И. С. Шестакова Утопия и социальный идеал

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5

2 ГЕНЕЗИС И СОЦИАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ

СОЦИАЛЬНОГО УТОПИЗМА

2.1 Смена парадигмы: от утопии классической

к неклассическим вариантам

Когда же в жизни общества появляется утопическое сознание? Его появление можно связать с возникновением центральной для него категории – общественного идеала. Первобытное состояние исключает критическое отношение общества к самому себе и формирование отчетливо выраженного общественного идеала. Можно говорить о своеобразном пред-идеале: он выражается в «заветах предков», в архетипе сознания рода и направляет не на развитие, изменение общества, а на его стабилизацию, воспроизведение в неизменном виде. Производство первобытного общества является простым воспроизводством, основанным на точном повторении прошлого опыта. Потребность в сохранении механизмов деятельности сильнее потребности в их совершенствовании. Там, где род является целью самого себя, не может быть идеала в полном смысле этого слова. Будущее может представляться социальному субъекту только как количественное нарастание желаемых черт настоящего. Нет социального расслоения общества, нет противоречия интересов, поэтому не может быть в сознании идеи о преодолении абсолютности наличного бытия. Мифологическое мировоззрение с его представлениями о действительности как вечном и всеобщем круговороте исключает историзм в подходе общества к самому себе. Классическая мифология – иной тип превращенности, чем современные нам формы.

Но уже и в рамках мифологического мышления появляются первые представления о том, что некогда люди жили лучше, чем теперь. Более всего известна нам идея «золотого века», связанная с именем Гесиода. Она была изложена им в поэме «Труды и дни», а затем подхвачена многими другими авторами. Но такое представление о прекрасном прошлом существовало не только в древней Греции. Счастливо и беззаботно жили, по поверьям майя, первые поколения людей. Вплоть до войны асов с ванами гармоничен мир скандинавской мифологии. В китайских легендах «золотой век» связан с именами правителей Яо и Шуня, а в Египте – с правлением Осириса и Изиды. У аборигенов Австралии существовали предания о привольно живших предках. Библейский миф о рае и изгнании из него представляет собой не что иное, как своеобразную редакцию идеи «золотого века».

Все эти мифы возникают на стадии разложения первобытно-общинного способа производства и родового строя и отражают сложные, трагические для людей того времени общественные процессы, по сравнению с которыми стабильная жизнь отмирающего рода могла казаться счастливой порой. Первые представления о лучшей жизни были обращены не в будущее, а в прошлое и, наверное, иначе пока быть не могло. Это еще не утопия, но возможность для ее появления, намек на нее. Возникновение условий и предпосылок появления утопии, а также формирование первых утопических построений хорошо прослежено на материале античности [См.: 218, 219].

Параллельно первые попытки критически осмыслить общество и человека складываются в рамках религии. То есть социальный критицизм и вытекающая из него задача противопоставить критикуемому состоянию общества нечто совершенное, идеальное появляются как бы в двух ипостасях – религиозной и светской, хотя в реальной жизни разделить их довольно трудно, они сплетаются, выражаются друг через друга, находя воплощение первоначально в легендах, сказаниях и прочих порождения массового сознания, а затем и в искусстве, философии и других специализированных формах сознания.

Утопия, проходя длительный исторический путь развития, менялась, приобретала одни черты, теряла другие, то, что раньше было главным, отходило на второй план, а те моменты, который казались несущественными, приобретали первостепенную важность.

Рассматривая утопию в ретроспективном плане, можно выделить два основных крупных этапа в ее развитии: «классический» (утопии первого и второго типа) и неклассический» (та утопия, которая сложилась ближе к середине XX века, третий тип утопии). Мы вводим это разграничение для того, чтобы подчеркнуть близость по многим основаниям утопий первого и второго типов и существенное отличие от них утопий третьего типа.

Разновидностей классического утопизма много, но им всем присущи такие черты, как закрытость, статичность, мелочная регламентация и проработка всех деталей изображаемого идеала, ориентация на общее и игнорирование индивидуального, уравнительность. В основе деятельности утопического сознания лежали те особенности, которые были присущи всему этапу классического рационализма с его абсолютизацией разума, предметным характером мышления, признанием единственности истины и принятием принципа предустановленной гармонии. Рассмотрение общества с внешней стороны и декартовский гносеологический индивидуализм вели в рамках классической утопии к позиции демиурга или правителя конструируемого мира.

