять и прокатиться на монорельсе в центр города на демонстрацию кепочек от "Бон Марш".

   Все эти надежды, открытия и слава остались здесь в руинах:

   Космическая Игла.

   Научный Центр с кружевными куполами и висячими шарами-светильниками.

   Изгибающийся Монорельс, покрытый начищенным алюминием.

   Всем этим должны были обернуться наши жизни.

   "Сходите туда. Выбирайте поездку", -- сказал Сэт. -- "Она разобьет вам сердца, потому что Джетсоны с их роботом-горничной Рози, летающими блюдцами-машинами и кроватями-тостерами, которые выплевывают человека по утрам, -- похоже, что эти Джетсоны сдали Космическую Иглу семье Флинстоунов".

   -- Ну, помните, -- поясняет Сэт. -- Фрэд и Вильма. С мусорным ведром, которое на самом деле свинья, живущая под раковиной. Вся мебель у них сделана из костей и камня, абажуры из тигровых шкур. Вильма пылесосила пол слоненком и взбивала каменные подушки. Свою дочку они назвали Камешка.

   Здесь было наше будущее: прессованная еда и аэрозольные двигатели; "Стирофоум" и "Клаб Мед" на луне, ростбиф, который подают в виде пасты в тюбике.

   -- "Особый Вкус", -- говорит Сэт. -- Помните, завтрак с астронавтами? А теперь люди приходят сюда в сандалиях, которые сами сделали из кожи. Называют своих детей Зильпами и Зебулонами по Ветхому Завету. Чечевица -- тоже милое дело.

   Сэт хлюпает носом и вытирает рукой слезы на глазах. Все дело в "Эстрейсе". У него, должно быть, начинается предменструальное состояние.

   -- У ребят, которые теперь ходят в Космическую Иглу, -- продолжает Сэт. -- Дома вымачивается чечевица, а они гуляют по руинам будущего как варвары, которые нашли греческие развалины и рассказывали друг другу, что их построил сам Бог.

   Сэт припарковал нас у большой стальной опоры, одной из трех ног Космической Иглы. Мы вышли и смотрим вверх, где опоры достигают ее: нижний ресторан, верхний вращающийся ресторан, дальше смотровая площадка наверху. Дальше звезды.

* * *

   Перенесемся в грустный момент, когда мы покупаем билеты и попадаем в большой стеклянный лифт, скользящий к середине Космической Иглы. Оказываемся в этой бронзово-стеклянной закрытой дискотеке, несущейся к звездам. На пути наверх мне хочется слушать лихорадящую музыку "Телестар", которой не касалась рука человека. Что угодно, сгенерированное компьютером и проигранное на синтезаторе "Муг". Я хочу танцевать фраг на компьютерной вечеринке "Ти-Дабл-Ю-Эй", летящей к звездам, где клевые девки и пацаны расправляются с картофельным пюре в невесомости и поедают вкусные закуски в таблетках.

   Вот чего я хочу.

   Говорю об этом Брэнди Элекзендер, а она подходит к стеклу и меди окон и исполняет фраг прямо в движении; из-за силы тяготения это все равно что танцевать его на Марсе, где весишь восемьсот фунтов.

   Грустная часть начинается, когда парень в пестрой униформе, лифтер, упускает весь смысл будущего. Вся радость, радость, радость этого мгновения тратится на него зря, и этот парень смотрит на нас, как на каких-то щеночков за стеклом в пригородном магазине домашних питомцев. Будто мы эти щенки с желтой слизью в глазах и задницах, когда можно быть точно уверенной, что у таких сроду уже не будет нормального стула, но они все равно продаются по шестьсот долларов за штуку. Эти щеночки так несчастны, что даже девочки с избыточным весом и плохими шансами на поступление в школу красоты часами проторчат перед стеклом и будут сюсюкать: "Я любиль тебя, малютка. Мамочка любиль тебя, крошечка".

   На некоторых людей будущее попросту расходуется впустую.

* * *

   Перенесемся на смотровую площадку наверху Космической Иглы, откуда не видно ее опор, и ты словно паришь над Сиэтлом на летающем блюдце, где продается множество сувениров. Хотя в основном это не сувениры будущего. Здесь экологические футболки, батики, вещи из плотно выкрашенного натурально-хлопчатого волокна, которые нельзя стирать ни с чем, потому что на самом деле они всегда линяют. Здесь пленки с песнями китов во время их полового акта. Такое я тоже терпеть не могу.

   Брэнди уходит в поисках реликвий и артефактов из будущего. Акрила. Плексигласа. Алюминия. Полипропилена. Радия.

   Сэт подходит к перилам, высовывается, наклоняется над сетками для самоубийц и сплевывает. Плевок падает вниз, обратно в двадцать первый век. Ветер раздувает мои волосы над темнотой, Сиэтлом и моими руками, вцепившимися в перила, где краска стерта миллионом прикосновений до моего.

   Под одеждой у него вместо плит из крепких мышц, некогда сводивших меня с ума, теперь жир, который выталкивает поверх ремня рубашку. Это премарин. Его сексуальная, вечноживая тень гаснет от "Проверы". Даже фаланги пальцев набухают вокруг старой печатки.

   Фотограф у меня в голове говорит:

   "Дай мне покой".

   Вспышка!

   "Дай мне облегчение".

   Вспышка!

   Сэт подтягивает вверх свою водонасыщенную сущность и усаживается на перила. Его шнурки с кисточками вертятся над сетями. Галстук сдувается назад ветром, парит над пустотой и тьмой.

