Гордейчик Алексей Владимирович исследование

Вид материала

Исследование

Содержание В рамках настоящего исследования они будут рассмотрены в следующих аспектах

Подобный материал:

• Седова Наталия Викторовна, к ф. м н., доцент Самохвалов Алексей Владимирович,, 68.94kb.
• Федоренко Алексей Николаевич аспирант 1 г о., ф-т фпм тема «Управление шарообразными, 21.23kb.
• Родионов Алексей Владимирович Начальник цикла №52 («Ракетно-космическая оборона») п/п-к, 38.06kb.
• Алехин Алексей Николаевич исследование, 247.92kb.
• 140200. 68 – «Электроэнергетика», 28.2kb.
• Калуков Алексей Владимирович урок, 98.27kb.
• Гончаров Алексей Владимирович, 14.48kb.
• Громов Алексей Владимирович, врач уролог-андролог, врач ультразвуковой диагностики,, 90.51kb.
• Морозов Алексей Валентинович исследование, 274.78kb.
• Леонид Владимирович Ассур родился в 1878 году в Рыбинске Ярославской губернии в семье, 100.66kb.

Глава 4. Иные проблемы, связанные с допусти­мостью доказательств


§ 4.1. Дискуссия о соотношении допустимости доказательств с принципом объективной истины в рамках современного состязательного процесса


В юридической литературе этим вопросам всегда уделялось большое внимание.

В рамках настоящего исследования они будут рассмотрены в следующих аспектах:

- соотношение слагаемых допустимости доказательств с истиной (с точки зрения объективистского понимания этого термина, определенного во введении к настоящей работе);

- характер истины в рамках современного, состязательного по своей сути, процесса.

Тезис о том, что наличие ограниченного перечня средств доказывания в процессуальных законах наряду с невозможностью экспериментальной проверки выводов суда путем повторного совершения правонарушения и ограниченностью судебного познания во времени, по крайней мере, в отдельных случаях может препятствовать полному и всестороннему установлению обстоятельств дела давно знаком отечественной теории. Так, А.Я. Вышинский на основании этих доводов делал вывод о, безусловно, вероятностном характере судебного познания¹. Сам по себе этот тезис, на первый взгляд, не имеет ныне широкого распространения. Более того, он подвергался и подвергается жесткой критике в теории², где дискуссия о соотношении достоверности и вероятности в судебном познании, проходит ныне в более узком ключе.

Вместе с тем элементы такого подхода явственно прослеживаются в творчестве многих процессуалистов. Другой вопрос, что в настоящее время больше говорят о создании препятствий в достижении истины.

Например, А.Т. Боннер, отмечая, что исчерпывающий и (или) ограниченный перечень средств доказывания сам по себе не является непреодолимым препятствием к установлению истины по делу, тем не менее, указывает «сам подробный исчерпывающий перечень средств доказывания в условиях научно-технического прогресса рано или поздно неизбежно устареет»³.

Аналогичные выводы делает и И.В. Решетикова, когда рассуждает о целесообразности «закрепления» компьютерной реконструкции в качестве самостоятельного, хотя и носящего «вспомогательный» характер средства доказывания¹.

Подобные обобщения, хотя и не находят повсеместной поддержки в научной среде, одновременно, как таковые не встречают достаточно серьезной критики со стороны теоретических оппонентов.

Гораздо плодотворнее данная проблематика изучалась применительно к вопросу о соотношении истины с «частными» правилами о допустимости доказательств.

В этой связи одни авторы считают, что допустимость доказательств в той или иной степени находится в коллизии с принципом объективной истины. «Законодательные запреты пользоваться в отдельных случаях при доказывании свидетельскими показаниями, – писал С.В. Курылёв, – являются изъятием из принципа объективной истины, поэтому усложняют задачу суда при рассмотрении соответствующих дел; но они не являются изъятиями из цели доказывания, поэтому и не снимают с суда обязанности приять все меры по установлению истины»².

Сходную позицию выразил и М.Г. Авдюков. По его мнению, коллизия, о которой идет речь, объясняется действием принципа законности. «При выяснении действительных обстоятельств дела суд должен принимать и использовать предусмотренные законом меры. Процессуальная форма, частью которой является правило допустимости доказательств, устанавливает меры (средства, приемы, пределы и гарантии), применяемые судом при выявлении действительных обстоятельств дел». Далее, исследователь приход к выводу, что ограничение средств доказывания, с одной стороны, введено с целью обеспечить получение допустимых доказательств по другим делам (в интересах объективной истины в конечном итоге), а с другой, должно рассматриваться как санкция за нарушение требований закона, как мера против возможных злоупотреблений в гражданском обороте³.

