Geum.ru

Т. А. Бычкова культура традиционных обществ китая и японии учебное пособие

Вид материалаУчебное пособие

Содержание


Соотношение материальных и духовных ценностей
Художественное мышление японцев
Японская проза и поэзия
Басе, в прозе – Сайкаку
Мацуо Басе
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9

Соотношение материальных и духовных ценностей



Традиционно считалось, что сила Японии не нуждается в материальных проявлениях, ее сила – в духе нации. Буддийские представления о бренности всего, об иллюзорности жизни, а также климатические особенности сформировали совершенно определенное соотношение между материальным и духовным в представлениях и жизненной практике японцев. Тогда как европейцы строили дома и храмы для вечности, японцы – на очень короткий период. Дом – традиционное жилище – строился в Японии за пять дней: возводились бамбуковые столбы, стены представляли собой промазанные глиной циновки, ширмы затягивались рисовой бумагой. Несущих стен не было. Крыша покрывалась тростником. Таким образом, дом изготовлялся из бамбука, глины и бумаги. Графический рисунок силуэта дома виделся в сочетании темного дерева и белой бумаги. В этом сочетании как бы уже заложены каноны монохромной живописи тушью.

Из камня в Японии возводились только стены и цоколи крепостей и замков.

Город перестраивался целиком за время жизни одного поколения. Немногие исключения составляли храмы, крепости. Считается, что самому известному священному храму Исэ – центральному святилищу богини солнца Аматэрасу - не менее двух тысяч лет. Тем не менее, каждые 20 лет он должен был быть снесен. Кусочки дерева разрушенного храма раздавали паломникам на память и возводили на том же месте в том же виде новый храм. В буддийской традиции храмы должно было строить богам, а хижины – людям. В Японии не было унаследованных жилищ.

Традиционная одежда японцев – кимоно, как известно, - это просто кусок ткани, скрепленный крупными стежками. Перед стиркой стежки убирались, затем ткань снова скреплялась. Соломенные сандалии заменялись на новые на каждом этапе путешествия. Палочки для еды применяются каждый раз новые. Ширмы в доме два раза в год оплетались заново. Татами заменялись каждую осень. Таким образом, материальные вещи у японцев были недолговечны, постоянно менялись на новые, это вполне вписывалось в буддийские понятия о мимолетности, вечной изменчивости и преходящем характере всего сущего в мире. Главными считались духовные ценности, «дух Ямато», «душа Японии». Отношение к богатству было совершенно определенное: важны внутренние накопления, духовная наполненность, а не внешнее богатство.


Художественное мышление японцев


Характер художественного мышления в Японии определялся синтезом синтоистской и буддийской традиций. Отметим его основные черты:

- склонность к недосказанности, незавершенности, что подразумевало, символизировало продолжение, неостановимость жизни, бесконечный процесс Превращения;

- идеал очарования как попытка запечатлеть бесконечную ускользаемость, насладиться мгновением;

- некатегоричность – мир в своей изменчивости вмещает в себя все, ничего не отвергая и не исключая;

- созерцательность;

- знаки и символы – все закодировано, все надо расшифровывать;

- не изучение Мира, а его переживание;

- непрямое, иносказательное воспроизведение реальности через метафору, сравнение, гиперболу.

Красота как эстетическая категория для японцев заключалась в мимолетности, неповторимости. Движение души, взгляд, игра света и тени, игра красок. Красота по-японски – не в вещах самих по себе, а в их комбинациях, плетущих узор светотени. Японский художник может рисовать на песке, на воде, на асфальте. Такой рисунок живет недолго, но он вполне удовлетворяет и художника, и зрителя, которые успели увидеть и насладиться изображенным мгновением. «Некрасивое недопустимо», только красивая вещь (не сама по себе, а в сочетании с другими вещами, поставленная в нужном месте в нужное время суток) может быть истинной. По мнению японцев, в природе нет некрасивого, надо просто научиться разглядеть красоту. Красота есть добро, она есть во всем и везде, а что красиво – то хорошо. Окакура Какудзо увещевал иностранцев, не понимавших поведения и ценностей японцев: «Дайте нам спокойно потягивать наш чай и любоваться бамбуковой рощей в бликах полуденного солнца, прислушиваясь к журчанию родника и шороху сосен, которые чудятся нам в бульканье котелка. Позвольте нам испытывать наслаждение от мимолетности и чарующей бесполезности вещей». ( Григорьева Т.П. Дао и логос. М., 1992. С. 145).