Конечно, следует отметить, что классическая утопия не оставалась неизменной. Во всех ее разновидностях прослеживается общая логика развития: от отдельного города к союзу городов, острову, государству и, наконец, к распространению утопического проекта на всю человеческую цивилизацию; от стоической модели умеренного и потому легко достижимого счастья к большему учету свободы человека, личного неравенства, но непременно со стремлением к социальному равенству; перемещение акцента с моментов распределения (при оставлении в тени вопроса о том, откуда берется желанное изобилие) на моменты производственно-технические, трудовые. Изменения в воображаемом мире происходят по мере изменения реального мира.

Но изменение реального мира приводит к тому, что появляются новые способы видения его, складываются новые методологические парадигмы. Это влечет за собой изменение способов продуцирования и воображаемого мира тоже. Характер утопии в XX веке существенным образом изменился. Большое влияние на складывание нового типа утопизма оказало естествознание. В наши дни, когда физики говорят о принципе недетерминированности Гейзенберга, обусловленности средой Шредингера, прерывности Бройля, поля ненаблюдаемости Эддингтона и т.п., старое представление о социальном мире, в том числе утопии, становится менее жестким, объективистским, более свободным, творческим, неоднозначным [См.: 194, С. 230]. После Дарвина человеку пришлось пересмотреть свое место в мире, задуматься о глубоких корнях своей природы и этологических основах своей активности. В обществознании К. Маркс способствовал изменению взглядов социума на свои основания. После М. Вебера невозможно стало говорить о безусловной благотворности рационализации социальной жизни, а З. Фрейд показал, каким глубоким и непреодолимым является противоречие между цивилизацией и человеческим счастьем.

Подытоживая все это, можно говорить о складывании нового неклассического типа рациональности [См.: 111]. На первый план отношения человека к миру выходят не контроль и господство над окружающим (человеком, обществом, природой), а коммуникация, диалог, отказ от идеи тотального управления. Все это как отражение и выражение изменившейся социальной практики привело к появлению неклассической утопии. При этом классический утопизм никуда не исчез, только видоизменился, принял новые названия и формы. Это сосуществование проявляется в наличии двух основных направлений современного нам утопизма: утопий научной организации и утопий человеческой самоорганизации.

Первые, к которым можно отнести, например, технократические утопии (или проекты, содержащие элементы такого утопизма), бихевиористские модели, ближе к традиционным утопиям своей склонностью считать внешнюю организацию решающим моментом в достижении гармонии. Они связаны с именами Д. Белла, Г. Кана, Б. Скиннера. Вторые отражают тенденцию к изменению понимания самого принципа классической утопии: то, что для современников Кампанеллы было «городом Солнца», для нас больше похоже на тюрьму. Акцент переносится с материального на духовное. Главное не внешние условия для благополучия, а самочувствие человека. Появляется такой новый тип утопии, как «эупсихия», в котором намечаются программы стабилизации и раскрепощения душевного и духовного мира личности с помощью социальной терапии.

Внимание современной утопии сместилось с общества на человека. И оказалось, что дело не только в формальном социальном равенстве и материальной обеспеченности. То, что раньше считалось идеалом, стало для некоторых обществ результатом, идеал же, счастье, совершенство отодвинулись снова к горизонту, стали опять недосягаемы для людей.

Весьма изменилась структура утопических образов: если раньше утопия представляла собой детальное описание, то теперь идеал менее проработан, оставляет ощущение незавершенности, недоговоренности. Он открыт для роста и эволюции. Можно говорить о проникновении элементов историзма в утопию.

Классические утопии были утопиями-максимумами. Они ставили планку предельно высоко. Притязания нынешних утопистов значительно скромнее. В современном мире даже появился термин «практопия» (его ввел в научный оборот А. Тоффлер). Степень дистанцированности образа желаемого будущего от реальной жизни стала меньше, то есть для современности характерна утопия-минимум. Исконно утопическая формула «прекрасного нового мира» сменилась компромиссной формулой «мира лучшего, чем наш» или даже полуапокалиптической формулой «мира, который выживет».

Нависшая над человечеством угроза катастрофического вырождения в условиях нынешнего экологического неблагополучия в мире привела к появлению «экоутопии», в рамках которой разворачивается глобальное научно-культурное проектирование.

