Чак Паланик. Незримые Твари

Вид материала

Документы

Содержание Глава девятая Глава десятая Кристи Пила Человеческую Кровь Гвен Работает Уличной Шлюхой Глава одиннадцатая

Подобный материал:

• Чак Паланик Удушье, 3362.17kb.
• -, 1955.2kb.
• -, 1962.58kb.
• Вопросы и ответы: член исполкома fifa чак Блейзер ("The New York Times", сша), 934.63kb.
• Окнигах и знаниях, переданных Учителями, 2000.77kb.
• Сценарий вечера «Незримые следы прекрасных дам», 280.93kb.
• Чак Норрис. До сих пор нас разделял экран кино или телевизора. Ивот гораздо более теплое, 1853.72kb.
• Карл кениг братзвер ь ч еловек и ж ивотние в мифах и эволюции, 2771kb.
• Сказка о любви и дороге, 24.7kb.
• Гемини Энтертейнмент " Убираемся отсюда иначе эти твари нас прикончат", 1950.79kb.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  

   Перенесемся назад, в тот день, когда Брэнди швыряет пригоршню мерцающего ничто в воздух над моей головой, и кабинет логопеда вокруг меня вспыхивает золотом.

   Брэнди говорит:

   -- Это хлопковая вуаль.

   Она бросает еще горсть тумана, и мир мутнеет золотым и зеленым.

   -- Шелковый жоржет, -- сообщает Брэнди.

   Бросает пригоршню искорок, и окружающий мир: Брэнди, сидящая передо мной с плетеной корзинкой на руках. Мы обе, закрытые в одиночестве в кабинете логопеда. Плакат с котенком на стене из шлакоблоков. Все это становится мягким и сверкающим, как в свете звезд, каждый острый угол стерт или размыт зеленым и золотым, и свет флуоресцентных ламп пробирается внутрь маленькими вспышками.

   -- Вуали, -- говорит Брэнди, пока каждый из цветов пристраивается на мне. -- Тебе нужно выглядеть так, словно ты хранишь тайны, -- рассказывает она. -- Если хочешь задать жару окружающим, мисс Сент-Пэйшнс, ты не должна давать людям видеть твое лицо.

   -- Можешь пойти хоть на край света, -- продолжает и продолжает Брэнди.

   Только нельзя давать людям узнать, кто ты есть.

   -- Можешь жить абсолютно нормальной, привычной жизнью, -- говорит она.

   Только нельзя никому давать приблизиться настолько, чтобы он мог понять правду.

   -- Одним словом, -- говорит она. -- Вуали.

   Брэнди Элекзендер, руководящая принцесса во всей красе, никогда не спрашивала мое настоящее имя. Данное мне при рождении. Мисс Босс-В-Юбке постоянно дает мне новое имя, новое прошлое. Она изобретает для меня новое будущее без любых связей, кроме нее, -- культ личности, полностью созданный ею.

   -- Тебя зовут Дэйзи Сент-Пэйшнс, -- рассказывает она мне. -- Ты -- пропавшая наследница Дома Сент-Пэйшнс, зала мод самого высшего кутюра, и в этом сезоне мы занимаемся шляпками, -- говорит она. -- Шляпками с вуалью.

   Спрашиваю у нее:

   -- Йсфссйф сйасб скси?

   -- Ты происходишь от кровей бежавшей французской аристократии, -- отвечает Брэнди.

   -- Гвдсн айкса гклгфнв?

   -- Ты выросла в Париже и ходила в школу, организованную монахинями, -- отвечает Брэнди.

   Стилистка во всей красе, с головой погруженная в работу, Брэнди Элекзендер на этот раз вытаскивает из сумочки тюль, розовый тюль, окантованный кружевной сеточкой, и пристраивает его мне на голову.

   Она говорит:

   -- Тебе не нужно краситься. Даже умываться не нужно. Хорошая вуаль -- это как зеркальные очки от солнца, только на всю голову.

   Хорошая вуаль -- это как "сидеть в домике", рассказывает мне Брэнди. В уединении. Наедине с собой. Она набрасывает на меня легкий желтый шифон. Драпирует меня красным узорчатым нейлоном. При том, каков наш мир, где все плечом к плечу, где люди узнают о тебе все с первого взгляда, хорошая вуаль -- твое тонированное окно лимузина. Телефонный номер твоей физиономии, которого нет в справочнике. За хорошей вуалью можно оказаться кем угодно. Кинозвездой. Или святой женщиной. Хорошая вуаль говорит:

   "Нас не представили должным образом".

