Ирпенская буквица

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

Столичный гость

Загадочная улыбка Вениамина Эсмеральдовича в конце предыдущего заседания клуба означала, что гость, которого он приготовил для своих питомцев, должен был быть необычным. Им оказался некто Просыпаев, молодое дарование, которое, несмотря на свои молодые годы, уже успело засветиться в среде столичного бомонда своими, как говорили неусыпные языки скандальными стихами. Проще говоря, скандального в них только и было того, что он позволял себе в своих произведениях употреблять ненормативную лексику, и делал это, как утверждали те же языки, талантливо. Стихи его отличались ещё и тем, что ни один из них не имел своего названия. Просыпаев не давал имён своим опусам, он их просто тщательно нумеровал.

То, что Энгельгардов пригласил именно его, выдавало стремление руководителя литературного клуба шагать в ногу со временем. Сам Вениамин Эсмеральдович в глубине души не воспринимал стихи скандального поэта, более того, они ему даже не нравились, и он был противником подобных сочинений, а, если уж говорить о ненормативной лексике, то тут Эсмеральдов был просто неумолимым противником. Он даже предупредил Просыпаева, чтобы тот на встрече с его подопечными подобных стихов не читал. На что тот после некоторых раздумий вроде бы согласился. Несмотря на это негативное восприятие руководителя клуба, как произведений приглашённого поэта, так и его самого, он всё-таки поддался соблазну, отчасти из любопытства, а главным образом для того, чтобы показать членами своего клуба, что он полностью современный руководитель, глашатай свободы слова, и вообще, не отстаёт от жизни.

К назначенному времени все члены клуба были в сборе. Сегодня в предчувствии необычного заседания здесь был, как говорится, аншлаг. Не заставила себя ждать и столичная знаменитость. Просыпаев явился точно к сроку, и был приведен Вениамином Эсмеральдовичем в комнату сборов в тот самый момент, когда все только-только успели рассесться по своим местам.

Молодое дарование внешне не представляло собой ничего особенного. Это был ещё вовсе молодой парень, одетый просто и даже, можно сказать, довольно убого. Как кто-то из членов клуба отметил позднее, кроссовки на нём были «второй свежести», то есть, давно уже просили не ремонта, нет, а решительной замены новыми. На голове поэта красовалась цвета соломы непокорная шевелюра. Волосы торчали в разные стороны, и создавалось такое впечатление, что пригладить их невозможно. Это были непокорные волосы подстать их носителю, возмутителю спокойствия столичного бомонда.

В руках у Просыпаева была увесистая общая тетрадь с довольно потрёпанной от частого употребления обложкой, и больше ничего.

- Вот, я имею честь представить вам, представителя современного, модного течения в поэзии, о котором вы, наверное, слышали. Как ваше течение называется? – Вениамин Эсмеральдович, сделав вид, или в действительности запамятовав название модного направления в поэзии, наклонил голову к молодому дарованию, которое было значительно ниже его ростом.

- Модернизм, - промолвил тот.

- Вот-вот, перед вами представитель современного модернизма, Просыпаев Савелий… - Энгельгардов вновь сделал паузу, силясь вспомнить отчество приезжей знаменитости, и вновь склонил голову к Просыпаеву.

- Просто Сава, отчества не надо, - промолвил тот с неожиданной скромностью.

- Ну, что ж, - продолжил руководитель клуба, обращаясь к приезжему поэту - так даже лучше. У нас здесь все свои, так что не смущайтесь, мы тоже просты в обращении. Простота, видите ли, наше кредо, и поэтому мы здесь все жаждем с вами ближе познакомиться и послушать ваши сочинения. Значит, друзья, - обратился он уже к членам клуба, - Сава Просыпаев прочитает сейчас нам свои стихи, мы их послушаем, обсудим. Если у кого будут к нему вопросы, задавайте, пожалуйста, он, я думаю, обязательно на них ответит.

- С удовольствием, - тут же подтверди Сава.

- Ну, вот. А теперь слово нашему гостю.

Вениамин Эсмеральдович удовлетворённо потёр руку об руку и уселся в своё начальственное кресло.

Просыпаев же, стоя у стола рядом с Энгельгардовым, молча перекладывал свою общую тетрадь с правой руки в левую и наоборот.