Появились новые виды утопий, с виду на утопии вовсе не похожие: утопии-предупреждения, дистопии. Но негативный утопизм, создавая образы обществ, которых не желает, которых боится, преследует ту же цель, что и позитивные утопии – утверждение необходимости счастья. Просто стало яснее, что дорога туда опасна, на ней много ложных тропинок и указателей. Самым знаменитым произведением этого жанра стал роман Дж. Оруэлла «1984». Писатель показывает мир, превратившийся в сплошной концлагерь, переставший говорить и мечтать о лучшем будущем. В фантастической Океании все слова утопического ряда – свобода, равенство, братство – вытравлены из мышления и языка, а мечты и сны о «золотой стране» караются смертью как «мыслепреступление».

И, наконец, утвердился такой жанр, который, казалось бы, поставил задачу покончить с утопией – антиутопия, которая полагает, что заранее спланированное счастье для человека оборачивается чем-то противоположным. Антиутопия – это карикатура на позитивную утопию, произведение, которое задалось целью высмеять и опорочить саму идею совершенства, утопическую установку вообще. Если утопия выступает как критика существующего общества, то антиутопия – критика критики, критика утопического подхода к действительности. При слове «антиутопия» в нашем сознании сразу возникают имена О. Хаксли, Е. Замятина, А. Зиновьева, А. Кабакова, то есть современных нам писателей. Но жанр антиутопии появился в литературе гораздо раньше: в конце прошлого века Ф. М. Достоевский в своем творчестве поставил дилемму утопизма и антиутопизма (жить по мечте невозможно – выходит принудительный муравейник, но и без мечты жить невозможно). А еще раньше, в первой половине XIX века, В. Ф. Одоевский написал небольшой рассказ под названием «Город без имени», где показал неизбежное саморазрушение общества, построенного на последовательно проводимом бентамовском принципе пользы. То есть мысль об опасности идей, «командующих» жизнью, возникла гораздо раньше того времени, когда она стала достоянием широких слоев общества.

Предмет изображения этого жанра – реализованная утопия, утопический мир не с рекламно-парадной стороны, а с изнанки; здесь как бы восстанавливаются разделенные утопическим сознанием противоположности, акцент делается на то, что не замечалось, игнорировалось, поэтому колорит ее мрачен и горек. Из этого одни исследователи делают вывод, что антиутопия вообще подрывает идею утопизма, свидетельствует о ее искоренении в сознании общества [39], другие, большинство, отмечают, что при всей жесткости критики антиутопия не отменяет утопию, а только корректирует ее рамки [17, 211, 216]. То есть, если раньше утопия ограничивалась в основном извне, со стороны других форм общественного сознания, то теперь борьба идет на ее территории. Можно говорить о проникновении элементов рефлексивности в утопическое сознание.

Четких границ между негативной утопией и антиутопией зачастую провести невозможно. Нередко затруднительно однозначно истолковать замысел того или иного произведения. Например, творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина и А. Платонова: они и показы-вают разрушительность утопической мечты, и выражают тоску по лучшему миру, и критикуют окружающую действительность. Так что точнее было бы говорить о жанре «метаутопии», где спор декретирующего воображения, с одной стороны, и неверия в него, с другой – так и остается неразрешенным.

Важным моментом в развитии современного социального утопизма является его возрастающее взаимодействие со сверхсоциальным утопизмом, интерес к которому в наши дни все растет. На представления о наилучшем общественном устройстве оказывают влияние теургический утопизм Н. А. Бердяева, теософский – Е. Блаватской, А. Безант, космистский – К. Э. Циолковского, идеи Тейяра де Шардена и возникающий за ними фантастический проект «общего дела» Н. Ф. Федорова. Это связано с общей глобализацией подхода человека к миру и к самому себе, пониманием того, что общество не замкнутая система, а вписано в мир, значит, ограничиться только его переустройством невозможно.

Итак, сопоставив классическую и современную утопии, можно подвести итоги этого сравнения. Е. Шацкий, используя терминологию Ф. Ницше, дает весьма образное описание этой ситуации. Он говорит, что классическая утопия была аполлоновской, она искала правил, порядка, умеренности, старалась установить гармонию на основе неизменных принципов и выведенных из них обязанностей. Новая утопия может быть названа дионисийской. В том смысле, что упраздняет любые принципы, провозглашает триумф свободы и непосредственности [225, С. 185].