   Ты -- приз за дверцей номер три.

   Ты девушка либо тигр, как в телешоу.

   В нашем мире, где никто больше не может сохранить ни одну тайну, хорошая вуаль говорит:

   "Спасибо, что НЕ делитесь".

   -- Не переживай, -- говорит Брэнди. -- Пустые графы в твоей анкете другие заполнят сами.

   "Так же, как они проделывают это с Богом", -- замечает она.

   О чем я никогда не рассказывала Брэнди -- я выросла около фермы. Это была ферма, где разводили свиней. Дэйзи Сент-Пэйшнс приходила каждый прекрасный день из школы и должна была с братом кормить свиней.

   Дайте мне тоску по дому.

   Вспышка!

   Дайте мне ностальгическое влечение к детству.

   Вспышка!

   Что противоположно слову "знаменитость"?

   Брэнди никогда не спрашивала меня о предках, живы они или мертвы, и почему не приходили сюда поскрежетать зубами.

   -- Твои отец и мать. Рэйньер и Хонорэриа Сент-Пэйшнс, были убиты террористами сферы мод, -- рассказывает она.

   До Б. э., до Брэнди-эры, мой отец каждый день возил свиней на рынок. Его секрет заключался в том, что все лето он разъезжал в низкобортном грузовике по Айдахо и другим штатам из левого верхнего угла карты, останавливаясь у булочных, у каждого окошка "суточной давности", продающего просроченные закуски: фруктовые пирожные и кексы с кремом, буханочки бисквитов, заправленные искусственным взбитым кремом, и глыбы пирожных "дьявольская пища", покрытых зефиром и тертым кокосом, крашеным в розовый. Старые именинные пироги, которые не продались. Лежалые торты, гласящие "Поздравляем". "Счастливого Дня матери". "Будь моей возлюбленной". Мой отец до сих пор привозит домой все это, сваленное в однородную липкую кучу или заваренное в целлофан. Самое трудное -- распечатывать тысячи таких просроченных закусок и бросать их свиньям.

   Мой отец, о котором не хотела услышать Брэнди; его секрет был в том, чтобы кормить свиней этими тортами, пирогами и пирожными последние две недели перед рынком. В таком корме мало питательных веществ, и свиньи жрут их, пока на пятьсот миль вокруг не останется ни одного просроченного тортика.

   От этого корма им особого толку нет, поэтому каждая новая партия, каждая трехсотфунтовая свинья отправляется на рынок с лишними девяноста фунтами веса в прямой кишке. На аукционе отец снимает прибыль, и кто знает через какое время, но каждая свинья сладко прогадится, когда попадет внутрь какой-нибудь бойни, где кончается ее путь.

   Говорю:

   -- Кввне вивнув фв сойяоа.

   -- Нет, -- отвечает Брэнди, выставив футовый указательный палец -- на него нанизано целых шесть колец-коктейль -- и прижимает унизанный кольцами хот-дог снизу вверх поперек моего рта в тот же миг, не давая мне хоть что-то выговорить.

   -- Ни слова, -- продолжает Брэнди. -- Ты по-прежнему слишком повязана с прошлым. Сколько ни говори -- все бесполезно.

   Брэнди извлекает из плетеной корзинки ленту белого с золотом, как в волшебном фокусе, слой легкого шелка с золотым, оформленным в греческом ключе тиснением, которым она оборачивает мне голову.

   Из-под новой вуали окружающий мир кажется еще отдаленнее.

   -- Угадай, как делают оформление золотом, -- предлагает Брэнди.

   Ткань так легка, что вздувается спереди от моего дыхания, шелк ложится на ресницы, не сгибая их. Даже лицо, на котором у меня оканчивается каждый нерв тела, даже мое лицо не чувствует прикосновения.

   "Группе индийских детей", -- рассказывает Брэнди, -- "Детишек возрастом четыре-пять лет, приходится целый день просиживать на деревянных скамьях, быть вегетарианцами, и выщипывать большую часть огромной кучи золотых швов, чтобы в итоге остался только золотой орнамент".