Любопытны предпочтения традиционных японцев к цвету вещей. Яркому, цветущему предпочиталось темное, скрытое (как острым вещам – тупые, бурным переменам – спокойствие, шумным сборищам – уединение). У основоположника даосизма Лаоцзы изначальна Тьма, через которую пробивается свет. Тьма это глубочайший смысл, запрятанный Божественный Свет, который дано увидеть только мудрецам. Изначальная Тьма внушала не ужас, а надежду, так как в ней брезжил Свет. В быту японцы предпочитали темную посуду, полумрак в доме, темную одежду, даже темный мармелад.

Дзэнчичироо Танизаки в эссе «Похвала тени» поясняет: «Я не хочу сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего, но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути, которая неизбежно вызывает в представлении лоск времени, - безразлично, будет ли это натуральный камень, или же из искусственного материала сделанный сосуд. Впрочем, выражение «лоск времени» звучит несколько сильно – правильнее было бы сказать «засаленность руками» ... мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых отеков.». Танизаки называет этот цвет «цветом давности». Он пишет, что прелесть темной – кричневой или черной – традиционной лакированной посуды «немыслима без одного привходящего условия: темноты». Поскольку традиционный дом в Японии покрывался огромной крышей, чтобы защитить жилище от палящих лучей солнца и от сильных потоков дождя, - внутри дома царил полумрак. «Мы предпочитаем неяркий свет, цвет сумерек всяким украшениям – на него никогда не устанешь любоваться». Тень вносила настроение таинственности, будила фантазию. «Мы, люди Востока, - пишет он далее, - создавая «тень», творим красоту в местах самых прозаических».(Похвала тени. Рассказы японских писателей в переводах М.П. Григорьева. СПб., 1996. С. 45 - 46).

Японская проза и поэзия


Японская традиционная литература достигла высот, которые по сию пору считаются почти недосягаемыми шедеврами с точки зрения современных авторов, как японских, так и зарубежных. Она оказывала и продолжает оказывать глубокое плодотворное влияние на ныне пишущих авторов.

Со времен древности слово в Японии имело магический, сакральный смысл. Синтоистская магия слов изначально проявляла себя в стихотворных молитвах, целью которых было умилостивить стихом богов, упорядочить отношения с космосом, достичь гармонии. Затем стали сочиняться «длинные» и «короткие» песни, которые пели в определенных ситуациях, требовавших магии, заклинания. Такая песня была уместна при сватовстве, разведении огня, перед путешествием при обрядовом поднесении чаши с вином, в долгом пути, на похоронах, перед входом в жилище. И только со временем стихи стали сочинять из эстетических потребностей, для души.

Историю традиционной литературы подразделяют на три периода. Придворный, аристократический период Хэйан продолжался с восьмого по двенадцатый века. Самурайский период длился с тринадцатого по пятнадцатый века. Городская литература периода Эдо охватывает VXI - XIX века.

Хэйанский период считается золотым веком японской литературы. До ХI века японские стихи записывались китайским письмом канси, в ХI веке появилась японская национальная азбука кана. Первая антология японской национальной поэзии Манъесю, датируемая VIII веком, пронизана наивным оптимизмом, восторгом перед миром, простодушием. В стихах нет желания осмыслить этот мир, есть желание им восхищаться. Здесь выражены простые и сильные чувства. Манъесю запрограммировала тип художественного мышления, дала начало всем видам японской поэзии, она узаконила метрическую систему стихосложения – чередование пяти- и семисложных стихов. В стихотворениях отсутствовала рифма, был ритм. Ведущей формой становится «танка» в 31 слог, что означает «короткая песня». В Манъесю фиксируется уже сложившийся психический склад японцев, их контекстуальное мышление, их эстетические идеалы. В этой первой антологии стихов было сказано, что Япония – это «душа слова».