- Я не знаю, что вам известно или неизвестно обо мне, поэтому два слова о себе, - начал он. – К вашему сведению поэзией я стал заниматься совсем недавно, и совершенно случайно.

Среди членов клуба, после этих слов прошелестел какой-то не совсем доверчивый шорох.

- Да, да, совершенно случайно, - повторил Просыпаев, - Вы не удивляйтесь этому. В жизни бывает по-всякому: кто-то пишет свои стихи с детства, кто-то только в старости, кто-то специально учится на поэта, хотя это совершенный вздор, а я поэзией занялся случайно. И никогда не собирался быть поэтом, однако, в конце концов, им стал. Такова судьба… злодейка, - заключил он фразу и смущённо улыбнулся.

- Я больше ничего вам о себе сейчас рассказывать не буду, а просто почитаю вам свои стихи. А если будут вопросы, то я потом на них отвечу.

Зал одобрительно загудел, после чего Просыпаев раскрыл свою измятую тетрадь, и, когда наступила тишина, почти торжественным голосом произнёс.

- МК сто двадцать восемь, - это означало, что он будет читать стихотворение именно под таким номером. Что такое «МК», однако, никому ясно не было.

Просыпаев читал, лишь иногда, как бы подзаряжая свою память, заглядывая в тетрадь. В основном же он читал все свои стихи по памяти. Перелистывая одну две страницы тетради, он останавливался на очередном стихотворении, затем объявлял его номер и читал, уже практически не глядя в тетрадь.

Прости, что я не ноль. Прости, что не кирпич.

Прости за то, что я троллейбусы люблю.

Прости, что мой гормон, как Леонид Ильич.

Прости, что не сыграл с тобой я по рублю.

Мне просто не постичь твоих постельных сцен.

В пастелях покрывал зеленый свет исчез.

Мне просто не понять мелодию измен.

Противится тому обмен моих веществ.

Случилось это все в лесу у трех берез,

где ели винегрет, а, может, антрекот.

Где чувства глубину любвеобильных грез

заткнул себе под хвост сексотопильный кот.

Прости, но здравый смысл мне запрещен давно.

Соната на двоих? Молчи, не протестуй!

Струится канифоль в прозрачное окно,

гитарная струна намотана…

Сава сделал паузу, но, всё же, помня договоренность с Вениамином Эсмеральдовичем, не решился произнести вслух то слово, которое было написано в его тетради. И тогда он с нескрываемым огорчением, выдохнув из своей груди имевшийся ещё там воздух, произнёс: …на палец

Прости еще меня за то, что я реву,

за песни в флигелях и за гитарный мат.

За термоперепад, тамбовскую вдову.

Прости меня. Я в том совсем не виноват.

Читал Сава Просыпаев, и члены клуба с упоением слушали его нумерованные вирши, в которых, не смотря на уговор с Энгельгардовым, всё-таки проскакивали слова ненормативной лексики, что в известных столичных кругах считалось абсолютным новаторством и свидетельством господства свободы слова. Конечно, Сава их благоразумно пропускал, делая паузу, и произнося совершенно иное слово, которое не рифмовалось с предыдущей строкой, но внимательному слушателю было понятно, что именно там должно было звучать. А номера уже поднялись далеко за отметку в четыреста. Он в раже, охватившем его, возможно, продолжал бы и дальше, дойдя, таким образом, до тысячного стихотворения, если таковое было, но к счастью слушателей, тетрадь захлопнулась, и приезжая знаменитость осталась один на один с членами клуба, готовясь к вопросам и обсуждению его поэзии.

- Ну-с, - как-то по-старинному произнёс Вениамин Эсмеральдович, обращаясь к своим подопечным. – Теперь давайте обсудим услышанное, и зададим Саве вопросы.

В зале пронёсся какой-то то ли свистящий шёпот, то ли глубокий вздох простуженных лёгких.

Первой подала голос Магда Христофоровна.

- Я рада, что присутствую при чтении столь неординарных, но, безусловно, талантливых произведений, – начала она, - И потому я, в первую очередь, хочу поблагодарить автора, услышанных нами строк, за его визит к нам, за то, что он снизошёл до уровня нашей студии и не погнушался прибыть сюда на встречу с нами.

