«Малая проза» Андрея Платонова (контексты и художественные константы)

Вид материала

Автореферат диссертации

Содержание Положения, выносимые на защиту Апробация диссертации. Основное содержание работы Глава 1 Рукопись как элемент метатекста 1.1. «Характер и сюжет: основные художественные константы» 1.2. Основные тенденции замысла незавершенной пьесы «Взыскание погибших» (Oпыт реконструкции) Глава 2. Читатель как инстанция метатекста (Жизнетворчество и метатекст 1930-1940-х годов). 2.4. Эмоционально-смысловые доминанты в произведениях советской литературы 1940-х годов (М. Зощенко и А. Платонов)

Подобный материал:

• Константин Баршт Экономика и экономия Андрея Платонова («Счастливая Москва»). (Тезисы), 199.24kb.
• Корниенко Наталья Васильевна (Москва) Основные темы и мотивы драматургии А. П. Платонова, 209.29kb.
• Реферат на тему «Особенности композиции романа А. Платонова «Чевенгур», 125.36kb.
• Андрея Платоновича Платонова запишите тему урок, 37.53kb.
• AZƏrbaycanşÜnasliğIN, 13391.37kb.
• Традиции андрея платонова в философско-эстетических исканиях русской прозы второй половины, 867.93kb.
• А. П. Платонов Все искусство заключается в том, 230.05kb.
• В. Суриков «Свободная вещь» Андрея Платонова, 565.03kb.
• Тема №1 «Психологічна та лірична проза, проза у віршах. Модерністська проза на початку, 386.26kb.
• Традиции андрея платонова в философско- эстетических исканиях русской прозы второй, 815.87kb.

Новизна диссертационной работы заключается прежде всего в текстологическом освоении неизвестных ранее текстов рукописного наследия Платонова, а также в их системном (от транскрипции рукописи до ее идейно-эстетического анализа) включении как в контекст творчества самого писателя (которое, в свою очередь, представляется автору работы частью его жизнестроительного проекта), так и в философско-эстетический контекст эпохи и историю литературы ХХ века.

Положения, выносимые на защиту:

1. 
   Платоновский мир представляет собой целостность, а писатель имел единый нравственно-творческий подход ко всем сферам своей жизнедеятельности и решал единые задачи как в литературе, так и в инженерной сфере. Жизнетворчество определяет его индивидуальность и дает ключ к пониманию его позиции.
   
2. Малая и незавершенная проза Платонова есть генеративное ядро, источник идей, приемов, образов, запускающий механизмы актуализации, идентификации, конституирования смысла крупных произведений и творчества в целом. В отличие от традиционного читательского восприятия эстетической целостности текста, для автора понимание такового как поля художественной и внехудожественной деятельности было единым.
   
3. Ряд неоконченных набросков писателя можно расценить художественно самодостаточными и исчерпанными с точки зрения актуальной для того времени проблематики; они оказываются структурно-содержательно соизмеримыми с завершенными произведениями.
   
4. C самого раннего этапа творчества Платонова выявляется типология основных устойчивых сюжетных схем и героев. Образы героев отмечены разной степенью активности, это свойство у него не социально, а экзистенционально детерминировано и не является оценочным. Герои изначально и на протяжении всего творчества не делятся на положительных и отрицательных.
   
5. Выявленная типология присутствует уже на структурном уровне чернового наброска (а иногда уже и на этапе заглавия) и может считаться системообразующим фактором, позволяющим установить критерий изоморфности на разных художественных уровнях. Рукописное наследие Платонова изобилует фрагментами, сюжетно и образно изоморфными завершенным произведениям. Так же его короткие жанровые формы изоморфны крупным.
   
6. Сюжеты и образы Платонова проницаемы для внетекстовой реальности, на разных художественных уровнях содержат следы «нормативного идеологического фона» времени и собственной биографии. Писатель апеллировал к классическому наследию, определенным кодам и концептам эпохи, подвергая их эстетическому исследованию, и, в зависимости от выполняемой ими функции, превращал их либо в смыслообразующие центры текста, либо в травестийные комические детали. В то же время, как на уровне художественного языка, так и на уровне художественного обобщения обозначается известный принцип амбивалентности – любой изображенный факт, любой характер, любое действие не имеют аксиологической окончательности и могут быть расценены двояко.
   