   -- Мне не страшно, -- сообщает он. Выпрямляет одну ногу, позволяя шнурку с кисточкой свободно болтаться у пятки.

   Вуали я плотно прихватываю у шеи, чтобы незнакомые мне люди считали, как и мои родители, будто я по-прежнему счастлива.

   Сэт говорит:

   -- В последний раз я действительно испугался только той ночью, когда ты поймала меня за попыткой тебя убить, -- Сэт смотрит наружу, на огни Сиэтла, и улыбается.

   Я бы тоже улыбнулась, ну, ясно, если бы у меня были губы.

   В будущем, на ветру, во тьме на смотровой площадке сверху Космической Иглы, Брэнди Элекзендер, фирменная первая королева во всей красе, Брэнди возвращается ко мне и Сэту с сувенирами будущего. Это открытки. Брэнди Элекзендер дает каждому из нас по стопке открыток, так потускневших, с потертыми углами, затасканных и никому не нужных, что они пережили годы позади крутящейся решетчатой тумбы. Здесь картины будущего с чистым солнечным небом за Космической Иглой в день ее открытия. Здесь Монорельс, который полон улыбающихся крошек в розовых муаровых костюмах от "Джеки О" с тремя большими обитыми тканью пуговицами спереди. Детишки в полосатых футболках, со светлыми форменными прическами астронавтов, бегут сквозь Научный Центр, где еще работают все фонтаны.

   -- Расскажите миру о том, что пугает вас больше всего, -- говорит Брэнди. Она выдает каждому из нас карандаш для ресниц "Темносиние Грезы" и продолжает. -- Помогите миру каким-нибудь советом из будущего.

   Сэт пишет на обратной стороне открытки и передает ее Брэнди для прочтения.

   "На игровых шоу", -- читает Брэнди. -- "Некоторые люди выберут поездку во Францию, но большинство возьмут стиральную машину с сушилкой".

   Брэнди ставит на квадратике для марки большой поцелуй в стиле "Незабудка" и пускает ее плыть по ветру к башням центра Сиэтла.

   Сэт дает ей еще одну, и Брэнди читает:

   "Игровые шоу созданы для того, чтобы мы чувствовали себя лучше из-за случайных бесполезных фактов, которые и есть все, что осталось нам от образования".

   Поцелуй, и открытка отправляется в сторону озера Вашингтон.

   От Сэта:

   "Когда будущее из обещания превращается в угрозу?"

   Поцелуй, и ветер уносит ее в сторону Бэлларда.

   "Только когда пожрем мы эту планету, даст нам Господь следующую. Нас запомнят более за разрушенное, чем за созданное".

   Шоссе N5 извивается вдали. С высоты Космической Иглы южные его полосы очерчены красными фарами, а северные -- белыми. Беру открытку и пишу:

   "Я люблю Сэта Томаса так сильно, что вынуждена его уничтожить. Я с лихвой оплачу убытки, служа первой королеве. Сэт никогда не полюбит меня. Никто больше никогда меня не полюбит".

   Брэнди ждет, чтобы взять открытку и громко зачитать ее вслух. Брэнди ждет, чтобы прочитать миру мои худшие страхи, но я не даю ей открытку. Я целую ее сама, губами, которых у меня нет, и позволяю ветру забрать ее из моих пальцев. Открытка летит вверх, вверх, вверх к звездам, а потом падает, приземляясь в сети.

   Пока я смотрю на свое будущее, лежащее в сетке для самоубийц, Брэнди зачитывает очередную открытку Сэта:

   "Все мы -- самоудобрение".

   Я пишу на другой открытке из будущего, и Брэнди читает ее:

   "Когда не знаем, кого ненавидеть -- мы ненавидим сами себя".

   Сэт пишет, и Брэнди читает:

   "Вам придется вечно продолжать самопереработку".

   Я пишу, и Брэнди читает:

   "Во мне нет ничего исконного. Я -- комбинированное достижение всех, кого когда-либо знала".

   Я пишу, и Брэнди читает:

   "Тот, кого ты любишь, и тот, кто любит тебя -- никогда не окажутся одним человеком".

   Переключимся на нас, быстро спускающихся в нашем возвращении "Ти-Дабл-Ю-Эй" домой с луны, на Брэнди, меня и Сэта, танцующих фраг в невесомой дискотеке бронзово-стеклянной коробки лифта. Брэнди сжимает руку в большой унизанный кольцами кулак, и говорит пестрому дроиду из обслуживания, который пытается нам помешать, чтобы он остыл, если не хочет умереть на выходе.

   По возвращении на землю двадцать первого века, взятый напрокат "Линкольн" с его синим гробовым интерьером ждет нас, чтобы забрать в хороший отель. На ветровом стекле квитанция, но когда Брэнди налетает в ярости, чтобы ее сорвать, квитанция оказывается открыткой из будущего.

   Может, там мои худшие страхи.

   Которые Брэнди зачитает Сэту: "Я люблю Сэта так сильно, что вынуждена его уничтожить..."

   Даже если возмещу убытки, никому я больше не нужна. Ни Сэту. Ни предкам. Как целовать того, у кого нет губ. О, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня. Я стану всем, чем ты пожелаешь.

   Брэнди Элекзендер; ее большая рука поднимает открытку. Первая королева читает ее про себя, в тишине, и кладет в сумочку. Принцесса Принцесса говорит:

   -- Такими темпами нам никогда не добраться в будущее.