Поэзия возникла в Японии как коллективное со-творчество, как культура со-участия. В древности все жизненно важные события сопровождались стихотворными обрядовыми молитвами-приговорками – свадьба, похороны, далекое путешествие, разведение огня и приготовление пищи. При дворе одним из способов времяпрепровождения знати были песенные собрания. По заданной теме – например, «аист на сосне». или «приближение лета» - надо было за считанные минуты, в окружении участников и соперников, сочинить стихотворение-экспромт. Каждый записывал танка на отдельном листке, затем все листочки складывали на алтарь – это было «дерево», выращенное совместно. Лучшие стихи объединяли в антологии – в традиционной Японии было принято издавать именно антологии, а не сборники стихов отдельных поэтов. Удачно сложенная танка могла вернуть любовь охладевшего супруга, жена могла простить мужа, прекрасный стих мог размягчить сердце правителя, который миловал осужденного. В Х веке поэзия, как писал один из поэтов, - «это не только красота весеннего тумана и очарование осенней луны, прелесть цветов и пение птиц, она движет небом и землей, трогает богов, укрепляет душу человека и помогает сохранить порядок в мире. Поэзия помогает правителям просвещать народ, а народу в стихах обращаться к правителям». Считалось, что если поэзия процветает, значит, должным образом управляется государство. Постепенно стихосложение становится главным образом источником эстетического наслаждения и для поэтов, и для их читателей. Больше всего ценилось умение поэта создать настроение.

Стихотворение Акахито о сливе вызвало множество подражаний именно за настроение, которое оно создавало:

Я не могу найти цветов

расцветшей сливы,

Что другу я хотела показать:

Вот выпал снег, -

И я узнать не в силах,

Где сливы цвет, где снега белизна?

При дворе увлекались и поэтическими состязаниями, носящими часто шутливый, игровой характер. Один начинал – сочинял две первые строки танка, второй продолжал, стремясь сохранить заданную тему и завершить стихотворение как единое целое. Так сочинялись рэнга – «плетенка из слов». Часто эти поэтические упражнения соединяли с чайным действом.

Читатель и поэт были со-творцами: поэт говорил намеками, недосказывал до конца свою мысль, читатель домысливал, шлифовал, фантазировал. Не было оппозиции читатель-писатель, не существовало ореола непонятого поэта, гения, отсутствовало поклонение авторитетам. Важно было участие, а не результат. Контекстуальный тип сознания, японского склада личности был характерен для поэзии так же, как и для других видов творчества.

Для японской поэзии характерна эстетика лаконичности – «в малом выразить большое», минимализм. В ней нет трагичности, нет крайних чувств, нет оптимизма и пессимизма в европейском понимании этих понятий, ее грусть легка. Мир – это процесс бесконечных превращений, нет абсолютного конца, все перетекает из одного состояния в другое. Вся поэзия пронизана символикой. Например, сосна означала и женскую грусть, и долголетие; цветы сливы – весну, начало, пробуждение; кукушка – лето и символ неразделенной любви, красные листья клена – осень, стрекотанье цикад – одиночество; роса и пена – быстротечность жизни; белая фиалка – символ тоски, разочарования, разбитой жизни.

Поэзия для японцев не являлась созданием другого мира, созданного поэтом, она была самой реальностью, продолжением жизни. Поэтические переживания воспринимались как жизненные переживания, правда поэзии была правдой жизни. Впечатления жизни скапливались в сердце и находили выход через строчки стиха – это было в русле традиционных представлений отлива – прилива, убывания и прибывания инь и ян. Конечной цели нет, смысл бытия и поэзии – Путь.