7. Особенности существования творческой личности в тоталитарную эпоху диктовали специфические формы выживания и способы «не оставаться перед эпохой безответными». Опыт сотрудничества писателей с властью давал зачастую более объемное отражение современной жизни, чем откровенные диссидентские протесты. Творчество Платонова и Зощенко – это сложное соотношение искреннего служения своему государству и невозможности переступить через внутренние этические принципы.
   
8. Заглавие для Платонова – особый микротекст, способный нести в себе самостоятельный идейно-образный замысел. Поскольку заглавие, как рамочный компонент, является наиболее близким к прямому самовыражению художника, контекстный фактор в формировании заглавия дает важные характеристики писательской позиции и представление о направлениях авторского замысла; кроме того, позволяет продемонстрировать плодотворность контекстного анализа на уровне поэтики.
   
9. Эволюция героя Платонова выстраивается в соответствии с историческими изменениями, с одной стороны, с другой – коррелирует с собственно стилевыми метаморфозами. Ее линия может быть обозначена следующим образом: от подвижника-преобразователя (неповторимая платоновская манера повествования) к «возрожденческому» человеку эпохи «Счастливой Москвы», стремящемуся к реализации разного рода небывалых новаторских замыслов (насыщение текста лексическими знаками эпохи 1930-х годов); затем – возвращение к служению «ближнему» (обретение «аполлонийского» стиля, лишенного «странностей» и излишеств).
   

Апробация диссертации.

Основные положения диссертации отражены в монографии и опубликованных статьях, а также были предметом выступлений на 17-ти Международных Платоновских семинарах в ИРЛИ РАН (Санкт-Петербург, 1990–2007), на Международных Платоновских конференциях в ИМЛИ РАН (Москва, 2001–2009), Международной Воронежской Платоновской конференции (2001), Международной конференции «Православие и русская культура» (ИРЛИ РАН, 2001), Международных конференциях в Северной Ирландии (Лондон-Дерри, 2002), в Великобритании (Бангор–Уэлльс, 2003; Оксфорд, 2005; Кембридж, 2004, 2006), Международной культурологической конференции «Логос и Эрос» (Москва, 2004), V Международной конференции «Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр» (Петрозаводск, 2005), на Международных семинарах по авангарду и соцреализму (ИРЛИ РАН), на Международном семинаре «Статус незавершенного в художественной практике и культуре ХХ века» (ИРЛИ РАН, 2006), на Международных конгрессах МАПРЯЛ (Санкт-Петербург, 2007, 2008).

Основное содержание работы

Во Введении обосновываются цели, задачи и актуальность избранной темы, приводятся положения, выносимые на защиту; в свете избранной темы концептуализируются основные термины и понятия, используемые в работе. Дается описание основных текстологических приемов, примененных автором при публикации рукописных материалов в серийных сборниках ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом) «Творчество Андрея Платонова: исследования и материалы» (1995 – 2007).

Глава 1 Рукопись как элемент метатекста посвящена описанию рукописей А. Платонова (как завершенных, так и незавершенных) и обоснованию их включения в общий контекст творчества писателя. Взаимодействие смыслов уже известных, опубликованных текстов и вновь вводимых в оборот зачастую принимает взаимодополняемый и уточняющий характер.

Для наследия Платонова актуальность рассмотрения текстов и фактов биографии как взаимообъясняющее единство помимо художественных целей имеет еще и биографически и исторически обусловленное значение. Из-за разрозненности и малой доступности текстов хронологически близкие рукописи оказались оторванными друг от друга и зачастую утратившими из-за этого полноту замысла, который в основных идеях нередко реализовывался Платоновым сразу в нескольких произведениях (некоторые из них могли предназначаться для печати, а другие писались «в стол»).

В разделе 1.1. «Характер и сюжет: основные художественные константы» рассматриваются те изначальные компоненты замысла, которые и образуют в дальнейшем образную систему, конфликт и сюжет. Для подтверждения либо опровержения выдвигаемых гипотез используется контекстный анализ близких по времени написания и проблематике рукописей и опубликованных ранее произведений. Рукописи «Евдоким Соломонович», «Победим ли мы засуху?», «Силовой газ из торфа», «Индустриализация деревни», «План романа “Зреющая Звезда”, т.е. “Земля”», «Черноглазая», «Течение времени», «Великий человек» анализируются с точки зрения наличия в них значимых персонажных, сюжетных, конфликтных и мотивных константных компонентов в соотнесенности с контекстом творчества Платонова 1920-1930-х годов. Тексты «Примечания к рассказу “Песчаная учительница” для развития его сюжетной стороны» и, отчасти, «План романа “Зреющая Звезда», т.е. “Земля”» рассмотрены в их метатекстовой, комментирующей функции относительно других произведений.