Наиболее последовательно данное видение выражено А.Т. Боннером: «… исключение тех или иных средств доказывания по конкретному делу или категориям дел не может не препятствовать возможности установления действительных обстоятельств дела, является по существу не чем иным, как остаточным явлением теории формальных доказательств»⁴.

Другая группа авторов, напротив, настаивает, что допустимость доказательств полностью соотносятся с принципом объективной истины, не препятствуя ее (истины) установлению по делу.

На это, в частности, указывал К.С. Юдельсон¹. П.В. Логинов отмечал, что правило недопустимости свидетельских показаний не противоречит принципу объективной истины. Оно логично, целесообразно, отвечает интересам общества, так как обеспечивает прочность гражданского оборота².

В свою очередь А.Г. Калпин по этому вопросу писал, что «… нельзя признать правильным мнение о наличии в … гражданском процессе коллизии между принципом объективной истины и правилом допустимости доказательств», обосновывая свою позицию следующим: «даже тогда, когда все возможности получения сведений в требуемой законом процессуальной форме исчерпаны, суд с объективной достоверностью констатирует факт отсутствия допустимых доказательств и тем самым констатирует отсутствие у истца права на принудительное осуществление его требования или отсутствие оснований для освобождения от ответственности перед истцом у ответчика, ссылающегося в опровержение искомых требований на наличие сделки. В отношении установления этих фактов решение суда должно отвечать объективной истине»³.

А.Г. Прохоров также придерживался мнения о соотносимости правил допустимости доказательств с объективной истиной: «Значение свойства допустимости средств доказывания состоит в том, что формулируемые на его основе правила использования различных средств доказывания непосредственным образом влияют на установление объективной истины». При этом, указывая, что цель введения правила допустимости, а именно – придание правовым отношения большей организованности и упорядоченности, «имеет подчиненный по сравнению с установлением объективной истины характер»⁴.

Подобным же образом О.В. Иванов отметил, он уточнял, что правила допустимости «не противоречат принципу объективной истины, а напротив, являются в известной степени его проявлением, так как позволяют суду при оперировании доказательствами как средствами установления истины исследовать и оценить весь процесс формирования доказательств, установить их достоверность и положить в основу решения… наиболее проверенные, не вызывающие сомнения фактические данные»⁵.

С другой стороны, он уточнял, что запрещение пользоваться отдельными средствами доказывания существенно затрудняет отыскание истины по делу, а иногда вообще приводят к постановлению решений, которые основаны не на достоверном знании, поскольку суду не удалось его получить с помощью допустимых средств доказывания¹.

Наиболее категорично высказалась Л.А. Ванеева, принцип объективной истины в гражданском процессе не знает исключений: «Вероятность судебных решений не может оправдываться невозможностью или нецелесообразностью установления юридических фактов»². Настоящий список может быть продолжен³.

Примечательна в данном аспекте двойственная по своей сути точка зрения М.А. Гурвича, который указывал «правило о допустимости доказательств лишает суд возможности в отдельных случаях установить истину по делу. Вместе с тем эта закономерность является величиной, не подлежащей учёту (quantite negligeamle), в связи с чем, торжествует принцип объективной истины, а не исключительные по значению и ничтожные по количеству отступления от него»⁴.

Аналогичного понимания, с некоторыми оговорками, придерживается и М.К. Треушников. В целом не отрицая соответствия правил о допустимости доказательств истине, он подчеркивает, что «иногда стороны (граждане, но не организации) не имеют допустимых доказательств в подтверждение сделки потому, что были связаны при совершении сделок обстоятельствами этического порядка»⁵.

К конечным выводам аргументации М.А. Гурвича присоединился и И.М. Резниченко⁶.

Подобным образом О.В. Иванов отметил, что запрещение пользоваться отдельными средствами доказывания существенно затрудняет отыскание истины по делу, а иногда вообще приводят к постановлению решений, которые основаны не на достоверном знании, поскольку суду не удалось его получить с помощью допустимых средств доказывания⁷.

В части соотношения с истиной запрета использования доказательств, полученных с нарушением федерального закона, следует отметить, что разработка этого вопроса ещё далека от уровня всеобъемлющих теоретических построений.

Вместе с тем характер самого запрета, предполагающего, что вне рамок доказывания может остаться любое доказательство, пусть даже имеющее «решающее» значение для судьбы процесса, сам по себе предполагает соответствующий ответ на него.

На самоочевидность того, что запрет использования доказательств, полученных с нарушением федерального закона, препятствует в отдельных случаях достижению истины, последовательно указывают, например, П.А. Лупинская¹, Н.М. Кипнис², А.А. Мохов³ и др.