   -- За этой работой не увидишь детишек старше десяти лет, -- говорит Брэнди. -- Потому что к этому времени почти все они слепнут.

   Одна только вуаль, извлеченная Брэнди из корзинки, площадью где-то в шесть футов. Пропавшее драгоценное зрение всех тех милых детишек. Пропавшие дни их хрупкого детства, проведенные за выщипыванием шелковых нитей.

   Дайте мне жалость.

   Вспышка!

   Дайте мне эмпатию.

   Вспышка!

   Ох, мое бедное сердце сейчас разорвется.

   Говорю:

   -- Всвф сйвс см эйувн синкс.

   "Нет, все в норме", -- отвечает Брэнди. Она не собиралась никого вознаграждать за эксплуатацию детей. Она взяла это на распродаже.

   Я заперта в шелках, устроилась в личном облаке из органзы и жоржета, -- а мысль о том, что я не могу делиться своими проблемами с другими, дает мне право плевать на их проблемы с высокой колокольни.

   -- Ах да, и не переживай, -- говорит Брэнди. -- Внимания тебе хватит. У тебя взрывная комбинация из грудей и задницы. Просто не надо ни с кем говорить.

   Люди терпеть не могут не познать что-то, рассказывает она. В частности, мужчинам не вынести ни одну непокоренную вершину, ими все должно быть нанесено на карту. Все должно быть помечено. На каждое дерево нужно справить нужду, -- а потом уже можно никогда не звать тебя обратно.

   -- За вуалью ты становишься великой неизвестностью, -- говорит она. -- Большинство парней будут бороться за то, чтобы узнать тебя ближе. Некоторые ребята будут отрицать, что ты настоящая, а некоторые предпочтут не замечать тебя.

   Свято верящая. Атеистичная. Агностичная.

   Даже если у кого-то повязка на глазу, всегда хочется заглянуть под нее. Посмотреть, не прикидывается ли он. Пират Карибского моря. Или увидеть под ней ужасное.

   Фотограф у меня в голове говорит:

   "Дай мне голос".

   Вспышка!

   "Дай мне лицо".

   Ответом Брэнди были маленькие шляпки с вуалями. И большие шляпы с вуалями. Узкополые и широкополые шляпы, повсюду окаймленные облаками тюля и газа. Парящий шелк, или тяжелый креп, или плотная сеточка, усыпанная синельными помпонами.

   -- В мире нет ничего скучнее, -- заявляет Брэнди. -- Чем нагота.

   Вторая по скучности вещь, говорит она, -- называется честность.

   -- Считай, что это белье для соблазнения. Как дамское нижнее для лица, -- рассказывает она. -- Ночной халат-пикабу, под которым ты прячешь всю свою внутреннюю сущность.

   Третья по скучности вещь во всем мире -- твое вонючее унылое прошлое. Поэтому Брэнди никогда меня ни о чем не расспрашивала. Бульдозерно-всесокрушающая сука во всей красе, она снова и снова встречалась со мной в кабинете логопедши, и там Брэнди рассказывала мне все, что я должна была знать о себе.

  

   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  

   Переключимся на Брэнди, укрывающую меня одеялом в Сиэтле. Та самая ночь Космической Иглы, ночь будущего, которого не случилось. На Брэнди многие ярды черного тюля, который оборачивает ей ноги, опутывает пояс в форме горлышка песочных часов. Черная вуаль пересекает торпедовидную грудь и закручивается, теряясь в золотисто-каштановой прическе. Вся мириада искорок, склонившаяся над кроватью, кажется пробной поделкой, моделью для которой служило настоящее летнее небо.

   Крошечные искусственные бриллианты, -- не те, которые гонят на калькуттской фабрике, а из австрийских кристаллов, ограненных эльфами в Темном лесу, -- маленькие бриллианты в форме звездочек повсюду усыпают черный тюль. Лицо первой королевы -- это луна в ночном небе, которая склоняется и целует меня, желая доброй ночи. Гостиничный номер погружен во тьму, а телевизор в футе от постели включен, поэтому рукотворные звездочки мерцают всеми цветами, которые он пытается нам показать.

   Сэт прав, телевизор и впрямь делает меня Богом. Я могу наблюдать за кем угодно, и каждый час жизни меняются. А здесь, в реальном мире, далеко не всегда так.