В раннем творчестве Платонова выявляется устойчивый сюжет, посвященный становлению личности, строящийся на описании изначально нерасчлененно-мифологического сознания, следующего за ним этапа «странствий» и затем – «свершений». Исследуется герой через категорию активности/пассивности как главного конфликтообразующего фактора. Рассказы начала 1920-х годов фиксируют изначально не выделяемое из антропоморфной картины мира состояние героев, которое будет обозначено Платоновым как этап «ранней поры и возмужалости» и который обычно предшествует следующему шагу – «странствию», вычленению себя из природного мира и дальнейшей социализации («Волчок», «Бучило», «Краткий план романа “Зреющая звезда”, т.е. “Звезда”», «Песчаная учительница», «Чевенгур», «Земля», «Течение времени» и др.).

В итоге делается вывод о том, что незавершенные отрывки «Евдоким Соломонович», «Черноглазая» несмотря на их сюжетную открытость можно расценить художественно как самодостаточные, идейно-содержательно исчерпанные в связи с наличием в них устойчивого образно-смыслового ядра и проясненностью актуальных для писателя на тот момент задач, а также об их изоморфности завершенным произведениям. Так, например, небольшой отрывок «Черноглазая» содержит идейно и структурно оформленное конфликтообразующее ядро образов-кодов птички (созерцательное начало) и поезда (активное начало), повторяющихся неоднократно в завершенных произведениях, воспроизводящих ситуацию противостояния созерцательного и деятельного начал. В основе сюжета Платонова изначально оказывается герой, отдельная индивидуальность. То, что для Платонова «человек и есть сюжет», т.е. основной точкой художественного отсчета является погружение в человеческий характер или судьбу, подтверждает рукопись «Краткий план романа «Зреющая звезда [т.е. Земля]», имеющая метатекстовое (в смысле автокомментария) значение.

Герой Платонова, неся в себе характерные признаки классического героя, вступает в столкновение не с антагонистом, а с универсальным несовершенством мира, что свойственно модернистским сюжетам.

В разделе 1.2. Основные тенденции замысла незавершенной пьесы «Взыскание погибших» (Oпыт реконструкции) предпринят опыт реконструкции сюжета данного произведения на основании обозначенной автором системы персонажей, восстановленных деталей исторического контекста и выявленных ранее составляющих платоновской картины мира.

В итоге делаются следующие выводы:

1. Уже в самом начале 1920-х годов писателем используется прием обозначения авторской позиции по отношению к современным политическим событиям через описание прошлого.
   
2. Проблемно-тематическое наполнение рукописных набросков 1920-х годов, ранних рассказов и стихов Платонова составляет единое пространство. Столь же неразрывно связано с их проблематикой и наполнение практической деятельности Платонова-инженера.
   

3. Уравнивание частного и исторического делают равнозначными деятельное и созерцательное начала в конфликтах писателя. Это идейно-содержательное свойство творчества Платонова (которое он сам возводил к пушкинской традиции, явленной, в частности, в «Медном всаднике») пройдет через все его творчество.

3. При всей сложности платоновского отношения к техническим инновациям и к преобразованиям вообще, не создается впечатления непоследовательности либо переменчивости авторской позиции. Вероятно, это происходит потому, что все разночтения в оценках одних и тех же ситуаций возникают не из-за противоречивости и противоположности их друг другу, а из-за включенности их в более общее смысловое поле, где есть место разным решениям вопросов и разным взглядам на них.
   
4. Платоновский герой, оказавшийся в условиях послереволюционной жизни, остается носителем традиций русской реалистической литературы 19 века.
   
5. Творчество Платонова с самых ранних произведений проницаемо для внетекстовых факторов, которые влияют на формирование сюжета и конфликта в произведении.
   
6. Несмотря на кажущуюся разницу между героями-деятелями и героями-созерцателями, эти персонажи автобиографичны и имеют общее психологическое основание. Вероятно, они отражают поиски Платоновым опорных точек собственного характера и смысла жизни, поскольку он сам постоянно решал для себя, что в настоящий момент полезнее – литература или практическая работа.
   