Японская поэзия – это взгляд сквозь мир, а не мир. Почти невозможно определить эпоху, в которой жил поэт, по его стихам. Это можно объяснить «другим» мышлением - не линейным, как у европейцев, а пагодообразным, спиральным, по которому витки спирали находят на одну и ту же ось, неизбежно повторяя что-то из предыдущих витков. Японцы говорят: не день идет за днем, а один день находит на другой. Это объясняет то, что все японские поэты черпали темы и формы стихосложения из наследия древних поэтов, выработалась традиция, требующая буквального заимствования отдельных строчек стихов древних поэтов, повторения образов прошлого в новых стихах, оживления известного. По логике японских поэтов отсутствие заимствований у древних означало перечеркивание прошлого, а перечеркивание прошлого приравнивалось к вырыванию самого корня истории (оси). Обновление способов выразительности должно было происходить постепенно, без резких переходов, без разрыва традиции.

При дворе были приняты интеллектуальные занятия и развлечения. Игра на музыкальных инструментах, театр, танец, живопись, каллиграфия и, наконец, повальное увлечение литературой – такова была насыщенная духовная жизнь этого периода. Это было время усиления влияния буддизма. Главным эстетическим понятием было скрытое «очарование вещей» или аварэ. Поэты искали аварэ в багряных листьях, брызгах воды, в лучах вечернего солнца. Закрепился культ прекрасного, культ утонченной любви. Этот период дал яркое созвездие женщин-поэтесс, писательниц. Эти женщины – придворные дамы, у которых после выполнения придворных обязанностей оставалось достаточно много времени для интеллектуальных занятий. Этому способствовали и принятые нормы жизни для придворных дам – муж практически с ними не жил, а только изредка навещал жену в доме ее родителей. От того времени осталось много романов-дневников, стихов и просто романов.

Непревзойденной вершиной японской прозы считается один из ранних шедевров мировой, а не только японской, прозы, роман «Повесть о Гэндзи», написанный придворной дамой Мурасаки Сикибу в начале ХI века. Сами японцы считают его вершиной японской прозы всех времен. Многие современные исследователи высказывают мнение, что этот древний роман выглядит более современно, чем написанные в наше время европейские романы. На протяжении 54 глав князь Гэндзи совершает свои похождения на фоне роскошной дворцовой жизни, музыкальных концертов, поэтических турниров. Вечные темы: любовь, ненависть, вероломство, ревность – присутствуют в романе, поскольку главный герой переходил от одного увлечения к другому, вызывая бурные и затаенные эмоции у многочисленных женщин. Этот роман дает прекрасное представление об эпохе, ее нравах и ценностях.

Второй период – период самурайской литературы. В это время преобладали самурайские хроники, исторические повествования о подвигах самураев, написанные часто ими самими. Первые повести назывались в Японии моногатари – «говорят вещи» в буквальном переводе. Это были рассказы, волшебные сказки, политические, экономические и исторические трактаты, написанные часто в форме разговора-воспоминания.

Период так называемой «городской» литературы подразделяется на «позолоченный век» - начало XVII века и «золотой век Гэнроку» - конец XVII - начало XVIII вв. Это время – время роста городов и увеличения количества горожан, время подъема торгового сословия и роста значимости денег – как говорили японцы, мешок с деньгами стал важнее самурайского меча. В этот период «школа японской науки» начинает превалировать над «школой китайской науки». Сторонники «японской науки» усердно комментировали древние тексты «Кодзики», «Нихонги», «Манъесю», писали историю Японии на японском, а не на китайском языке, как было принято до сих пор. Они раскрывали «тайные традиции» или «закон предков», которыми ранее владели только представители двух кланов.

Историк японского искусства Э. Феноллоза писал: «Ключ к жизни и искусству эпохи Токугава заключается в широком их разделении на два основных потока – аристократический и простонародный. Эти два потока текли параллельно, сравнительно мало смешиваясь. С одной стороны, компании рафинированных господ и дам, которые собираются в величественных замках и усадьбах, дайме и самураи, занимающиеся военным искусством и изучающие прошлое своей страны и Китая, сочиняющие военные кодексы чести, окружающие себя удивительными лакированными изделиями, фарфором, вышивками и умело обработанными бронзовыми предметами, а с другой стороны, в крупных городах Осака, Нагоя, Киото и Эдо, жило множество предпринимателей, ремесленников и торговцев, которые не пользовались многими из привилегий жителей замков, но придумали себе способы самовыражения в сфере местной администрации, образования, науки, литературы и искусства». Историк-экономист Есабуро приравнивал японских горожан к европейским евреям: они были такими же практичными, бережливыми и удачливыми. (См.: Кирквуд К. Ренессанс в Японии. Культурный обзор семнадцатого столетия. М., 1988. C. 123).