Далее. Вопрос о характере истины в отечественном процессе всегда широко дискутируется в науке. В этой связи в рамках настоящей работы он будет освящен не только применительно к современному законодательству и библиографии, но и с учётом ранее сформировавшейся традиции, поскольку:

- даже само библиографическое рассмотрение данного вопроса – предмет отдельного объемного исследования;

- вопрос об истине взаимосвязан с целым комплексом других проблем, например, с дилеммой о достоверности или вероятности в судебном познании;

- конституционное закрепление принципа состязательности, как основополагающего начала осуществления правосудия, и последовавшие за этим изменения процессуального законодательства, хотя и предполагают наличие в них определенной самости, но не отрицают накопленную традицию, как более высокий уровень абстракции.

При этом вопрос о характеристике судебной истины в качестве абсолютной или относительной в рамках настоящей работы специально не рассматривается.

Как верно замечает М.К. Треушников: «При исследовании проблем доказательственного права невозможно обойтись без обращения к философским категориям познания и его видам, а также категории истины как цели познания»⁴.

В гносеологии различают два основных уровня познания: «обыденное» (донаучное) и научное познание⁵.

Донаучное познание, характеризуется как знание, основанное на житейском, здравом смысле и реализуется в естественной повседневной жизни. Научное познание, в свою очередь, определяется через такие критерии, как внутренняя непротиворечивость, объективность, критикуемость, общезначимость, инвариантность и т.д.⁶

В науке гражданского процесса Л.А. Ванеевой высказано мнение о том, что судебное познание – есть научное познание и выделять его в качестве особого вида познания нецелесообразно¹. Другие авторы, например, М.Л. Якуб, напротив, рассматривали судебное познание, как обыденное (житейское познание, имеющее целью получение знания о единичных фактах действительности)².

Наиболее авторитетной считается точка зрения о том, что судебное познание имеет своеобразно-конкретные черты, не позволяющие однозначно отнести его ни к донаучному, ни к научному познанию. Указанное видение, на взгляд автора, последовательно раскрыто О.В. Ивановым³. В этой связи судебный познавательный процесс характеризуется следующими признаками основными:

- ограниченность его во времени, определенном сроками рассмотрения дел;

- своеобразностью предмета судебного познания, в качестве которого выступают не единичные факты или закономерности развития, а правовые отношения;

- специфичность субъектов судебного познания (суд и стороны);

- подчиненность его не только формально-логическим, но и правовым законам;

- реализация его в рамках принципа состязательности, который взаимоисключающие устремления сторон, обусловленное этим поведение.

Именно в рамках последнего подхода особенно актуален вопрос о соотношении достоверности и вероятности в судебном познании.

По этому вопросу сформировалось три точки зрения.

Первая состоит в том, что суд всегда должен устанавливать факты только достоверно, а вероятностному знанию в правосудии нет места. Подобного мнения характерно для работ М.С. Строговича⁴, К.С. Юдельсона⁵, Т.А. Лилуашвили⁶, Л.А. Ванеевой⁷ и др.

Другие авторы, напротив, основываясь на приведенных выше взглядах А.Я. Вышинского, полагали, что в условиях судебной деятельности обстоятельства дела могут быть установлены на основе максимального приближения к истине, максимальной вероятности окончательного вывода суда⁸.

Третья точка зрения чаще всего связывается с именами С.В. Курылёва¹ и С.А. Барашкова². В соответствии с ней все существенные для дела акты должны быть установлены достоверно. В то же время отдельные факты могут быть познаны на основе вероятности, если достоверное установление их невозможно, а по гражданским делам, кроме того, и в случаях нецелесообразности установления фактов с точки зрения достижения задач правосудия.

В современной литературе по гражданскому процессу данная точка зрения последовательно развивается А.Т. Боннером³. Он указывает: «Вне сомнения, оптимальным вариантом было бы во всех случаях достоверное установление судом наличия или отсутствия обстоятельств, имеющих значение для дела. Однако на пути к такой задаче порой встает объективная невозможность достоверного установления фактов. В таких ситуациях важное теоретическое и практическое значение приобретает вопрос о том, как быть суду: или вообще отказаться от установления соответствующего факта или ограничиться его установлением на основе вероятности». Далее замечая, что взятые «в абстрактной форме» рассуждения сторонников «достоверности во что бы то ни стало» выглядят достаточно убедительно, но то «что возможно теоретически не всегда удается достичь практически»⁴.

Кроме того, необходимо отметить, что в последние годы в рамках развития последней точки зрения в правовой науке постепенное распространение получает «теория вероятностной интерпретации процесса достоверного знания в судебном доказывании», разработанная А.А. Эйсманом, и его «количественная модель накопления доказательств».