Глава 2. Читатель как инстанция метатекста (Жизнетворчество и метатекст 1930-1940-х годов). Рецептивная революция, осуществленная модернистской литературой, а именно то доверие, которое она оказала читателю как активной инстанции в развертывании смыслов произведения, стала существенным фактором коммуникативных процессов. Автор выстраивал художественные картины с учетом компетентности читателя, его фантазии, знаний, кругозора. Отсюда – установка на неокончательность смысла предлагаемого текста и его «незавершенность». Активность восприятия читателя включалась писателем в творческий замысел, а себя он видел не конечным творцом художественного мира произведения, а его «режиссером», который лишь помогал воссозданию совокупности смыслов. В 1930-е годы адресату передается работа по достраиванию и воссозданию того, что не могло быть сказано по причинам теперь уже внеэстетическим.

В 1930-1940-е годы cоветские писатели оказались в непростой ситуации. Тотальная зависимость от нормативных канонов диктовала смысловую соотнесенность с таковыми при любой внутренней позиции. Конъюнктурно ориентированные художники, следуя предписанным эстетическим моделям, как правило, вульгаризировали их тем больше, чем талантливее их реализовывали. Читательская инстанция зачастую порождала смыслы, противоположные изначальному замыслу. Писатели, пытавшиеся удаляться от них, использовали своеобразные фигуры умолчания – апофатическое выражение авторской позиции как своеобразный акт нулевой коммуникации. Но чаще всего мы имеем дело с более сложными стратегиями литературного существования. Механизмы творческого сознания стали порождать особые приемы выживания, и жизнетворчество органически вошло в контекст XX века.

Диалог писателей с обществом велся не только прямым печатным словом, но и теми амбивалентными составляющими (читательская рецепция, черновые наброски, подключение к культурным контекстам), которые, несмотря на открытость и незавершенность творческого акта, либо на кажущуюся очевидную конъюнктурность помогали воссоздавать неоднозначные и объемные контуры эпохи. Частым приемом стало апеллирование к тематизации совокупности смыслов, присутствующих в акту­альном поле массового сознания, но не имевших права на открытое выражение.

Для более рельефного выявления очередного этапа эволюции проблематики и стиля Платонова, равно как и способов его выживания в 1930-е годы необходимо воссоздать литературный фон эпохи. С этой целью и в качестве типологического сопоставления анализируется ряд эпизодов из творческой биографии другого, не менее популярного и самобытного, но совершенно иного в своих истоках и установках писателя – Михаила Зощенко.

В 1920-е годы рассказы обоих писателей представлены фигурой рассказчика-повествователя, который и создает их особый узнаваемый стиль. Писателей сближал верно найденный «голос» времени, который делал их произведения всенародно признанными. И только знакомство с биографиями этих писателей помогает провести демаркацию: если рассказчик у Платонова максимально автобиографичен, то у Зощенко он максимально удален от автора. Таким образом, интерпретация повествовательных планов произведений обоих авторов изначально предполагала знакомство с внетекстовыми факторами.

1930-е годы стали для советских писателей временем испытания не только их таланта, но и силы характера. Эпоха ввела двойные стандарты и новые уровни смыслопорождения. Существовала официальная идеология, поддерживаемая прессой и литературой соцреализма, параллельно же бытовало пространство «иного мнения», которое, не имея официальных способов выражения, продуцировало устные и разного рода «законспирированные» и «зашифрованные» мнения. Вероятно, это расхождение между официально-декларируемым и жизненно-содержательным рядом рождало ощущение глобального обмана.

Литература конца 1920-х–1930-х годов демонстрирует расцвет криминально-авантюрного жанра: вор и авантюрист – в центре сюжетной интриги у А. Толстого (повесть «Граф Калиостро»), А. Платонова (неоконченный набросок «Предисловие», роман «Счастливая Москва»), Л. Леонова (роман «Вор»), И. Ильфа и Е. Петрова («Двенадцать стульев», «Золотой теленок»). Различные по проблематике, жанровым оттенкам, интертекстуальным корреляциям (трансформация тем «преступления и наказания», «воспитания», плутовства, соотношение культурного и природного, «звериного» начал в человеке и др.), названные произведения отдельными своими сторонами соприкасаются между собой в решении проблемы выживания личности в искаженной реальности.

Зощенко создает сложное семантическое поле не столько ради образа главного героя «Истории одной жизни», сколько для обозначения собственной авторской позиции в столь щекотливой ситуации, возможно, все еще решая для самого себя: была ли эта самая неоднозначная повесть сделкой с совестью или же своего рода «фигой в кармане» (Л.Леонов).