В городах появились так называемые «веселые кварталы». «Это был мир мимолетных наслаждений, театров, кабачков, борцовских балаганов, домов свиданий, где обретались актеры, танцовщицы, певички, рассказчики, шуты, куртизанки, банщицы, странствующие торговцы, беспутные сынки богатых торговцев, похотливые самураи, шаловливые подмастерья» (Кирквуд К. Указ. соч.).

Усовершенствованная технология печатания книг позволяла издавать большее количество книг по приемлемой цене. Горожан стала привлекать непритязательная, развлекательная литература, в которой они искали советов, как разбогатеть, как извлечь из жизни максимум удовольствия, ценили острое слово, шутку, каламбуры.

Вершинами этого периода в поэзии стал Басе, в прозе – Сайкаку, в драматургии – Тикамацу.

Романист «позолоченного века» Ихара Сайкаку жил в городе деловых людей – Осаке. Он жил жизнью горожан – своих героев, в веселом, грубом и аморальном мире, предавался чувственным наслаждениям, участвовал в жестоких развлечениях. Местом действия его повестей и романов стали театральные улочки, чайные дома, веселые кварталы. Его повести – это рассказы лавочников, мелких чиновников, ремесленников о своей любви, печалях и радостях. Он изображал реальный мир с юмором, употреблял соленые словечки. Его называли «Боккаччо эпохи Гэнроку». Философия его героев – философия эгоизма и личной выгоды, сиюминутности происходящего. Автор осмеивает то, что раньше вызывало душевный трепет у японцев. Функция смеха в японской литературе – не обличение, не катарсис, а просто источник радости, удовольствия. Произведения Сайкаку стали не только зеркалом эпохи, но и выражением новых нравов, идеалов, морали. Его называли еще и «хроникером позолоченного века».

Сайкаку писал на понятном, разговорном языке улицы. Но и в этом языке использовался двойной смысл, сложная для восприятия иностранцев система намеков, ассоциаций, игра слов. Видимая легковесность, вульгарность повестей этого автора, по мнению исследователей, удивительно сочеталась с эстетикой довольно высокого уровня. Сайкаку любуется «этим», бытийным миром, не отвращая свой взор от него, как это было принято у почитателей буддийской традиции. Вот одна цитата из Сайкаку: «Стоя на мосту Нанива, обрати взгляд на Запад – сто разных видов откроется перед тобой! Тысячи оптовых магазинов тянутся рядами черепичных крыш; белые стены затмевают снег на рассвете; соломенные кули с рисом громоздятся пирамидами, высятся, точно горы добра, движутся на повозках; на больших дорогах шум такой, будто грохочут взрывы; плашкоуты и баржи без счета качаются на волнах реки, будто ивовые листья на воде осенью; щупы сталкиваются остриями, словно перед вами бамбуковый лес, где притаился молодой тигр; большущие счетные книги разворачиваются облаками, счеты трещат, как град по стеклу, звон весов заглушает вечерний колокол, ветер вздувает занавески в конторах».

Подражание традиции проявилось у Сайкаку в том, что его новый герой – уже не князь, как в «повести о Гэндзи» а купец - совершает свои новые похождения (использованы те же 54 сцены – главы) в новом мире, где деньги решают все. Повести представляют собой автономные произведения, связанные одним героем. Сайкаку был очень популярен, и его произведения не раз переиздавались. Но содержание его повестей не устраивало власти. В 1791 г. он был запрещен, и только через сто лет его романы и повести разрешили переиздавать.