При этих словах Просыпаев несколько заёрзал на своём стуле, и по его лицу пробежала едва заметная самодовольная улыбка. Довольные студийцы дружно захлопали в ладоши. А Магда Хрисофоровна, продолжала.

- Меня поразила та экспрессия и, иногда проскакивающий, я даже бы сказала, бурлеск, неизменно присутствующие в произведениях нашего глубокоуважаемого гостя. Он мастерски владеет словом, и может им сразить наповал любого слушателя. Меня глубоко умиляет то словотворчество, которое на каждом шагу сквозит в строках его стихов. Полагаю, что заслуживают особого внимания такие его находки, как, скажем, «термоперепад», «сексотопильный». И даже упоминание «тамбовской вдовы» в его произведениях веет новым, я бы сказала, приятным запахом. Спасибо вам, Савелий, за то, что вы так полноценно усладили наши души своим не меркнувшим словом.

Все присутствующие студийцы вновь дружно захлопали, а слово, между тем, взял Мышьяк-Дубинский.

- Я целиком присоединяюсь к сказанному только что Магдой Христофоровной, а от себя хочу лишь добавить, что не часто нам здесь, в этом помещении, приходится слушать столь высокого штиля поэзию. И выступление многоуважаемого Савелия, безусловно, высоко поднимает для нас планку, к которой мы должны стремиться, чтобы её преодолеть. Да-да, именно преодолеть, - продолжил Иннокентий Павлович, реагируя на внезапно пронёсшийся в комнате ропот присутствующих. – Ведь каждый должен стремиться к высокому идеалу. И, несмотря на то, что мы здесь, так называемые, провинциалы, мы обязаны равняться на лучшие образцы поэзии, которые, кстати, только что были представлены нам нашим многоуважаемым гостем. Ведь что получается? Смотрите, в устах данного автора даже встречающиеся иногда слова ненормативной лексики, звучат высоко и многозначительно.

- Да что вы говорите? – воскликнула со своего места Магда Христофоровна, - Я ничего подобного не заметила.

А мышьяк-Дубинский продолжал:

- По известным причинам этического характера автор совершенно напрасно их не произносил, но они подразумевались, исходя из смысла и рифмы, и были вставлены им для усиления впечатления слушателя от стиха. Нужно отметить, что данные слова, действительно, усиливают это впечатление. Они впечатляют, поднимают разумение слушателя на непомерную высоту, и не оставляют никого равнодушным.

- Да что вы говорите, - перебил вдруг его Лысенко, - мат остаётся матом. И я считаю, что он никак не поднимает у слушателя ни настроения, ни тем более чувств высокие порывы. Мат, конечно, отражает правду жизни, с этим я не спорю. Но с тем, что эта правда жизни может поднять нас в заоблачные дали, я целиком и полностью не согласен. В мате не может быт никакой красоты, и засорять им высокую поэзию я считаю делом непристойным.

- Но ведь правда жизни иной раз бывает важнее экзальтированных красот. Вот и приходится жертвовать красотой фразы матерному словосочетанию, - вставил своё слово Просыпаев.

- Это, конечно, дело каждого отдельного автора, - парировал слова Просыпаева Лысенко, - свобода слова это позволяет. Но я тут имею в виду этику и эстетику слова. А она от употребления ненормативной лексики, безусловно, страдает.

В начавшейся было дискуссии, которая могла привести к вовсе не желаемому результату, чувствовалась угроза срыва вечера. Это понимал Вениамин Эсмеральдович и потому он, наклонясь к Лионеле Виссарионовне, что-то многозначительное шепнул ей на ухо. После чего она не замедлила встать со своего стула, чем и прекратила непомерно распалившегося в своём словопрении Лысенко. Все умолкли, как это происходило всегда, когда слово брала Лионела, пользующаяся бесспорным авторитетом у одноклубников. Замолчал и непокорный Лысенко.