Необходимо отметить еще одну особенность современной утопии, используя на этот раз терминологию самого Е. Шацкого. Он все утопии делит на эскапистские и героические. Первые считают то общество, в котором существуют, безнадежным для исправления и свой идеал ищут вне его в пространстве, времени или во вневременном порядке. А вторые предлагают переустройство либо всего мира в целом, либо хотя бы какой-то его части, ибо полагают его небезнадежным, имеющим какие-то здоровые начала. Как представляется, можно справедливо утверждать, что современный опыт научил нас: «каждый умирает в одиночку», но выжить можно только всем вместе. И дело, наверное, не в количественном соотношении утопических проектов, а в том, что общее стремление современной утопии направлено на переустройство всего человеческого общества объединенными усилиями: можно вспомнить проект «санации» общества, предложенный Э. Фроммом, проекты Римского клуба.

Концепция деидеологизации является отражением этого понимания необходимости «единого мира». В противостоянии «классового» и «общечеловеческого» акцент переносится на вторую составляющую. Это, естественно, не означает ликвидацию всех и всяческих отличий, приведения всех интересов к одному знаменателю. Но мысль об общем основании бесконечного многообразия всех существующих социальных групп и обществ постепенно пробивает себе дорогу, являясь пока в большей степени идеалом, чем непосредственным руководством к действию. Какую же роль в этом движении к новой целостной общечеловеческой картине мира, к новому глобальному мировоззрению может и должна сыграть утопия?

Важная роль утопического сознания в жизни общества осознана и признана. В XX веке как западной, так и русской мыслью была проделана большая работа по анализу утопического сознания, его влияния на жизнь общества. И западное, и наше сознание пережило период страха перед утопией, отрицания ее. Были при этом выявлены многие отрицательные стороны утопизма. Критика его велась с разных сторон.

Советские ученые, отчасти в соответствии с социальным заказом, отчасти на основании ортодоксально-марксистских представлений, делали упор на ненаучность, ложность утопических построений: «социальный утопизм имеет место лишь там, где налицо неприятие науки об обществе, непонимание или упрощение диалектики общественного развития, отход от нее» [81, С. 22]. И, исходя из такой установки, ими выдвигалась задача «вытеснения утопии более высокими формами социального мышления» [169, С. 90].

Незашоренные дореволюционные и послереволюционные русские мыслители, западные теоретики дали более глубокий анализ недостатков утопического мышления и выявили их основания. Они главное внимание обратили на стремление утопистов к предельной рационализации человеческого бытия, к пониманию общества не как сложного, естественно развивающегося организма, а как механизма, который можно разобрать, исправить и снова собрать. «Утопическая социальная инженерия находится в фундаментальном противоречии со сложностью человеческого бытия» [24, С. 242].

Далее они отмечали, что утопии основаны на ложной концепции природы человека, ибо, как правило, предполагали, что призванием человека является достижение счастья. Но это еще в XIX веке оспорил Ф. М. Достоевский: «И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотения. Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» [51, С. 113]. Н. А. Бердяев подметил: «после Достоевского… невозможен уже возврат к старому рационалистическому гуманизму» [21, С. 54]. И, быть может, проницательнее всех выразил эту черту человеческой природы христианский философ С. Н. Булгаков: «Не для счастья рожден человек, и не к счастью должен он стремиться, но к духовному росту, который совершается лишь ценою борьбы, страданий, испытаний. Не счастье, но блаженство, духовную радость, не сонное благополучие, но горение и парение духа способны насытить душу человека» [27, С. 231]. Логика же утопической мысли приводит к стремлению осчастливить людей во что бы то ни стало, даже против их воли, но «принудительное добро не есть добро, оно перерождается в зло» [21, С. 58]. Религиозно-философская мысль глубоко постигла натуру человека, в ее рамках были резко сформулированы мысли о трансцендентности абсолютного идеала, невозможности и ненужности его онтологизации: «Правды на земле не было, нет, не будет и не должно быть: при человеческой правде люди забудут божественную истину», – утверждал К. Н. Леонтьев [Цит. по: 21, С. 269].

Особенно важна проблема средств достижения «идеального» состояния общества, цены, которую придется заплатить, и последствий этого. Ведь утописты не всегда бывают пророками без оружия, случается, что они находят и оружие, и армию, и в этих условиях утопия может стать опасной общественной силой. И часто становится.

Это со стороны общества. Но важна и проблема «цены» абсолютного утопизма для личности: саморазрушение человека во имя светлой идеи, когда личность превращает себя в орудие осуществления идеала (вспомним «Катехизис революционера» С. Нечаева).

Опасно и то, что утопии предполагают полное единомыслие. История показала множество попыток добиться этого – все они кончались устранением иных мыслей через истребление инакомыслящих.