Крупнейшим драматургом во второй половине XVIII в. был Тикамацу Мондзаэмон. Он писал пьесы для театра Кабуки и кукольного театра. Именно в это время театр Кабуки становится популярным. Он возник в началеXVII века из ритуальных храмовых танцев, к которым позднее добавились баллады, стихотворные импровизации и его название означает «искусство пения и танца». Женские роли в театре исполняли мужчины. В сер. ХIХ века был снят запрет для женщин быть актрисами Кабуки, но и зрители, и актеры убедились в том, что мужчины играют женщин лучше, чем сами женщины, и традиция продолжилась. Театр Кабуки был и зрелищем для глаз – сложный грим, яркие, разнообразные костюмы, - и в то же время духовной пищей. Тикамацу писал исторические драмы – они составляли около четверти всех пьес – и бытовые драмы. Пьеса «Сорок семь ронинов» была самой популярной. Названия бытовых пьес говорят сами за себя: «Последний Новый год для Югири» (в варианте для кукольного театра эта же пьеса называлась «Убийца женщины в аду кипящего масла»); «История о том, как разбогател Акадзомэмон», «Развлечения госпожи Хигасияма в день крысы», «Харакири женщины на Длинной улице», «Благовония куртизанки», «Прекрасные дамы за игрой в поэтические карты».

Тикамацу писал некоторые пьесы по следам событий. Так, услышав о самоубийстве влюбленных, сразу написал пьесу «Двойное самоубийство влюбленных в Сонэдзаки», затем еще несколько пьес на ту же тему. Пьесы пользовались бешеной популярностью и вызвали волну самоубийств в реальной жизни, и не только самоубийств, но и сопутствующих им массовым присвоениям чужих денег среди самураев, тайным побегам с любимыми. Тикамацу пояснял: «Никто не умирает только из-за одной любви. Причины самоубийств – отсутствие денег и неверность». «Описанные Тикамацу переживания в момент подготовки к смерти были настолько обворожительны, что некоторые недоумки, считая это очередной «забавой», горели желанием лично испытать, что же это такое, ничуть не заботясь о последствиях», - писал современник. Легкость расставания с жизнью диктовалась и буддийской логикой: влюбленные не смогли соединить свои судьбы, т.к в прежнем рождении они совершили нечто неправедное, за что и страдают, а в следующем рождении им повезет больше, и они поженятся. В результате эти пьесы были запрещены.

Литература «городского» периода обслуживала интересы четвертого сословия «се» и отражала те изменения, которые происходили в менталитете сословий. В начале XVIII века действовала формула: «Для самураев на первом месте стоит прямота, затем жизнь, а потом уже серебро и золото». Во второй половине того же века формула меняется: «Лучшим мечом не отбиться от тысячи врагов, а силой золота можно покорить мир». Вот рассуждение героя-самурая: «Зло и добро для меня безразличны – дух золота явился самураю и говорит – и мне безразлично, совершают люди добрые или злые поступки. Награждать за добро, наказывать за зло – это дело Неба, богов и Будды. Не мне вмешиваться в их дела. Только знай, что деньги скапливаются у тех, кто их любит и уважает». Он уже «услаждает сердце лицезрением золота». (См.: Яшмовая нить, Антология японской классической литературы. М., 1998).

В конце XVIII – начале ХIХ вв. появляются «книги о чувствах» или, как их называли, «книги слез» - любовные романы для женщин. Появляются «книги для чтения» - серьезные трактаты о китайских и японских науках, написанные самими учеными.

Функция литературы состояла в том, чтобы уводить читателя в сказочную страну страданий и наслаждений, ибо повесть, как и живопись, и музыка, должна была доставлять удовольствие. В отличие от более ранней литературы, проза «городского» периода приобщала не столько к морали, сколько к красоте. В это же время японцы знакомятся с европейской литературой и начинают заимствовать ее формы и методы. Появляется формула «европейская техника описания, японское чувство прекрасного.