Для Платонова подобные вопросы не возникали, и тема узника становится у него ведущей в 1930-е годы. Характерной особенностью является глубокое сочувствие данному типу героя (азиатские рабыни, военнопленные из неоконченной пьесы «Взыскание погибших», узник концлагеря антифашист Лихтенберг, пленник Фирс, офицер из македонской армии, потом, уже в военной прозе, появятся женщины-пленницы, угнанные в Германию) или же признание плена, заключения как случайного по отношению к узнику стечения обстоятельств.

С помощью подключения черновых набросков к уже опубликованным произведениям во всей полноте воссоздается тема плена, ставшая главной психологической составляющей советского общества второй половины 1930- х годов. В целом ряде произведений Платонов создает разноплановые образы невольников. В своей совокупности они воссоздают психологический комплекс тотальной человеческой несвободы на фоне некой безличной силы, которая принуждала «петь песни и рассказывать сказки, чтобы их ум не мог сосредоточиться на своей тоске, и душа угомонилась в шуме и суете ложного развлечения».² Каждый из этих образов декларирует различные последствия своей неволи – смирение, «вживание в свое горе», сумасшествие, еще большую жажду жизни, протест, смерть… Единственное, чего нельзя встретить в судьбах и желаниях платоновских пленников, так это «перевоспитания». При отсутствии как в черновиках, так и в опубликованных текстах развернутых столкновений, криминальных конфликтов, приводящих героев к заключению, можно предположить, что Платонову был важен сам психологический комплекс, сопровождающий пребывание в неволе узника, который «никаких преступлений <…> не совершал, <…> даже не пережил ни разу чувства своего злодеяния».³ Причина же пленения вырастала в фигуру умолчания.

В набросках к роману «Путешествие из Ленинграда в Москву», относящихся ориентировочно к середине 1930-х годов, присутствует отрывок с условным названием «Предисловие». Исходя из того, что в архивах писателя имеются и другие наброски с таким же обозначением, можно предположить, что предисловием он называл не произведение в целом, а использовал его традиционно, называя так начальную композиционную часть будущего произведения. Таким образом, «Предисловие» – это не заглавие, а вводная часть задуманного романа.

То, что зачин будущей судьбы героя связан с его пленением, свидетельствует о ключевом положении данного мотива в творчестве писателя этого периода. Отрывок «Предисловие» демонстрирует неотступное внимание писателя к оттенкам переживаний невинно осужденного человека: он настойчиво, раз за разом, правит один и тот же текст, пытаясь достичь нужного эффекта. То, что аресты Никодима Якунина происходили не по политическим причинам, что было актуально для жизни СССР 1930-х годов (его задерживали за воровство продуктов), и с небольшим сдвигом во времени (первый арест был еще до революции), свидетельствует о том, что Платонов собирался довести свой роман до публикации в обход цензуры. Фрагмент «Предисловие» как нельзя лучше передает разнообразные состояния и переживания человека, пребывающего в неволе, делая их определяющими для всей его судьбы.

Платонов, испытывавший в это время не только гнет всеобщего террора, но и последствия критической травли, говорил о приемах, позволяющих «не оставаться перед эпохой безответным». Для него эти приемы оборачивались либо гонениями, либо непечатанием, либо его знаменитыми семантическими палиндромами. Сделав мотив плена ведущим для целого творческого периода, он, безусловно, тем самым выражал свое видение эпохи. Его творческое поведение прочитывается в единстве биографии и художественных текстов. Вынеся в заглавие программного рассказа вариант своего детского именования «Юшка», писатель декларировал собственный тип восприятия происходящего: побиваемый камнями, он демонстрировал гордое смирение, но не раскаяние.

В четырех частях данной главы демонстрируются разные способы создания объемного представления о самых острых моментах советской истории. Завершенные произведения Зощенко и незавершенные – Платонова воссоздают сложную, многослойную картину существования общества и, в первую очередь, свидетельствуют о различных типах творческого поведения их авторов.

В архивах Платонова находим немало прозаических набросков, носящих фрагментарный характер и не имеющих никаких вариантов продолжения. Как выяснилось из материалов ОГПУ, Платонов делился своими творческими планами с современниками: например, известно, что отрывок романа «Македонский офицер» (вероятно, также отрывок рассказа «Черноногая девчонка») он и не собирался завершать. Встает вопрос определения функциональной значимости подобных текстов – имеют ли они характер черновых подготовительных записей, либо это специфическая жанровая форма, которая, несмотря на внешнюю формальную незавершенность, имеет внутреннюю законченность.