   -- Я всегда буду любить тебя, -- говорит королева ночных небес, и я понимаю, какую именно открытку она нашла.

   Простыни в отеле -- в точности как в больнице. С момента нашей встречи прошли сотни миль, а большие пальцы Брэнди по-прежнему поправляют одеяло в том месте, где у меня был подбородок. Мое лицо -- это последнее, что парни и девчонки из движения захотят увидеть, когда придут покупать наркотики на темной аллее.

   Брэнди говорит:

   -- Мы вернемся, как только все распродадим.

   Силуэт Сэта очерчен на фоне открытой двери, ведущей в холл. Сейчас с моей кровати он выглядит как контур потрясного супермена на фоне зеленого, серого и розового неона пальмовых листьев на коридорных обоях. Его куртка, длинная черная кожаная куртка, в которую одет Сэт, плотно облегает его до талии, а потом расширяется книзу, поэтому кажется в контуре накидкой-плащом.

   И может быть, целуя Брэнди Элекзендер в королевский зад, он не просто притворяется. Может, они занимаются любовью, когда меня нет рядом. Это будет уже не первый раз, когда я его теряю.

   Склонившееся надо мной лицо, обрамленное черной вуалью, поражает расцветкой. Слишком розовая кожа вокруг рта в стиле "Незабудка", а глаза излишне темно-синие. Даже эти цвета кажутся сейчас чересчур кричащими, слишком насыщенными, слишком интенсивными. Мрачно. Сразу представляешь персонажей мультфильмов. Такая розовая кожа бывает у манекенов: тело словно обтянуто пластиком. Телесного цвета. Чересчур темно-синие глаза, скулы излишне подведены румянами "Дикая Роза". Ничто не оставлено для воображения.

   Может быть, такое нужно парням. А мне нужно лишь одно -- чтобы Брэнди ушла.

   Хочу, чтобы ремень Сэта обвил мою шею. Хочу, чтобы пальцы Сэта очутились у меня во рту, его руки раздвинули мне колени, а потом его влажные пальцы вскрыли меня.

   -- Если хочешь чего-нибудь почитать, -- говорит Брэнди. -- У меня в номере лежит та книжка Роны Бэррет. Могу сбегать принести.

   Хочу, чтобы щетина Сэта ободрала меня настолько, чтобы потом было больно мочиться.

   Сэт спрашивает:

   -- Ты идешь?

   Унизанная кольцами рука бросает мне в кровать пульт от телевизора.

   -- Пошли, принцесса Принцесса, -- зовет Сэт. -- Ночь все темнее.

   И я хочу, чтобы Сэт подох. Даже хуже, чем подох: хочу, чтоб он был жирный, раздутый от воды, неуравновешенный и эмоциональный.

   Если Сэт меня не хочет -- тогда я тоже хочу не желать его.

   -- На случай полиции или чего-то такого, -- говорит мне луна. -- Все деньги у меня в косметичке.

   Тот, кого я люблю, уже ушел, чтобы прогреть машину. Та, кто будет любить меня вечно, говорит:

   -- Крепких снов, -- и закрывает за собой дверь.

  

   Перенесемся в один миг в далеком прошлом, когда Манус, жених, который меня бросил, наш Манус Келли, полицейский детектив, рассказал мне, что предки для тебя как Бог, потому что тебе всегда нужно, чтобы они были на месте, и ты хочешь, чтобы они одобряли твою жизнь, чтобы ты мог позвонить им, когда у тебя беда и что-то требуется.

  

   Переключимся на меня в постели в Сиэтле, наедине с пультом от телевизора, на котором я жму кнопку и отключаю звук.

   В передаче показывают трех или четырех человек, сидящих на стульях на низком подиуме перед телеаудиторией. Передача похожа на рекламный марафон, только когда камера делает наезд и показывает каждого из них крупным планом, поперек груди у каждого появляется маленькая надпись. В надписи на крупном плане высвечивается имя, а за ним следуют три-четыре похожих на фамилию слова, вроде дословного "кто-они-есть-на-самом-деле", которым звали друг друга индейцы; только вместо Хитер Бегущий-С-Бизоном, там, Триша Охотится-При-Луне, здесь имена:

   Кристи Пила Человеческую Кровь

   Роджер Жил С Мертвой Матерью

   Бренда Съела Своего Ребенка

   Переключаю канал.