Основанная на теории вероятности, эта модель исходит из того, что убеждение в невозможности совпадения множества признаков, характеризующие индивидуальный предмет, и убеждение в невозможности случайного совпадения множества косвенных доказательств, устанавливающих общий тезис, родственны по своей логической природе и основываются на оценке количества и качества совпадающих признаков (улик). В обоих случаях вывод основывается на оценке качества и количества признаков. В этой связи вероятность случайного совпадения улик «резко падает не только при увеличении числа улик, но и при возрастании ценности каждой из совпадающих улик. В рамках данного понимания «грань» между достоверным и вероятным трудно уловима и сравнима с дрейфом льдов в Северном Ледовитом океане. В конечном итоге, случайное объяснение отвергается, поскольку практически его можно признать невозможным (крайне маловероятным), а закономерное принимается как практически достоверное¹.

К аналогичному выводу приходит и один из теоретических сторонников данной концепции Ю.К. Орлов, который пишет: «четко обозначенной грани между вероятностью и достоверностью нет. Переход вероятности в достоверность носит постепенный, диалектический характер, и достоверность может быть представлена теоретически как очень высокая степень вероятности. Скачкообразный переход вероятности в достоверность возможен только в замкнутых аксиоматически системах, где вывод строится дедуктивным путем, т.е. при формализированном познании»².

Следует заметить, что подобный подход не является чем-то принципиально новым и теории и практике, как мировой, так и отечественной.

Так, в странах англо-американской правовой семьи в доказательственной практике имеет широкое распространение принцип «вероятности доказательств», в соответствии с которым, например, восемь доказательств в подтверждение факта достовернее, чем пять доказательств, приведенных в его опровержение, что, в отдельных, случаях может служить основанием для построения выводов суда³.

Если же обратиться к анализу отечественной библиографии, то следует отметить, что подобный подход приобретает наибольшую значимость при оценке вероятностного заключения эксперта.

Длительное время считалось, что вероятностное заключение не может быть прямым доказательством, а поэтому приговор или судебное решение, в принципе, не могут быть обоснованы вероятностным заключением эксперта⁴.

Другие авторы, например, Т.А. Лилуашвили, А.Г. Давтян, достаточно объективно обосновали вывод о том, что вероятностное заключение может рассматриваться как доказательство⁵. Взвешенной позиции придерживается М.К. Треушников, считающий, что вероятностное заключение, действительно, может иметь в отдельных случаях доказательственное значение: «совершенно отрицать доказательственное значение вероятного заключения эксперта нельзя. Сведения о фактах, изложенные в описательной части вероятностного заключения, могут быть использованы в качестве косвенных доказательств»⁶.

В этой связи опасность не в том, что в рамках подхода, предложенного Ю.К. Орловым, вероятностное заключение эксперта в уголовном процессе, например, из преимущественно прямого доказательства невиновности, «превращается» в преимущественно косвенное доказательство вины: «вероятностное заключение включает в себя не только посылки для вероятностного вывода, но и сам этот вывод, поскольку для его формулирования требуются специальные познания. Разница, как видно, только в субъекте формулирования вывода: в одном случае им является эксперт, а в другом – следователь (суд)» Поэтому в одном случае это вывод включается в структуру косвенного доказательства, является его необходимым компонентом, а в другом – нет»¹.

Более того, то, что в рамках подобного подхода конечные выводы эксперта приобретают определяющее значение для судебной оценки доказательств (с точки зрения установлении их вида: прямые или косвенные), то есть такая оценка, на первый взгляд, «в корне» противоречит принципу свободы оценки доказательств, закрепленному в ч. 2 ст. 67 ГПК РФ, ч. 5 ст. 71 АПК РФ и ч. 2 ст. 17 УПК РФ, на взгляд автора, ещё не означает его необоснованность. Ведь в отдельных случаях правила, касающиеся заключения эксперта в силу специфики процесса формирования данного средства доказывания, самого являющегося результатом исследования доказательств, до некоторой степени не соотносятся с принципом свободной оценки, о чём речь пойдет в § 3.4. второй главы настоящего исследования.

Основная проблема в том, что подобное заключение эксперта, данное с высокой степенью вероятности, в рамках критикуемого подхода, уже само по себе может являться, достаточным основанием для построения вывода суда, касающегося факта, для установления которого требуется использование специальных познаний².

В этой связи концепция А.А. Эйсмана, первоначально развивавшаяся в рамках третьего взгляда на соотношение достоверности и вероятности в судебном познании, всё больше тяготеет ко второму прочтению, предполагающему, что обстоятельства дела могут быть сознательно устанавливаемы на основе максимального приближения к истине. Показательно в этой связи, что попытки ценностного обоснования подобного видения неизменно приводили к весьма «знакомым» выводам. Вот, например, как это делает Л.А. Майданик: «Конечно, если придавать доказательственное значение вероятным заключениям, то в небольшом числе случаев возмещение будет присуждено ошибочно… Однако эти единичные и неизбежные ошибки – меньшее зло по сравнению с теми массовыми ошибками, к которым приводили бы судебные решения, опирающиеся только на категоричные заключения»³.