Утопия, предполагая достичь совершенства, означает остановку движения, развития. «Утопист должен утверждать, что ''история'' длиннее ''прогресса''… и вместе с тем он должен утверждать разнородность двух отрезков исторического времени, – кривая поднимается, и за подъемом следует нескончаемое плато. Допустить однородность времени в данном случае означает самоубийство» [198, C. 86].

Имеет смысл обратить внимание и на предостережение тех, кто утверждает, что утопизм заложен в современной цивилизации глубже, чем это обычно предполагается: «Как и сталинская командная система, западная технологическая цивилизация избрала техноцентристскую идеологию в противоположность космоцентрической. Это всего лишь другой путь осуществления уже знакомой нам утопии об «организации» природы и общества по принципу «мегамашины» с максимальным исключением человеческого и вообще живого начала» [227, C.147]. Опасность технологической цивилизации связана «с ее беспочвенностью, универсальностью, способностью быстро подчинять себе другие культуры – уничтожаются возможные запасные варианты, которыми человечество могло бы воспользоваться в случае кризиса этой цивилизации» [Там же, С. 148].

Итак, современное обществознание утверждает, что любые, самые лучшие проекты при их реализации никогда не приводят к запланированному результату. Об этом, впрочем, еще в позапрошлом веке писал А. И. Герцен: «Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву, да и почва при этом не остается страдательным носителем, а дает свои соки, вносит свои элементы. Новое, возникающее из борьбы утопий и консерватизма, входит в жизнь не так, как его ожидала та или другая сторона; оно является переработанным, иным… Идеалы, теоретические построения никогда не осуществляются так, как они носятся в нашем уме» [43, С. 142]. Уже не отдельные прозорливцы, а многие начинают понимать, что осуществляемые утопии чреваты трагедиями, и что сами по себе социальные преобразования не могут избавить человека от бед. Они могут накормить его, но не могут дать ему счастья. Современное мировоззрение, даже в утопических его моментах, уже не оперирует требованием «немедленного и полного счастья для всех», какое зачастую прокламировалось в классическом утопизме. Счастье – сугубо индивидуальное явление и совместными усилиями его не достичь. Совместно можно только стремиться создать условия, в которых каждый будет иметь возможность реализовывать свои представления о счастье.

Изменилось понимание обществом себя, своей истории. На место безудержной веры в возможность перестроить жизнь на началах разума утвердилось сомнение в возможности тотальной рационализации и, пожалуй, самое главное, в необходимости ее. Жизнь, в том числе и социальная, не укладывается в рамки рационального постижения и изменения. Всегда остается иррациональный остаток. И это не недостаток жизни и не недостаток разума, а, наоборот, достоинство того и другого. Понимание этого – важное достижение современной мысли.

Но тогда можно говорить «не об управляемом, а о направляемом развитии» [129, С. 19]. Исследование утопического сознания выводит нас к большой и сложной теме: в какой степени современное человечество способно познавать основы своего существования и контролировать их? Нас же интересует, каким в свете этой проблемы должно быть отношение к утопическому сознанию и его творениям?

Утопия отвечает неодолимым внутренним потребностям человеческого разума. Она встроена как необходимая часть в механизм функционирования общественного сознания и социальной жизни в целом, выполняя только ей присущую роль. Гибкость, вариативность, творчество и фантазия – вот что должно лежать в основе современного исторического действия, и всем этим требованиям отвечает утопичес-кое творчество, взятое в разумных пределах. Последствия его исклю-чения из «инструментария» общественного прогнозирования были бы негативными, ибо «предвидением односторонне конструируемых событий человек сам связывает себе руки» [117, С. 101]. Без дальних и сверхдальних, то есть по необходимости утопических прогнозов (как известно, вероятностный характер научного прогнозирования распространяется на высказывания о будущем на период от 20 до 30 лет, более длительный прогноз уже не квалифицируется как научный), человечество не может существовать. Иначе теряется перспектива исторического развития, возникает мысль о том, что «идеологическая эволюция человечества завершилась» [206, С. 138].

Принципиальную незавершенность, открытость человеческого существования и связь этого качества с утопизмом хорошо выразил Э. Блох: «Конкретно-утопическое представляет собой объективно-реальную степень реальности на линии фронта становящегося – в виде еще-не-существующей "натурализации человека", "гуманизации природы"» [194, С. 59]. Даже К. Манхейм, противопоставляющий утопии науку, отмечает, что «полное исчезновение утопии привело бы к изменению всей природы человека и всего развития человечества» [116, С. 169].