   Переключаю канал.

   Переключаю канал, и здесь три новых человека:

   Гвен Работает Уличной Шлюхой

   Нэвилль Был Изнасилован В Тюрьме

   Брент Спал Со Своим Отцом

   Люди вещают на весь мир, рассказывая свою единственную интригующую историю, и теперь их жизни превратились в преодоление только этого одного события. Теперь их жизни больше связаны с прошлым, чем с будущим. Жму кнопку и возвращаю Гвен Работает-Уличной-Шлюхой голос, до уровня легких отзвуков проститутских читок.

   Гвен сопровождает свою историю жестами. Склоняется вперед на сиденье стула. Ее глаза рассматривают что-то у левого верхнего угла экрана, за кадром. Мне известно, что там монитор. Гвен наблюдает за собой, рассказывающей историю.

   Гвен сжимает пальцы, выставив лишь указательный на левой руке, и медленно поворачивает руку, демонстрируя ноготь с двух сторон и рассказывая:

   -- ...Чтобы защитить себя, большая часть девочек с улицы отламывает небольшой кусочек бритвенного лезвия и приклеивает его под ноготь. Девочки красят ноготь с лезвием, чтобы получился обычный с виду, -- ага, вот Гвен заметила что-то на мониторе. Она хмурится и отбрасывает рыжие волосы назад, обнажая нечто, напоминающее жемчужные серьги.

   -- Попадая в тюрьму, -- рассказывает Гвен себе в мониторе. -- Или теряя привлекательность, некоторые девочки используют бритвенный ноготь, чтобы порезать вены.

   Снова лишаю Гвен Работает-Уличной-Шлюхой голоса.

   Переключаю канал.

   Переключаю канал.

   Переключаю канал.

   Шестнадцать каналов спустя, с экрана улыбается прекрасная юная особа в платье с блестками, бросающая останки животных в кухонный комбайн "Ням-ням".

   Это рекламный марафон, который делали мы с Эви. Одна из телереклам, которые принимаешь за настоящую передачу, только на самом деле это тридцатиминутный рекламный ролик. Телекамера переключается на другую девушку в платье с блестками, она пробирается через аудиторию, состоящую из туристов со среднего Запада и других перелетных птичек. Девушка предлагает золотосвадебной пожилой паре в одинаковых гавайских рубашках подборку канапе на серебряном подносе, но эта пара и все остальные с их вязанием двойным узелком и фотоаппаратами на шее вместо бус, все они смотрят вверх и вправо на что-то за кадром.

   Само собой ясно, что там монитор.

   Жутковато себе представить, но получается, что ребята пялятся в монитор на себя, пялящихся в монитор на себя, пялящихся в монитор на себя, и так далее, полностью застряв в бесконечной петле зацикленной реальности.

   Девчонка с подносом; ее глаза, полные отчаяния, слишком зелены от контактных линз, губы сильно намазаны красным, который далеко выходит за край естественного контура рта. Белокурые волосы густы и зачесаны кверху, чтобы плечи девчонки не казались чересчур широкими в кости. Канапе, которыми она продолжает размахивать под каждым пожилым носом, -- содовые крекеры, обгаженные побочными мясными продуктами. Размахивая подносом, девушка со слишком зелеными глазами и ширококостной прической пробирается дальше, в открытую часть зрительного зала. Это моя лучшая подруга, Эви Коттрелл.

   Это точно Эви, потому что тут же объявляется Манус, поднимается к ней, чтобы выручить ее хорошей внешностью. Манус, особый уполномоченный полиции нравов во всей красе, берет один из этих обгаженных содовых крекеров и кладет между коронок зубов. И жует. И откидывает назад потряснейшее лицо с квадратной челюстью, и закрывает глаза: Манус закрывает мощно-голубые глаза, немного покачивает туда-сюда головой, и глотает.

   Такие густые черные волосы, как у Мануса, напоминают о том, что они у людей -- всего лишь рудиментарный мех, который те укладывают гелем. Наш Манус, наш сексуальный мохнатый пес.

   Лицо с квадратной челюстью склоняется, чтобы показать камере искреннее, открытое выражение полной и абсолютной любви и удовольствия. Такое дежа вю. Точно с тем же выражением Манус смотрел на меня, когда спрашивал, получила ли я оргазм.