В поэзии эталоном стали стихи Мацуо Басе, странствующего поэта, («Странник – это слово станет именем моим»). Его настоящее имя - Дзисинтиро Гиндзаэмон. Он жил в 1644 – 1694 гг. Имя Басе поэт получил по названию банана – неплодоносящего, с широкими и ломкими листьями, который рос возле его дома. «Как стонет от ветра банан, как падают капли в кадку, я слышу всю ночь напролет».

Басе исповедовал мистическую любовь к природе: «Мы находим собеседников в деревьях, книги – в журчащих ручьях, молитвы – в камнях и добро – во всем». Он всю жизнь любовался цветами, луной, горами, светлячками, наслаждался пением лягушек, кукушек, освобождаясь от самого себя. Кредо Басе, сформулированное им самим: «Роднит все виды искусств следование природе и умение сдружиться с четырьмя временами года. Ничего другого не видит художник, кроме цветов, ни о чем ином не думает, кроме луны. Если человек видит не цветы, он подобен варвару. Если в глубине души помышляет он не о луне, значит, он ничем не лучше птиц и зверей. Говорю вам – очиститесь от варварства, отриньте сущность птиц и зверей; следуйте Природе, вернитесь к ней!». Басе считал, что только способность переживать красоту делает человека человеком. Если человек не способен видеть в вещах «цветок», т.е. красоту, он становится варваром, дикарем – «у кого в сердце нет цветка, тот зверь. Изгони дикаря, одолей зверя». Своим ученикам – их было более двух тысяч – он постоянно внушал: «Не тщись следовать по стопам древних, но ищи то самое, что искали они». «Будь естественным и постоянно обращайся к природе … Пусть твои хокку рождаются из сердца, а не от мастерства, пусть они будут похожи на ветвь ивы с каплями дождя на ней, иногда колышащуюся под порывами ветра».

Басе создавал целый мир несколькими словами – он сочинял хокку, где чередовались 5 – 7 - 5 слогов. Вот знаменитые стихи о вороне:

«На голой ветке

Ворон сидит одиноко.

Осенний вечер.»

Здесь необычайно впечатляет сочетание тишины и спокойствия осенних сумерек с напряженным силуэтом ворона на голой ветке. Это живопись в стихах. Несколько строчек передают и создают настроение.

Главное настроение у Басе – печаль, одиночество, скорбь – то, что японцы называют «саби». Это буддийская печаль, которая должна восприниматься не как тоска, а как постоянное ощущение бытия как Небытия, как мудрая согласованность с природой. Здесь снято личное. Это не пессимизм, это гармония Я и не-Я, просветленное одиночество. Это не одинокость человека, потерявшего кого-то или что-то очень важное для него, «это – одинокость дождя, падающего ночью на широколиственное дерево, или одинокость цикады, которая стрекочет где-нибудь на голых белесых камнях. Природа не имеет чувств, но она живет и создает атмосферу. В безличной атмосфере одинокости – суть саби ... Кипарис у Басе прекрасен потому, что это кипарис, часть безличной природы». Макота Уэда, написавший эти строки, имел в виду стихотворение «Между деревьями сакуры стоит один – кипарис». В буддизме вивикта-дхарма (вечное одиночество) – одно из центральных положений дзэнской доктрины, и понять Басе, не учитывая влияния на него буддизма, нельзя. Саби для Басе – мировосприятие:

Печально все. Удел печальный дан

Нам, смертным, всем, иной не знаем доли.

И что останется?

Лишь голубой туман,

Что от огня над пеплом встанет в поле.

Он нередко не употребляет слова «печаль», но его стихи создают это настроение:

Зимняя ночь в саду.

Ниткой тонкой – и месяц в небе,

И цикады чуть слышный звон.

От дзэн идет возвышенная простота стихов, минимум изобразительных средств, максимально сжатая форма, смысл остается за пределами сказанного. Главное – не сказанное, а недосказанное. Истина остается за пределами слов, слова же не должны отвлекать внимание на себя.

В 1686 г. Басе написал свое самое знаменитое трехстишие:

Старый пруд,

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине.