Концептуальные воззрения исследователей на проблемы судебного познания во много предопределили решение ими вопроса о характере истины в отечественном правосудии, то есть о его (познания) результате.

В дореволюционной библиографии достаточно большое значение уделялось констатации того обстоятельства, что ничем не ограниченная состязательность процесса, не ставящая перед собой цели достижения истины, не соответствует, по ёмкому выражению А.Ф. Кони, целям «правосудного ограждения общества»¹.

При чём истина понималась этими исследователями на обыденном уровне, как соответствие (адекватность) знания судей об имеющем правовое значение минувшем (произошедшем), и зачастую именовалась «материальной правдой».

Как полагал К.И. Малышев, правило состязательности нельзя доводить до крайностей, а положение суда считать совершенно пассивным. Суд имеет право «разъяснить дело сам себе». Истина столь же необходима правосудию, как и справедливость. Если бы суд не мог в принципе установить истину, то «такая комедия правосудия указывала бы на глубокую порчу его и была ба страшным бедствием для народа»².

В свою очередь Е.В. Васьковский писал, что заслуживает предпочтения добавление к принципу состязательности некоторой дозы следственного начала. Так как суд только направляет деятельность спорящих сторон, применяется не следственный, а так называемый «инструктивный» принцип³. Ведь «первое и главное требование, которому должен удовлетворять исковый процесс, заключается в том, чтобы он обеспечивал постановление судами правильных решений. Правильность судебного решения состоит в соответствии его, с одной стороны, действительному смыслу юридических норм, а с другой стороны – фактическим обстоятельствам каждого разбираемого дела. Первое требование можно назвать постулатом правомерности, второе обыкновенно именуется постулатом материальной правды»⁴. Рассуждая о последнем понятии, выдающийся русский процессуалист писал: «постулат материальной правды требует, чтобы суд стремился по возможности к обнаружению истины, к установлению фактических обстоятельств, на почве которых возник процесс, в том виде, в какой они в действительности имели»⁵.

Интересен также тезис Е.В. Васьковского о дифференцированном подходе к взаимоотношениям суда со сторонами, поставленном в зависимость от их имущественного положения, которым оправдывалась помощь суда одной из сторон в случае заведомой «неравносильности» тяжущихся, сглаживающая «дефект состязательности»¹.

Аналогичным образом высказывался и Т.М. Яблочков, по слова которого критерии правильности процессуального закона – его приспособленность «к возможному достижению цели процесса: установление материальной правды – под коей понимается соответствие решения закону и действительным обстоятельствам дела, послужившим поводом к спору между сторонами»².

Подобного понимания, как показывают исследования, придерживалась и тогдашняя практика³.

На несколько иных ценностных основах строился подход к определению характера истины в советский период. Задачи формирования социалистического правосознания, цели достижения незамедлительного конкретно-всеобщего равенства, справедливости, во что бы то ни стало, требовали от законодателя и правоприменителя изменения соотношения между инквизиционным (следственным) и состязательным началом, в пользу первого.

В этой связи в советских процессуальных законах, в отличие от дореволюционного нормирования, суд получил неограниченную (дискреционную) возможность истребовать доказательства по собственной инициативе в целях установления существенных обстоятельств дел.

Естественно, что в рамках подобной законодательной регламентации ни о каком существенном элементе состязательности не могло идти речи. Показательна в этом контексте, советская дискуссия о поиске правовой санкции за несоблюдение сторонами процессуальной обязанности по доказыванию, закрепленной в ст. 50 ГПК РСФСР.

В её рамках, предположение о том, что обязанность доказывания является собственно юридической обязанностью, не нашло широкой поддержки в юридической науке⁴.

Напротив, весьма популярным было мнение о том, что о формальной обязанности сторон, невыполнение которой должно повлечь неблагоприятное решение для упустившей стороны, в данном случае речь идти не может⁵.

Интересна также промежуточная концепция М.А. Гурвича, согласно которой обязанность доказывания следует рассматривать как процессуальную юридическую обязанность, хотя и не санкционированную принуждением, но обеспеченную иными мерами¹.

В её развитие в доказательственной теории широкое распространение получило мнение о том, что обязанность доказывания – это право и обязанность одновременно².

Наконец, поиск санкции за невыполнение требований, содержащихся в ст. 50 ГПК РСФСР, привел отдельных исследователей к выводу о том, что она (санкция) содержится в ст. 92 ГПК РСФСР и предусматривает взыскание с недобросовестной стороны вознаграждения за фактическую потерю времени³.

Вместе с тем, как правильно отмечает А.Т. Боннер: «В советской науке гражданского процессуального права принцип объективной истины не сразу нашёл словесное определение, а также месте в системе принципов данной отрасли права»⁴.