   Потом Манус оборачивается, чтобы показать это же выражение Эви, а вся публика в зале смотрит в противоположном направлении, глядя на себя, смотрящих на себя, смотрящих на себя, смотрящих на Мануса, который улыбается Эви с абсолютной любовью и удовольствием.

   Эви улыбается Манусу в ответ, красным контуром вокруг естественной линии растянутых в улыбке губ, а я -- лишь маленькая искрящаяся фигурка на фоне. Вон она я, прямо над Манусовым плечом, крошечная я, улыбаюсь вдали как обогреватель воздуха и бросаю животную массу в воронку из плексигласа наверху кухонного комбайна "Ням-ням".

   Как же я могла быть настолько тупой.

   "Пойдем кататься на лодке".

   "Конечно".

   Я должна была догадаться, что между Манусом и Эви все это время что-то было.

   Даже здесь, лежа в постели в гостиничном номере год спустя после конца истории, я сжимаю кулаки. Я же могла просто посмотреть кретинский рекламный марафон и понять, что у Эви с Манусом были какие-то извращенные, больные отношения, которые им хотелось считать истинной любовью.

   Ну, допустим, я смотрела его. Допустим, смотрела сотню раз, но ведь разглядывала только себя. Все та же история с петлей зацикленной реальности.

   Камера возвращается к первой девчонке, той, что на сцене, и она я. И как же я красива. Демонстрирую с экрана удобство чистки и мойки кухонного комбайна, и как же я красива. Отщелкиваю лезвия из плексигласового корпуса и под проточной водой счищаю жеваные останки животных. И, Господи-Боже, как же я красива.

   Бесплотный голос за кадром рассказывает, что кухонный комбайн "Ням-ням" берет мясные побочные продукты, любые, какие вы сможете раздобыть, -- хоть ваши собственные языки, сердца, губы или гениталии, -- прожевывает их, готовит, и выплевывает в форме пики, бубны или трефы на избранный вами крекер, чтобы накормить этим вас.

   Здесь, в постели, я плачу.

   Бубба-Джоан У-Которой-Отстрелена-Челюсть.

   Все тысячи миль спустя, после самых разных людей, в чьих шкурах я побывала, история все та же. Вот почему, когда смеешься наедине, то чувствуешь себя дурочкой, -- но зато обычно именно так остаешься плакать? Каким таким образом удается постоянно мутировать и мутировать, оставаясь все тем же смертоносным вирусом?

  

   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  

   Перенесемся назад в то время, когда я впервые выбралась из больницы, без карьеры, жениха или квартиры, и мне пришлось спать в особняке Эви, в ее родном доме, в котором она не любила жить, потому что ведь там было так одиноко: торчишь неизвестно где посреди джунглей, и никому до тебя нет дела.

   Переключимся на меня, лежащую лицом вверх на кровати Эви, в первую ночь у нее, -- и я не могу уснуть.

   Ветер поднимает занавески: кружевные занавески. Вся мебель Эви -- тот самый причудливый французско-провинциальный хлам, раскрашенный белым и золотом. Луны нет, но в небе полно звезд, поэтому все вокруг: дом Эви, розовые кусты, занавески спальни, тыльные стороны моих рук на покрывале, -- все кажется черным или серым.

   Дом Эви из того разряда, что купит техасская девчонка, если родители регулярно будут давать ей по десятке миллионов долларов. Коттреллы будто догадываются, что Эви не видать крупных подиумов. Вот Эви и живет здесь. Не в Нью-Йорке. Не в Милане. На отшибе, просто абсолютно за бортом профессионального модельного бизнеса. Отсюда довольно далеко до демонстрации парижских коллекций. Застрять за бортом -- это необходимое для Эви оправдание; жить здесь -- то что надо для широкой в кости девчонки, которой никогда и нигде не добиться крупного успеха.

   Двери закрываются на ночь. Внутри живет кот. Когда разглядываю его, он смотрит на меня в ответ с тем видом, какой имеют иногда собаки и машины, когда говорят, что они улыбаются.

   В полдень того же дня Эви по телефону умоляла меня выписаться из больницы и прийти навестить ее.