Общепризнанной стала мысль, что утопия образует как бы резервный фонд культуры и социального прогресса. Утопическое сознание представляет собой оригинальный подход к социальным проблемам, это идеи, которые должны быть поняты и приняты сами по себе, а не только как зародыш других форм сознания или только дополнение к духовным исканиям. Это самостоятельный канал таких поисков.

На Западе уже произошло преодоление комплекса утопизма, более того, как отмечает известная исследовательница утопического сознания В. А. Чаликова, даже возникает ощущение панутопизма современного западного менталитета [209, С. 90], утопической рефор-мации: утопический жанр становится широко распространенным типом организации духовной жизни. Появляются все новые утопичес-кие проекты (которые, кстати, и не скрывают своей утопической природы): Компьютопия Е. Масуды, холотехнодемократия М. Бунге и т.д. «Мы нуждаемся в утопиях, чтобы планировать лучшее будущее, особенно в наше время, поскольку выживанию человечества угрожает перенаселение, истощение ресурсов, деградация окружающей среды, новые болезни, войны и фанатизм. Поскольку капитализм и фиктивный социализм, поддерживаемые устаревшей философией, привели нас на край глобальной катастрофы, мы должны найти третий путь» [28, С. 45]. Одновременно пересматривается история утопичес-кой мысли. В старых утопических трактатах видят уже не беспочвен-ные фантазии, а предвосхищение «нового мышления», столь необходи-мого XXI веку. Это происходит одновременно с реабилитацией и других, когда-то казавшихся безнадежно устаревшими областей общественного сознания – мифологии, магии, религии: все они содержат ценные моменты и способствуют складыванию новых стратегий жизнедеятельности общества.

Итак, «нельзя жить по утопии, нельзя жить без утопии» [17, С. 157]. Для нашей страны это особенно актуально, так как, с одной стороны, перед нами стоит задача преодоления тотально-утопического подхода к решению социальных проблем, соблазна ориентации на формирование единого для всех сознания. Но, с другой стороны, требует заполнения тот мировоззренческий вакуум, который образовался на месте изжившей себя идеологии. Невозможно объединить людей на платформе научных планов. Нам нужна национальная идея, которая объединила бы силы, привела к консолидации на основе надежды и веры. Это способствовало бы преодолению массовой ценностной дезориентации, прекращению войны «демократических гегемонов» с «косным большинством», избежанию нового непримиримого раскола общества. Поиск ее идет, и различные утопические проекты принимают в нем участие.

В свете сказанного самыми насущными становятся вопросы о границах утопизма и условиях его безопасности для социального целого. На какие основания опираться, чтобы избежать, по возможности, негативных последствий утопического миросозерцания и основанного на нем практического действия?

Прежде всего, у социального субъекта должно сложиться четкое понимание необходимости и неизбежности социального утопизма на настоящем этапе развития общества. Попытки избежать его, полностью отрешиться от этого способа подхода к действительности сами по себе утопичны и ведут только к смене одной утопии другой, причем этот процесс в таком случае остается скрытым от сознания субъекта, так как он сам закрывает на это глаза, старается не вдумываться и не замечать проблемы (как, в частности, произошло это с марксизмом).

Бесконтрольность утопии опасна для общества. Но тогда возникает вопрос: можно ли поставить превращенные формы сознания под контроль сознания? В теоретическом аспекте понятно, что мир «превращенных реальностей» есть тот барьер, который исследователю предстоит каждый раз преодолеть для того, чтобы постичь сущность скрытых в нем вещей [12, С. 157–158]. В обществознании сложился и продолжает развиваться комплекс методов исследования этой стороны социального целого, что и проявляется в работах по анализу самых разных форм превращенного и фетишистского сознания, на многое из которых мы опирались в своем исследовании, ограничивая их круг в соответствии с поставленными целями.

Но превращенность форм сознания знанием не устраняется. Поэтому более насущным представляется практический аспект. Ибо «человечество веками несло в себе множество биологических и социальных параметров, которые оно научилось интуитивно, подсознательно воспроизводить. Проблема, однако, сегодня заключается в том, что существенное усложнение жизни общества, рост его динамизма, нелинейное усложнение его внутренних связей приводит к тому, что сохранение этих жизненно важных параметров становится все менее возможным на чисто интуитивном уровне» [9, С. 49]. Все сказанное в полной мере относится к области утопического сознания. Рефлексия через утопию и одновременно рефлексия над утопией – так можно сформулировать эту задачу. Только в таком случае утопия будет выступать союзницей цивилизации. Это положение вписывается в более общее требование: «история неизбежно включает в себя развитие духовной и практической рефлексии, то есть способность видеть конкретно-историческую ограниченность самой рефлексии, возможную губительность этой ограниченности для общества и тем самым стимулировать развитие рефлексии» [7, С. 24].