Так, А.Ф. Клейнман ещё в начале сороковых годов прошлого века, подчеркивал, что суд должен вынести решение, соответствующее действительным обстоятельствам дела. При этом такая обязанность выводилась им из принципа состязательности⁵.

В другом учебном пособии этого периода С.Н. Абрамов, также рассматривавший истину в контексте принципа состязательности, ввёл для её обозначение понятие «принцип материальной истины»⁶.

В качестве самостоятельного принципа процесса объективную, вернее тогда ещё материальную, истину самостоятельно рассмотрел С.В. Курылёв. Он понимал материальную истину как требования, предъявляемое суду, которое «означает, что суд должен использовать все предоставленные в его распоряжение процессуальные средства для того, чтобы установить имеющие значение для дела факты в том виде, как они были в действительности, в пределах, необходимых для осуществления задач правосудия»⁷.

При этом принципиальная и необходимая достижимость верного знания о минувшем в рамках судебного познания, последовательно выводилась им из философского закона всеобщей связи и взаимосвязи явления действительности⁸, о котором применительно к творчеству С.В. Курылёва уже шла речь в § 1.2 первой главы настоящего раздела.

В 1956 г. К.С. Юдельсон, основываясь на вышеприведенных взглядах, охарактеризовал данное правовое явление, как «принцип объективной истины судебных решений»¹.

В дальнейшем выводы С.В. Курылёва были развиты А.И. Трусовым, который, в конечном итоге, обосновывает тезис о том, что судебное доказывание при всей специфичности этого вида деятельности протекает в рамках общих закономерностей познания и носит диалектический характер².

Наиболее детально принцип объективной истины был рассмотрен в советский период О.В. Ивановым³.

Кроме того, достаточно широкое распространение в литературе получил взгляд на эту проблему М.А. Гурвича, который под принципом объективной истины также понимал установленное гражданским процессуальным правом «требование, в силу которого суд обязан принять все меры к достоверному установлению всех обстоятельств дела и правоотношений, от которых зависит вынесение законного и обоснованного решения суда»⁴.

Рассматривая истину как постоянную и неизменную цель судебного познания М.А. Гурвич, констатировал, что законодатель учитывает – путь к ней лежит через анализ сложного судебного материала. Процессуальная форма отправления правосудия в этой связи обеспечивает успешность такого анализа⁵.

Проблему объективной истины, кроме того, исследовали также М.Г. Авдюков, А.Л. Ванеева, творчество которой также следует упомянуть отдельно, А.С. Козлов, И.Н. Мухин и многие др.⁶

На взгляд автора, наиболее адекватным является понимание принципа объективной истины, выраженное в творчестве выдающегося отечественного теоретика права С.С. Алексеева, в соответствии с которым «решение правоприменительного органа должно полно и точно соответствовать объективной действительности»⁷.

Действительно, широко распространенное в процессуальных науках определение объективной истины через соблюдение правил о доказательствах и доказывании, примеры которого приводились выше, вызывает определенные возражения. При чём вопрос не столько в правильности последующего вывода о достижимости в рамках подобной процедуры верного знания, опосредуемого ссылкой на один из всеобщих диалектических законов бытия (всеобщей связи и взаимосвязи), хотя сам автор полагает всё же более корректным рассмотрение данной проблематики в рамках ещё более общего закона онтогносеологического соответствия, сколько в том, что такой подход до определенной степени переориентирует нас с результата на процесс. В итоге, ценностная характеристика феномена до некоторой степени переориентируется с результата на процесс, а вопрос об адекватности последнего, с точки зрения результата, приобретает уже менее острое звучание.

Не случайно в этой связи, что в рамках первого «процедурного» понимания время от времени возникают дискуссии подобные, освященной в настоящем параграфе полемике о достижимости объективной истины на основании вероятностного знания, которые противоречит даже семантической составляющей анализируемого понятия. Представляется также, что радикальным следствием такого подхода является признание за объективной истиной качества «юридической фикции», на что обращают внимание некоторые авторы¹.

Иными словами, в рамках настоящего исследования, понятие «объективная истина» отождествляется с истиной в её общепринятой, объективистской интерпретации.

Ситуация с соотношением инквизиционного и состязательного начал в судопроизводстве изменилась с принятием 12 декабря 2003 г. всенародным голосованием Конституции РФ, которая в ч. 3 ст. 123 декларировала, что принцип состязательности сторон – является основополагающим началом, определяющим общую направленность осуществления правосудия, и соответствующим изменением процессуальных законов, призванных обеспечить реализацию данного конституционного предписания, в частности, принятием Федерального закона «О внесении изменений и дополнений в Гражданский процессуальный кодекс РСФСР» от 30 ноября 1995 г. № 189-ФЗ.

В этой связи перед теорией и практикой встал вопрос изучения данного принципа во взаимосвязи с принципом объективной истины.