   Дом Эви был здоровенный, белый с защитно-зеленого цвета ставнями, -- трехэтажный плантаторский особняк с большими колоннами спереди. Колючий плющ и ползучие розы -- желтые розы -- обвивают нижние десять футов каждой большой колонны. Здесь представляется Эшли Уилкс за стрижкой газонов, или Ретт Баттлер, снимающий вторые рамы, но у Эви есть только низкооплачиваемые рабы-латиносы, которые отказываются жить в доме.

   Перенесемся на день назад: Эви везет меня домой из больницы. На самом деле Эви -- это Эвелин Коттрелл, Инкорпорейтед. Нет, серьезно. Ею теперь торгуют публично. Угроханные средства всех на свете. Коттреллы совершили частный вклад в ее карьеру, когда Эви исполнился двадцать один год, все родственники Коттреллов с их техасской землей и нефтью вложили серьезные деньги в то, чтобы Эви провалилась как модель.

   Обычно ходить с Эви на модельные смотры и собеседования было тяжело. Я-то, понятное дело, получала работу, но потом арт-директор или стилист начинал орать на Эви, что, мол, нет, по его экспертному мнению, у нее не идеальный шестой размер. Обычно какому-нибудь помощнику стилиста приходилось вытаскивать Эви наружу. Эви кричала через плечо, что я не должна давать им обращаться с собой как с куском мяса. А должна взять, развернуться и уйти.

   -- Пошли они в жопу! -- при этом Эви уже орала вовсю. -- Пошли они все в жопу!

   А я вот не злилась. Меня затягивали в этот замечательный кожаный корсет от "Пупи Кэдол" и кожаные брюки от "Хром Хартс". Тогда жизнь была хороша. Мне приходилось работать от силы три часа, может, четыре или пять.

   В дверях фотостудии, прежде чем ее вышвыривали со съемок, Эви вруливала помощника стилиста в косяк, и паренек обрушивался к ее ногам. Потом Эви кричала:

   -- Можете все поцеловать меня в сладенькую техасскую задницу!

   Потом она шла в свою "Феррари", где ждала от силы три, четыре или пять часов, чтобы отвезти меня домой.

   Эви, эта самая Эви, была лучшей подругой на целом свете. В такие моменты она становилась забавной и язвительной, почти как будто у нее была собственная жизнь.

   Ну допустим, пускай я ничего не знала про Эви и Мануса, про их полнейшую любовь и удовлетворение. Ну убейте меня.

   Перенесемся в момент перед тем, как Эви звонит мне в больницу и умоляет меня: пожалуйста, не могла бы я выписаться и приехать побыть с ней дома, ей так одиноко, ну пожалуйста.

   У моей медицинской страховки был пожизненный потолок в два миллиона долларов, а все лето счетчик бежал и бежал.

   Ни у кого в бюро социального обслуживания не хватило бы смелости перевести меня Бог знает куда.

   Упрашивая меня по телефону, Эви сказала, что забронировала билет на самолет. Она улетала в Кэнкан на съемки для каталога, поэтому не могла бы я, пожалуйста, последить за ее домом?

   Когда она меня подобрала, пишу на дощечке:

   "это что, мой топик? ты же его растянешь".

   -- Тебе придется только кормить кота, вот и все, -- отвечает Эви.

   "мне не нравится торчать одной так далеко от города", -- пишу я. -- "не знаю, как ты сама можешь там жить".

   Эви возражает:

   -- Ты не одна, если под кроватью у тебя есть ружье.

   Пишу:

   "знаю девчонок, которые так говорят про свои вибраторы".

   А Эви отвечает:

   -- Фу! Ничего такого я с ружьем не делаю!

* * *

   И вот, переключимся на то, что Эви улетела в Кэнкан, в Мексику, и когда я лезу заглянуть под кровать, там лежит ружье "тридцать-ноль" и подзорка. В шкафах -- то, что когда-то было моими вещами: все растянуто, замучено до смерти, и болтается трупами на проволочных тремпелях.

   Потом переключимся на меня в кровати Эви этой же ночью. Уже полночь. Ветер поднимает спальные занавески: кружевные занавески, -- и кот прыгает на подоконник, чтобы глянуть, кто только что подтянулся к нам по гравию подъездной дорожки. Позади него звезды, и кот оглядывается на меня. Слышно, как внизу бьется стекло в окне.