Так в каких же условиях возможно взвешенное отношение к утопии и не только безопасное, но и полезное влияние ее на жизнь общества? Как показывает мировой опыт, такие условия создаются только в рамках демократического, правового государства. «В правовом государстве меняется характер утопии, поскольку она перестает быть идеологическим оружием тоталитарной структуры. Утопия получает рациональную и социальную сбалансированность и равноудаленность от центров видимой власти, становится властью невидимой, то есть идеологической сетью гражданского общества… Утопия в позитивном смысле начинает описывать границу между возможным и невозможным, а потому прекращает быть заблуждением даже в своей чисто иллюзорной форме» [136, С. 289].

Учитывая все это, а также различая классический и неклассический виды утопизма, нельзя согласиться с утверждением, что «утопия есть нечто противоположное демократии» [228, С. 26; 39, С. 230]. Утопия возможна без демократии, демократия невозможна без утопии. Иррациональные, превращенные формы отражения социальной действительности неизбежны на любом этапе развития общества. Но если в «закрытом» обществе они могут не осознаваться или игнорироваться (тогда к прочим иллюзиям добавляется иллюзия ясности сознания), то «открытое», демократическое общество предполагает возможность проговаривания всех направлений мышления, в том числе и утопических.

Марксово требование «прозрачности общественных отношений» как условия ликвидации отчуждения и фетишизма до некоторой степени выполняется в современном демократическом обществе в смысле определенного, достаточного для относительной стабильности общества контроля над собственной деятельностью. Но механизм его состоит не в прямом контроле за экономической сферой, как предполагал Маркс, а в опосредованном – через политическую в первую очередь сферу, через деятельность демократически организованного государства. Хотя говорить об успехах в преодолении отчуждения и фетишизма и в этих случаях рано (слишком сложна и трудна задача), и в наше время можно говорить только об определенных перспективах в направлении решения этой задачи [95, гл. 8]. Для нашего общества эта задача особенно трудна. В свете рассматриваемой проблемы следует отметить опасность отрицательного влияния утопизма именно на современном этапе, когда не оформленная и не включенная в общественную структуру иррациональность данного типа сознания проникает в политику, где она чревата «негативной демократизацией» [117, С. 60–61]. Тогда как в других условиях иррациональное начало, заложенное в утопии, ценно, когда действует как мощный импульс для достижения рациональных целей, способствует созданию культурных ценностей. Значит, в ряду других проблем, решаемых в настоящее время, перед нашим обществом стоит важная задача: овладеть культурой полагания идеала, что в первую очередь означает создание таких условий, когда различные способы идеалополагания свободно развиваются и соперничают. Нам необходимо «множество субъидеологий, субъутопий и научных дисциплин, исследовательских полей, школ и практик внутри единой идеологии национального согласия» [136, С. 291].

Какими же общими принципами должно руководствоваться общество в своей преобразовательной деятельности? В этом смысле заслуживает внимания вариант, предложенный К. Поппером [162]. Он противопоставляет безудержному и опасному утопическому проектированию метод поэтапной инженерии, заключающийся в отказе от планов единовременного глобального переустройства общества снизу доверху. Преобразования должны касаться только отдельных сфер общественной жизни, проводиться очень осторожно, с учетом возможных непредвиденных последствий и с перспективой их исправления. Метод этот основывается Поппером на различии между рационализмом и иррационализмом в подходе к пониманию общества. Первый основан на доверии к разуму человека, признании возможности ошибочности принимаемых решений и готовности к диалогу, так как возможность увидеть ошибки, наметить пути к их исправлению появляется только при сопоставлении разных точек зрения на одну и ту же проблему. Подобный подход включает признание необходимости участия самых больших масс людей в подготовке и принятии решений. Противоположный же подход – иррационализм – не доверяющий разуму человека, выносящий факторы, влияющие на судьбу общества, за рамки рационального мышления, а иногда и за рамки общества вообще, приводит к выводу о необходимости руководства обществом со стороны немногих, избранных, так как они обладают мудростью, или им открыта божественная истина, или есть еще что-то, что позволяет им претендовать на власть в обществе. Тогда по необходимости эта власть будет абсолютной и неограниченной (ведь больше никто не способен понять, что необходимо обществу), а значит, бесконтрольной и безответственной. Она исключает возможность критики и обратной связи с управляемым объектом. Все это ведет к насилию, принуждению, неизбежным жертвам и в конечном счете неминуемому разрушению общества, основанного на таких принципах. Этот способ подхода к обществу уходит в прошлое вместе с традиционным обществом, основанным на неизменном воспроизводстве своей жизни.