Состязательности в нынешнем процессе посвящено достаточном много научно-практических работ. Одновременно, позиции их авторов можно разделить на две точки зрения.

В соответствии с первой в настоящее время процессуальное законодательство не знает принципа объективной истины.

Например, С.А. Шишкин указывает, что ныне «вместо обязанности установления объективной истины на суд возложена обязанность создавать необходимые условия для всестороннего и полного исследования обстоятельств, оказывать сторонам содействие в осуществлении их прав»². При этом исследователь полагает целесообразным вновь предусмотреть в процессуальном законе право суда по собственной инициативе истребовать доказательства, установив следующие ограничения: о существовании подобных доказательств суд должен узнать из ссылки одной или обеих сторон, либо иных участвующих в деле лиц, а не путем самостоятельного розыска. При этом ссылка стороны на их существование не обязательно должна быть прямой¹.

По мнению И.М. Резниченко, «новейшее гражданское процессуальное законодательство демонстрирует эволюцию принципа объективной истины… к принципу формальной истины»².

Аналогичным образом высказывается И.В. Решетникова, считающая, что «суд не устанавливает истину по гражданским делам»³. С данным мнением солидарен и В.В. Ярков подходит к этому вопросу следующим образом: «принцип юридической истины… представляет собой правило, согласно которому суд разрешает гражданские дела в пределах предоставленных ему доказательств. Иногда данный принцип называют принципом формальной истины, имея в виду, что суд не должен стремиться выяснить подлинные взаимоотношения сторон»⁴.

В рамках науки уголовного процесса также высказываются подобные суждения⁵.

Другие авторы, напротив, отстаивают тезис о принципиальной совместимости принципа состязательности с принципом объективной истины, хотя отдельные из них несколько видоизменяют его название.

Так, М.К. Треушников придерживается на этот счет следующего мнения: принцип законности (который включает в себя и требование о справедливом разрешении дела) имеет преимущество перед состязательностью в ее классической интерпретации. В этой связи общая тенденция развития гражданского процессуального и арбитражного процессуального права предполагает усиление ответственности сторон за процессуальные действия с одновременным сохранением контролирующей роли суда, достижение «верного знания», а не формальной истины⁶.

В свою очередь О.П. Чистякова предложила заменить словосочетание «объективная истина» на другое – «судебная (объективная) истина», которое представляется ей более точным, подчеркивающим особенности судебного познания¹.

Аналогичным образом И.М. Зайцев, с определенными оговорками, высказался за то, что результат судебного познания должен быть верным отражением действительности. При этом полагал обозначить указанное явление двойным термином «судебная или юридическая истина»².

С подобным подходом согласен и С.Ф. Афанасьев: «утверждения о том, что российское законодательство в гражданском судопроизводстве отказалось от установления истины по делу, слишком поспешны». Этот исследователь полагает наиболее корректным использование термина «юридическая истина»³.

С другой стороны, М.Д. Олегов полагает необходимым сохранить в употреблении традиционный термин⁴.

Своё отрицательное отношение к мнению об отсутствии принципа объективной истины в современном гражданском процессе выразила и Л.В. Трофимова: «неустановление истинных знаний о спорных правоотношения ущемляет интересы одной из сторон, что является нарушением принципов социальной справедливости и равенства всех перед законом»⁵.

Схожие тезисы высказаны С.М. Амосовым: «Бездумное следование формальным установлениям закона может привести к нежелательным результатам. Во всяком случае, формальное понимание состязательности ограничивает возможность вынесения правосудного решения, – далее замечая, – в условиях состязательности преследуются цели не формальной, а объективной истины»⁶.

Указанное перечисление может быть продолжено⁷.

Подводя некоторый итог указанной дискуссии, А.Т. Боннер резюмировал: «Несмотря на существенные изменения гражданского процессуального законодательства и соответственно судебной практики, мы по-прежнему считаем, что установление действительных обстоятельств гражданских дел – право и обязанность суда». При этом он считает наиболее корректным использование термина, предложенного О.В. Чистяковой⁸.

В рамках второго понимания высказывались и более радикальные точки зрения. Так, А.В. Абсалямов, утверждает: «в настоящее время принцип равенства всех перед законом воплощен быть не может, поскольку в период экономических преобразований, сопряженных с экономическим неравенством населения, государство не гарантирует обязательное участие адвоката в процессе по отдельным категориям споров (для отдельных категорий лиц)». Этим в свою очередь оправдывается возможность отступления даже от легальных предписаний, определяющих содержание принципа состязательности¹. Таким образом, состязательность процесса фактически превращена А.В. Абсолямовым в оксюморон, так как неблагоприятными экономическими условиями возможно оправдать практически все, в том числе и возложение на суд обязанностей адвоката «по отдельным категориям дел (для отдельных категорий лиц)». И что особенно неприемлемо для государственности, создавшей «на заре» индоевропейской цивилизации собственную «варварскую правду», в подтверждение своей правоты сторонники таких мер приводят «положительный опыт» Эквадора, Панамы и Колумбии².