- Я думаю, что высказанное здесь замечание о целесообразности применения ненормативной лексики имеет право на существование, начала Лионела, - Но для нас сейчас главное не в этом. Давайте оставим предмет этой дискуссии на будущее, а сейчас обратимся непосредственно к поэзии Савелия, рассматривая её в целом. Талантлива ли она? Безусловно. Чувствуется ли в ней веяние новаторства? Несомненно. А то, что в ней иногда встречаются отдельные неудобоваримые слова, это следствие присущего Саве бунтарства, и, я бы сказала, веяния времени. Простим ему это, и не будем заострять на нём наше внимание, поскольку так мы можем вместе с водой выплеснуть и младенца. Я хотела бы еще отметить огромную трудоспособность и плодовитость автора. Кто из вас здесь сидящих может похвастаться таким огромным количеством стихотворных произведений, такой феноменальной памятью? Ведь, как вы заметили, он читал свои стихи наизусть, ни разу не заглянув в тетрадь, которую держал в руке лишь для того, чтобы она подсказывала ему номер следующего стихотворения. Лично меня глубоко поразила эта феноменальная способность автора.

- И меня тоже! – выкрикнул, не удержавшись, Мышьяк-Дубинский.

- Вот видите, я не едина в своём мнении, - продолжила Лионела Виссарионовна. – Поэтому, я полагаю, что мы должны поблагодарить автора за его творчество, несущее радость и глубокие раздумья слушателям и читателям, и пожелать ему дальнейших успехов в словотворчестве и накоплении всё большего количества своих почитателей.

Тон, заданный выступлением Лионелой Науменко возымел своё действие, и в дальнейшем в комнате не раздавалось ни одного критического замечания в адрес прибывшего гостя. Все выступающие были исключительно корректны в своих высказываниях. Они всё больше славословили Просыпаева, восхваляя, кто его стиль, кто словотворчество, а кто и просто огромную трудоспособность.

- А как вы относитесь к проблеме артикуляции? – вдруг неожиданно спросила у заезжего автора Ингибира Эвольвентовна, которая редко кому-либо задавала вопросы.

- Положительно отношусь, - был ответ Савы.

- Я почему спрашиваю, - продолжила разъяснение своему вопросу Осетрова, - Дело в том, что сейчас очень многие поэты весьма невнятно читают свои стихи. От этого, может быть, даже талантливые произведения поэзии могут быть неадекватно восприняты слушателями. Мне показалось, что у вас с артикуляцией не всё в порядке.

Аудитория на мгновение замерла в ожидании дальнейшего ответа приезжей знаменитости. Для всех было совершенной неожиданностью столь каверзное поведение Ингибиры Эвольвентовны. Ведь никогда никто не мог упрекнуть её в предвзятости отношения не только к членам клуба, но и к любому из гостей, которые в нём бывали. Всегда она была дружелюбно и благожелательно расположена ко всем. А сегодня её как будто подменили.

- Конечно, я же не актёр, который должен следить за своей артикуляцией, а поэт. Я думаю, для поэта не столь важно, как он произносит свои стихи, а важно, что эти стихи несут с собой слушателю, - ответил Просыпаев, удивлённо глядя на Осетрову, осмелившуюся так больно задеть его поэтическое самолюбие.

- Ну, не скажите, мил человек, - парировала Ингибира Эвольвентовна слова автора, - Иногда, а в данном случае обязательно, форма играет ведущую роль, отодвигая в сторону содержание. Ведь даже талантливое можно подать таким образом, что оно не будет адекватно воспринято слушателем. И наоборот, часто бездарное весьма выигрывает у талантливого за счёт более совершенной формы.

После этакого дерзкого замечания Осетровой Сава Просыпаев несколько смешался, не находя адекватного ответа. Но ему на помощь вдруг пришёл Иван Иванович Квач.

- Що тут казати, Інгібіра Евольвентівна, артикуляція, модуляція... Яке це має значення? В кожного автора є свій стиль, так само як у співаків. І саме за цим стилем ми можемо розрізняти різних авторів. І нехай актор буде читати вірші автора по акторські, з відповідною артикуляцією, а сам поет буде читати так, як йому Бог дав.

- Да, да именно, Бог дал. Я читаю, как могу, - как бы оправдываясь, произнёс Просыпаев. – Но в принципе, я учту ваше замечание, и буду работать над своей артикуляцией.