Здесь сама суть жизни, соединение вечного и сиюминутного, мгновенного. Среди незыблемого покоя - присутствие жизни. Среди вечной тишины – живой звук. Здесь передано ощущение глубины, беспредельности и неподвижности Мира и неописуемое одиночество человека в нем.

Стихотворение породило множество толкований. Один из японских критиков, христианин Нитобэ Инадзо, писал: «Да, старый пруд. Никто не приходит в это уединенное место. Там ползают и веселятся жуткие существа. Внезапно тишина нарушается. Что это? Просто в пруд прыгнула отвратительная жаба! Человеческая жизнь немногим отличается от этого ... Не лучше и жизнь целого народа. Что это за грохот слышен? В старый, илистый, сугубо национальный пруд прыгает что-то новое, но не исцеление несущее на своих крыльях, а жабий яд в брюхе». Старый пруд ассоциировался с классической традицией, которая обогащается новыми идеями, новой энергией. Вступая в спор с Инадзо, другие критики видели не уродливую жабу, несущую яд в брюхе, а яркую, жизнерадостную лягушку как олицетворение пробуждения в новом столетии, оживления старого пруда. Третьи акцентировали внимание на том, как легко безмятежность существования нарушается любой случайностью. (См.: Кин Д. Японская литература XVII – XIX столетий. М., 1978.)

Тема вечной тишины, постигаемой через звук, встречается и в других стихах:

Тишина кругом.

Проникает в сердце скал

Легкий звон цикад

Вечная тишина горного храма нарушается только звоном цикад – и как только они замолкают, остро чувствуется тишина и покой. Вечность, потревоженная на мгновенье. Присутствие жизни среди мертвого спокойствия порождает новое ощущение жизни, подчеркивает ее быстротечность.

У Басе смысл бытия раскрывается через скрытую сущность любой букашки, незаметного цветка. Он учит видеть то, что незаметно на первый взгляд:

Внимательно вглядись!

Цветы пастушьей сумки

Увидишь под плетнем.

Или:

Едва-едва я добрел,

Измученный, до ночлега ...

И вдруг – глициний цветы!

В стихах Басе лошадь поедает цветы, лягушка прыгает в воду, ветер пригибает бамбук, ива свешивает нити, светятся фонари ночных сторожей – обыденность и вечность, мелочи жизни, обобщенные до философских высот.

Человеку отведена роль внимательного наблюдателя. Многие стихи посвящены умершим друзьям, крестьянам, занятым полевыми работами, погонщикам лошадей, рыбакам, сборщикам чайных листьев. Басе относился к этим людям с участием, сочувствием, пониманием их духовного мира. Возвышенная поэзия природы сочетается с размышлениями о трагизме человеческой судьбы, незащищенности, одиночестве – о «человеке во власти грозной судьбы»:

Намокший, идет под дождем ...

Но песни достоин и этот путник,

Не только хаги в цвету.

Повседневность, обыденность образов Басе подается в такой концентрации и лаконичности, что переносит читателя в иное измерение, где Бытие соприкасается с Небытием, в измерение вечности. Стихи Басе «предельно ненавязчивы, нет никакого насилия над мыслями и чувствами человека» (Григорьева Т.П.)

Заслугой Басе в японской культуре было то, что он очистил традиционный жанр танка и «сплетенные строфы» рэнга, убрал словесную игру, дешевый юмор и вульгаризмы Он не терпел фальши и банальностей. Он поднял планку поэзии настолько высоко, что его поэзия по сию пору считается вершиной традиционной классической поэзии.

К. Кирквуд считает, что в японской культуре в XVII – XVIII веках произошли огромные, «почти революционные» перемены, обладавшие «силой Ренессанса и Реформации». Действительно, в условиях изоляции, на фоне истощения буддизма и запрета христианства, ослабления влияния китайской культуры, которая уже не могла привнести ничего нового в японскую культуру, расцветает собственно японская традиция, весьма своеобразная и самостоятельная. Она укрепляется на протяжении ХIХ века. Однако традиция заимствования остается, и с середины ХIХ века Япония начинает перенимать материальную культуру Запада, не обходя стороной и некоторые другие сферы культуры.