Перекликающиеся с этими мыслями, весьма плодотворные идеи высказывал еще в начале XX века русский философ С. Л. Франк. Он говорил, что демократия должна быть основана не на вере в непогре-шимость большинства, а на отрицании всякой непогрешимости. Она предоставляет каждой человеческой личности право на соучастие в решении вопроса об общественном благе. Писали об этих проблемах П. И. Новгородцев, С. Н. Булгаков и другие мыслители. У нас имеется богатая отечественная традиция, которую нужно осваивать.

Помимо утопического полагания общественного идеала современное общество ориентируется и на другие способы его полагания – научный, религиозный, философский. Как складываются отношения между этими областями?

Современная наука, все в большей мере включая в себя ценност-ные аспекты, способствует отказу от утопических претензий на тоталь-ное управление природными и социальными процессами, поэтому появляются такие направления, как идея ко-эволюции Н. Н. Моисеева, «философия нестабильности» И. Пригожина и др. Идея универсального эволюционизма, выдвигаемая современной наукой, предлагает искать «способы, позволяющие реке эволюционного развития оставаться в своих берегах» [129, С. 25], т.е. избегать войн и революций, столь опасных в современных условиях. При этом неизбежно сближение естественного и гуманитарного направлений, поиск в общественной жизни компромиссов, способных снять социальную и экономическую напряженность, рост роли «нравственного императива» и «институтов согласия». Терпимость, принятие множественности «картин мира» распространяются и на утопию: она признается как катализатор человеческой мысли и активности.

Целому ряду мыслителей полагание общественного идеала видится возможным только в русле религиозного сознания, как соотнесение ограниченных человеческих возможностей с божественным совершенством и напряженным стремлением к нему. На этой точке зрения стоят Н. А. Бердяев, Г. В. Флоровский, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, А. Швейцер и др. В современном мире религиозный способ полагания общественного идеала развивается в русле обоснования общечелове-ческих ценностей, идеи высшего единства человечества. Об этом говорят как изменения внутри традиционных конфессий, так и появление и распространение новых нетрадиционных религиозных концепций (Агни Йога, бахаизм и др.).

Большая группа мыслителей (П. И. Новгородцев, К. Маркс, Ф. Энгельс, М. Вебер, К. Поппер и др.) считают возможным выдвижение общественного идеала в русле трезвого отношения человека к себе и результатам своей деятельности на основе анализа длительного исторического опыта. При этом, полагают они, необходимую дистанцию между должным и сущим, относительным и абсолютным можно обозначить и поддерживать и без принятия религиозной веры за основу мировоззрения. Философия своими средствами принимает участие в поиске новых мировоззренческих ориентиров.

При этом нарастает понимание, что только в единстве всех этих направлений возможно достижение успеха. Утопическое сознание приглашается ими к сотрудничеству, партнерству и, тем самым, гасятся его негативные, опасные для общества тенденции.

Современное общество подходит к осознанию того, что «не земной рай, как вечная награда за употребленные ранее усилия, а неустанный труд, как долг постоянного стремления к вечно усложняющейся цели – вот что должно быть задачей общественного прогресса» [141, С. 47]. Главное условие неутопичности любых построений, касающихся будущего, – не возводить в абсолют временную, ограниченную форму человеческой жизни, как бы привлекательно она ни выглядела для нас в настоящем. И необходимо помнить, что смысл нашего развития не раскрывается в познании – мы сами призваны создать этот смысл.

Произведенный в данном параграфе анализ позволяет сделать вывод, что исторические реалии конца XX–начала XXI веков, переход передовых стран к постиндустриальной фазе развития, привели к изменению характера социального утопизма, появлению наряду с классической новой, неклассической его формы. Вместе с этим изменился и способ его бытования в социальном целом и, соответственно, отношение к нему со стороны общества: негативизм, страх сменились заинтересованностью и стремлением к сотрудничеству. Общая направленность современного мировоззрения ведет к сближению всех способов идеалополагания, что способствует проявлению и раскрытию позитивных тенденций социально-утопического творчества.

Blog

И. С. Шестакова Утопия и социальный идеал