- Та не треба вам нічого з собою робити! – почти вскричал Иван Иванович, - Залишайтеся таким, яким ви є. Кожен поет є неперевершеною індивідуальністю, і ми повинні сприймати його таким, яким він є в цьому світі. Крапка!

- Я хочу поддержать и автора, и Ивана Ивановича, - весьма робко начал в наступившем после замечания Квача гуле голосов Мышьяк-Дубинский. – А в отношении артикуляции, я могу добавить, что она у поэтов, как и в музыке, может быть тоже различной. Помните – легато, стаккато, глиссандо, портаменто, наконец. Откуда мы знаем, как правильно произносить стихи автора? Может быть то, как он это делает и есть самым, что ни на есть, адекватным их произношением. Я бы сказал, авторским. А все другие чтецы, артикулируя авторские стихи, будут добавлять к ним что-то своё, и они обретут новое звучание. Таким образом, мы будем иметь вместо одного творца (поэта) двух, трёх и больше творцов актёров-чтецов. И поэтический мир от этого не обеднеет, а, напротив, лишь обогатится.

- Всё это хорошо, - поднявшись со стула, вставил своё слово Лысенко, вновь возвратившись к уже упомянутой теме - артикуляция в данном случае, возможно и не самое главное, но вот использование в стихах ненормативной лексики, а проще говоря, мата я считаю абсолютно неуместным в поэзии. Всё-таки поэзия – это нечто возвышенное, и не стоит её принижать всякими нехорошими словами.

- Но как же быть с экспрессией, акцентированием на определённых моментах, на усилении впечатления, и, наконец, как нам быть с правдой жизни? Ведь эта лексика вокруг нас встречается на каждом шагу, - как-то растерянно спросил Мышьяк-Дубинский.

- Вот именно это я и хотел подчеркнуть в своих стихах, - тут же поддержал Иннокентия Павловича Просыпаев, - Ведь так говорят. Куда же от этого деться?

- И пусть говорят! – сказал, как отрезал, Лысенко, - А мы не должны этого повторять. Мы обязаны сеять разумное, доброе, вечное.

- А это и есть разумное, - возразил Сава. – А насколько оно окажется вечным, время покажет.

- Но вы забыли ещё доброе, - не переставал настаивать на своём Лысенко.

- Совершенно верно, - вдруг воскликнула Магда Христофоровна. – Мы никогда не должны забывать о доброте. Ведь именно она спасёт мир, погрязший во зле. Я тоже против употребления ненормативной лексики в поэзии.

- Но ведь, если её убрать из моих стихов, то они могут лишиться разумного, - как-то нерешительно защищался Просыпаев.

- Никоим образом! Наоборот, они во сто крат станут разумнее, поскольку будут служить примером для всех. И отвергнут эту гнусную моду на мат, которая, как чума, разъедает в теперешнее время нашу словесность, - заключил Лысенко, и решительно сел на свой стул, тем самым, показывая, что дальнейшие дебаты по этому вопросу излишни.

Всё собрание на пару мгновений затихло, окунувшись в непривычную для него тишину, которую по прошествии этих мгновений нарушила Лионела Виссарионовна.

- Действительно, вопрос, который был только что затронут членами нашего клуба, не настолько прост, как это могло бы показаться. С одной стороны, употребление ненормативной лексики неэтично, но, с другой стороны, это отражает правду жизни, то есть ту реальность, которая нас окружает. Ведь мы же всё-таки реалисты. Поэтому тут однозначного ответа быть не должно…

- Но ведь это совсем не означает, что обязательно нужно эти выражения подавать прямым текстом! – перебила Магда Христофоровна. – Можно ведь не писать всё, а лишь обозначить его, как это и делалось в литературе: ставится первая буква слова, а затем многоточие. Все догадываются, что это такое, но вслух не произносят.

- Иногда это действительно оправдано. В основном в прозе, - возразил Просыпаев, - но в поэзии, если его не произнести, то нарушится стройность стиха, рифма, в конце концов. Да и, потом, даже в прозе, если я напишу вместо слов какого-то действующего лица, скажем: «Ах, ты ж б…!», и поставлю многоточие, тот всем будет понятно, что это действующее лицо сказало.

- Блин, например! – вставил своё слово Иннокентий Павлович.