В принципе данные воззрения восходят к концепции Е.В. Васьковского о «неравносильности тяжущихся», которая предусматривала возможность активной помощи суда малоимущим, в целях «сглаживания дефекта состязательности»³. В настоящее время она также имеет серьёзных сторонников и может быть обозначена, как «асимметрия» в подходе к взаимоотношениям суда со сторонами в зависимости от их имущественного положения⁴.

Такой подход представляется не бесспорным, поскольку обеспечение равноправия сторон лежит в русле дальнейшего развития «права общественного интереса» (the public interest law), главным образом, права на бесплатное получение нуждающимися квалифицированной юридической помощи, а равно её получение по сниженным ставкам. К данному же направлению можно отнести организацию и деятельность третейских судов, процессуальные институты представительства, судебных расходов и подведомственности⁵.

Именно такой подход прослеживается, например, в ст. 26 Федерального закона «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в Российской Федерации» от 31 мая 2002 г. № 63-ФЗ. В ней, помимо уточнения категорий дел, по которым юридическая помощь оказывается бесплатно, ранее предусмотренных ст. 22 Положения об адвокатуре РСФСР, утвержденного Законом РСФСР от 20 ноября 1980 г. № 1596, содержится критерий определения имущественного положения граждан, дающего права на получение квалифицированной юридической помощи. Такая помощь оказывается гражданам Российской Федерации, среднедушевой доход семей которых ниже величины прожиточного минимума, установленного в субъекте Российской Федерации в соответствии с федеральным законодательством, а также одиноко проживающим гражданам Российской Федерации, доходы которых ниже указанной величины. Как существенный шаг по пути формирования полноценного «права общественного интереса» в гражданском процессе следует расценивать также положения ст. 50 ГПК РФ об обязательном назначении судом адвоката в качестве представителя в случае отсутствии представителя у ответчика, место жительства которого неизвестно.

Кроме того, отдельные сторонники данного понимания делают акцент на наличие двух подходов к определению состязательности. Одного, характерного для англо-американской правовой системы, в рамках которого состязательность может быть обозначена как система противоборства сторон (adversary), другого, характерного для стран континентального права и более умеренного, в рамках которого состязательность принципиально совместима с принципом объективной истины¹. Такое разделение, действительно, имеет место. Правда, оно, как показывают фундаментальные исследования, ни коим образом не влияет на разрешение дилеммы о совместимости объективной истины с состязательным судопроизводством². Кроме того, наши представления о степени формализации англо-американского процесса «несколько преувеличены»³.

На взгляд автора, ответы на подобные глобальные вопросы настолько взаимосвязано с глубинными мировоззренческими основами мышления того или иного индивида, что они даются во многом на внерациональном – ценностном уровне. В этой связи нельзя не согласиться с мнением авторитетного психолога, занятого разработкой проблем, связанных с формированием внутреннего убеждения суда в рамках юридической психологии, А.Ю. Панасюка, состоящим в том, что данная проблема подлежит решению лично каждым аксиоматично – dixi et animam levavi (сказал, и на душе стало легче)⁴.

Как следствие, автор не будет целенаправленно останавливаться на критике тех воззрений, которые он считает не соответствующими действительности, а лишь в общих чертах обоснует своё видение.

Обязанность (бремя) доказывания в рамках стабильно функционирующей судебной системы, прежде всего, должна ложиться на лиц, участвующих в деле.

При рассмотрении структуры обязанности лиц, участвующих в деле, по доказыванию в ней следует различать «бремя утверждения» и «бремя представления доказательств»¹. Первое, в самом общем виде закреплено в положениях ч. 1 ст. 56 ГПК РФ и ч. 1 ст. 65 АПК РФ, как их обязанность доказывать обстоятельства, на которые ссылаются как на основание своих требований и возражений, то есть, соответственно, и ссылаться на обстоятельства, относящиеся к предмету (по определению некоторых исследований – пределам) доказывания. Второе – соответственно, в ч. 1 ст. 57 ГПК РФ и ч. 1 ст. 66 АПК РФ, в соответствии с которыми лица, по общему правилу, сами представляют доказательства.

Бремя доказывания также возможно подразделить на «первичное» и последующее («вторичное»). Суть такого подразделения основывается на старой догме о том, что бремя доказывания лежит на том лице, которое желает выиграть свое дело путем доказывания фактов, подлежащих выяснению судом. Это означает, что необходимость доказывания лежит на том, кто предъявляет иск. Из данного положения следует дальнейший вывод, что ответчик, возражая против иска, как бы превращается в истца и потому обязан доказать свои контр-доводы².

В этой связи