Зощенко к 1930-м гг. также меняет свой стиль. Что лежало за откровенными признаками «перековки», помогает восстановить внетекстовый антураж. В данной главе предпринят анализ самой «уязвимой» с точки зрения конформистского акта книги «История одной жизни» (другое заглавие – «История одной перековки»).

Автоконтекстный анализ весьма плодотворен для работы с неизвестными ранее произведениями, особенно когда требуется не только выявить их место в литературном процессе и творческом наследии писателя, но и определить их датировку. Подобная методика датировки в данной работе применена к отрывку «Македонский офицер». Данный незавершенный текст проясняет также авторскую позицию, дает истолкование синхронным текстам и является свидетельством микроистории личности писателя, тех его психологических состояний, которые побуждали совершать определенные творческие акты.

В сложившихся политических условиях 1930-х годов и Платонов, и Зощенко оказались заложниками литературно-исторической ситуации, в которой они должны были находить особые способы самовыражения. Оба не миновали участия в инициированных властью творческих кампаниях – написании коллективных книг, поездок в командировки и пр. И чем больше эти мастера слова типизировали изображаемую действительность, тем отчетливее в их творчестве проступали основные опорные концепты эпохи. Изначальная ситуация обусловливалась идеологической установкой убедить читателя в преимуществах социализма, т.е. сама власть предполагала эти произведения в виде коммуникативного акта. Писатели, творя в определенных условиях, закладывая определенные смыслы в произносимое, достигали различных результатов, в зависимости от компетенции читателя. Если тексты Платонова оказались изначально оппозиционными, то тексты Зощенко могли прочитываться неоднозначно. И на долгие годы «История одной жизни» трактовалась как произведение конъюнктурное.

В данной главе рассмотрены варианты рукописных и опубликованных текстов двух писателей: отрывки А. Платонова «Македонский офицер», «Черноногая девчонка», «Великий лес», «Тит», «Чаплин в Москве», повесть М. Зощенко «История одной жизни», рассказы «Огни большого города», «Испытание», рукописи рассказа «Ошибка», читательские письма к нему. Тексты Платонова и Зощенко анализируются с учетом читательского метатекста – корпуса читательских писем, хранящихся в РО ИРЛИ, отсылок к общеизвестным литературным, общественно-политическим источникам, историко-культурным прецедентам.

В заключительном разделе главы ( 2.4. Эмоционально-смысловые доминанты в произведениях советской литературы 1940-х годов (М. Зощенко и А. Платонов) подчеркивается, что исторический и литературный контексты произведений военного времени позволяют говорить о них не просто как о военных рассказах с типичной тематикой, что к настоящему времени изучено достаточно широко, но и о включенности их в сложную психологическую проблематику целого пласта русской литературы, которая пыталась доступными ей средствами исследовать глубинные явления народного характера в необычных социально-исторических обстоятельствах. Для решения этой задачи потребовались определенные художественные средства, в том числе фольклорные сюжетные элементы, а также классические мотивы, образы.

Эволюция персонажей в произведениях Платонова и Зощенко оформляется следующим образом. Остались позади самобытные герои-преобразователи 1920-х годов Платонова, «некультурные» герои-рассказчики Зощенко, герои-пленники и заключенные 1930-х сменились персонажами, изживающими страх как доминирующее состояние. Каждый из этих писателей был обвинен в игнорировании общепринятых норм в освещении военной тематики. Критикам и сильным мира сего казалось, что и Платонов, и Зощенко, заняты маргинальной проблематикой: испугом вернувшегося с войны солдата Иванова, столкнувшегося с изменениями в своей семье, поисками «точки страха» в автобиографическом повествовании Зощенко. Война же стала лишь катализатором глубинного процесса изгнания внутренних «драконов». Отмечено, что в советской литературе 1940-х годов обнаруживается глубокий социально-психоаналитический подтекст, который еще ждет серьезного исследования. С учетом данного обстоятельства анализируются некоторые жанровые деформации, например, трансформация рассказа в сказку. Неслучайно критик В. Ермилов охарактеризовал рассказ Платонова «Возвращение» как «отвлеченный», т.е. увидел в нем некоторую долю условности, отступление от реалистического канона. Об особенностях жанра рассказа Зощенко «Испытание» можно судить по намеренно избранному им широко бытующему в устной традиции сюжету.