- Ну, это сейчас слово блин, как паразит, заменило другое слово, широко употребляемое общественностью раньше, - сказал Сава, - Но я сейчас о другом. Так вот, с буквой «б» и многоточием после неё всё понятно. А вот, если я напишу: «Ах, ты ж к…!», то читатель вряд ли поймёт, что именно сказал данный персонаж.

- А что же он сказал? – с любопытством спросил Лысенко.

- Ну, скажем «курва», тоже не особенно лицеприятное словцо, - разъяснил Сава, - Кстати, я не знаю это слово является матом или нет?

- Мат или не мат, но всё равно, оно не относится к нормативной лексике, - констатировала Магда Христофоровна.

- Вот видите! – воодушевился Просыпаев, - Значит, если я поставлю после «к» многоточие, то меня не поймут. И, следовательно, будет утрачена правда жизни. Но, кроме того, ведь в любом литературном произведении иногда нужно вставить такое словцо, для того, чтобы усилить значение того смысла, который хочет передать автор. И если этот смысл не будет, таким образом, усилен, он потеряет смысл.

- Смысл потеряет смысл… масло масленое какое-то получается, - заметил Лысенко.

- Ну, я имел в виду, смысл произведения, или эпизода, в конце концов. Ведь иногда в одном подобном слове, даже если оно и не нормативное, содержится глубокий смысл, которым ни в коем случае нельзя пренебрегать. Можно длинными фразами описывать возмущение какого-либо действующего лица по тому или иному поводу. Это будет длинно и скучно. А вставишь мат – и сразу всё становится на своё место: коротко и ясно. А в поэзии, я вам скажу, тем более. Здесь краткость значительно более весома. Поэтому я не согласен с высказанными здесь сомнениями. Ненормативная лексика имеет право на своё существование в литературе так же, как и любая другая.

После этих слов Просыпаева в клубе наступила гнетущая тишина. Лысенко всем своим видом демонстрировал абсолютное нежелание продолжать какой-либо разговор. Все остальные члены клуба, понурив головы, молчали. И было вовсе непонятно, кто из них кого поддерживает в начавшемся споре. Эту неловкую паузу прервал Вениамин Эсмеральдович, как всегда пришедший на выручку собрания для выхода из неловкого положения.

- Друзья мои, - начал он, - мне кажется, что начавшаяся здесь дискуссия носит не совсем конструктивный характер. Я, конечно, рад, что выступление нашего гостя, - он многозначительно и даже подобострастно посмотрел в сторону Просыпаева, - не оставило никого из вас равнодушным. Это, с одной стороны, означает, что его произведения затронули каждого, и, значит, они доходят до их сознания, будят в них соответствующие порывы мысли. И это, с другой стороны, означает, что они проникают в душу и сердце массового читателя, и потому, как и каждое талантливое произведение, останутся в вечности.

Вениамин Эсмеральдович на мгновение умолк, сделав в своём выступлении небольшую паузу, во время которой подопечные ему члены клуба довольно заёрзали на своих стульях, предвкушая скорое окончание заседания и грядущий за этим небольшой фуршет, который Энгельгардов всегда организовывал в честь приёма знаменитых гостей.

- Я думаю, - продолжил свою речь Вениамин Эсмеральдович, - мы все вместе должны поблагодарить нашего гостя, принесшего в наш клуб образцы высокой поэзии, и пожелать ему дальнейших творческих успехов на поэтической ниве.

После этих слов Энгельгардов, подойдя к Просыпаеву, многозначительно пожал ему руку под гром раздавшихся одобрительных аплодисментов.

Затем состоялся ожидаемый всеми фуршет. Здесь уже не велись дискуссии по поводу артикуляция или ненормативной лексики, а просто члены клуба обменивались между собой бытовыми новостями. Кроме того, каждый стремился оказаться ближе к званому гостю и сказать ему что-либо лицеприятное.

Расходились позже, чем обычно, но также более, чем всегда, удовлетворённые проведенным вечером. Каждому было приятно ощущать себя приобщённым к современному столичному литературному течению, представителем которого являлся гость их клуба. И поэтому каждому, ну, может быть, лишь за исключением несогласного со всеми Лысенко, эта встреча представлялась светлым лучом в серых буднях их поэтического творчества.

Blog

Ирпенская буквица