Ирпенская буквица
| Вид материала | Книга |
| Поэтический спор |
- Ирпенская буквица, 117.9kb.
- Ирпенская буквица, 1004.26kb.
- С. Е. Хрыкин Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: авторская редакция составителя. Книга, 9693.63kb.
- В. Х. Лобас «Культура Сходу» Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: В. Х. Лобас «Українська, 815.26kb.
- Н. Д. Колбун «Заключение и литература» Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: Н. И. Околитенко,, 284.53kb.
- Диверсифицированные корпорации в современной экономике россии, 2694.29kb.
- Управление инвестиционными процессами в регионе чуб борис Андреевич Монография Москва, 2307.38kb.
Поэтический спор
Вообще-то дискуссии в клубе, особенно на литературные темы, проводились редко. Как правило, Вениамин Эсмеральдович давал возможность каждому из присутствующих членов клуба по очереди, прочесть что-либо новенькое из их творений, после чего, с удовольствием выслушивал замечания слушателей. Обычно их делали Иван Иванович Квач и Мышьяк-Дубинский. Случалось, что своё веское слово вставляла и Магда Христофоровна. Остальные в основном молчали, так как каждый готовился прочесть что-то своё и потому практически не слушал предыдущего выступающего. Лионела Науменко же никогда не подвергала выступающих в клубе какой-либо критике. Она или молчала, когда ей выступление не нравилось, или говорила два три слова в похвалу, если выступление впадало ей в душу.
Как только круг чтецов завершался, а обычно на заседаниях клуба присутствовало не более десяти человек, Энгельгардов распоряжался поставить электрический самоварчик, который всегда был у него под рукой, и все начинали суетиться в приготовлении чая.
Чаепитие для Вениамина Эсмеральдовича было обязательной процедурой клубных литературных вечеров. Он всегда сам заваривал чай и при этом приговаривал: «Чай – народный напиток. Он стимулирует творчество и объединяет людей». И, действительно, за чаем все члены клуба, становились как бы ближе друг к другу. Горячий напиток согревал даже почти охладевшие сердца. Потому чаепитие для членов клуба было одной из самых приятных процедур, проводимых Энгельгардовым в его клубе. Именно за чаем можно было услышать много приятного, как в отношении каждого клубника, так и самого Вениамина Эсмеральдовича.
Почти каждое заседание клуба не обходилось без присутствия какого-нибудь гостя, которого приводил или сам Вениамин Эсмеральдович, или кто-либо из других членов клуба. Гости, как правило, восторгались атмосферой творчества, царившей на заседаниях, растекались в похвалах Вениамину Эсмеральдовичу, и заверяли его за чаем, что теперь будут постоянно приходить сюда, чтобы окунуться в поэзию с головой. Но большинство из них редко приходило в клуб второй раз.
Необходимо заметить, что в литературном клубе «Два стула», так уж случилось, собрались в основном аматоры поэзии. Прозой здесь почти никто не занимался. Более того, занятие прозой здесь считалось чем-то, даже если не вредным, то уж точно недостойным высоких пиитов творчеством. Поэтому, если кто из членов клуба и грешил прозой, то делал это тайно и о своих экзерсисах никому не говорил. Исключением был лишь один Лысенко, которого вообще считали нарушителем всяческих конвенций, но относились к этому весьма снисходительно, и не придавали этому большого значения. «Чем бы дитя не тешилось…» - рассуждали они, и пропускали данный факт как бы незамеченным, что очень огорчало Лысенко, однако не останавливало его подпольного творчества.
Сегодня был как раз тот редкий случай, когда среди членов клуба вдруг спонтанно разгорелась дискуссия о поэзии. Как ни странно, но повод для данной дискуссии подал Мышьяк-Дубинский, который, когда подошла его очередь предъявить свои новые творения, вдруг разразился проблемным двустишием, которое прозвучало, как лозунг в защиту поэзии:
- «Лопатой мысли, граблями слов
расчистим дорогу в страну стихов!»
Громогласно, как будто с трибуны призывал Мышьяк-Дубинский. После чего Иван Иванович, недовольно хмыкнув, проронил:
- Яка така лопата? І при чому тут граблі?
- Ну, это же поэтический образ такой, - как бы оправдываясь, сказал Мышьяк-Дубинский.
- Щось цей образ мене не переконує, - продолжал недовольный Квач, - Людська думка це досить тонка сентенція, а тут – лопата. Та це ж такий грубий інструмент! І слова, хіба вони схожі на граблі? Граблі взагалі нагадують щось потворне, незаконне, наприклад, грабувати...
- Ну, вы уж совсем договорились, - вступилась за Мышьяк-Дубинского Магда Христофоровна, - Не нужно всё так упрощать. Поэтический образ он только отдалённо напоминает нечто обыденное, а на самом деле имеется в виду не утилитарное бытовое орудие, а его функциональная сущность. Лопата, она для чего?
- Щоб копати, - сказал Иван Иванович, и улыбнулся.
- Вот именно! – воскликнула Магда Христофоровна, - Но копать можно мелко и глубоко. Вот так и мысли могут быть мелкими, а могут быть и глубокими. А граблями всегда убирают разный мусор. Вот Иннокентий Павлович и сравнивает слово с этим орудием. Это же метафора, Иван Иванович! Вам бы следовало это знать, - возмущалась Магда Христофоровна.
- Да это даже и не метафора, - как-то задумчиво и неуверенно произнёс Мышьяк-Дубинский, - скорее, олицетворение.
- Метафора це чи оліцетворєніє, мені однаково. Головне щоб воно красиво звучало. А тут, який звук: “лопата”, “граблі” – щось таке грубе неотесане. А слово повинно звучати, як музика, повинно співати, - продолжал возмущаться Квач.
- Троп, - вдруг неожиданно раздался чей-то низкий голос, и спорящие повернули головы к тому, кто произнёс это слово. Им оказался никто иной, как Лысенко.
- Что вы сказали? – удивлённо взглянув на него, переспросила Магда Христофоровна.
- Только то, что вы слышали, - отчеканил Лысенко, - и метафора и олицетворение – это всё тропы, разные его виды. Просто такие обороты речи, когда слово употребляется не в прямом, а в переносном смысле.
- Ну, конечно, я же и говорю об этом! Лопату и грабли нужно понимать именно в переносном смысле.
- Та яка різниця, в якому смислі! – продолжал возмущаться Иван Иванович, - Головне, щоб слово звучало! Я ж кажу, поезія, як музика. Вона зворушлива, вона всеохоплююча, вона, нарешті, повинна проймати душу і серце. А тут, вибачте мене, щось таке грубе, неотесане. Одним словом, ви Іннокентій Павлович склали неохайний, грубий і отже, недолугий вірш.
- Троп, - снова раздался голос Лысенко.
- Что троп? Что вы всё заладили троп да троп! Далось вам это слово, - не скрывая возмущения, обратилась Магда Христофоровна к Лысенко, - Если вы думаете, что мы малограмотные в словесности, то вы ошибаетесь. Мы тоже не лыком шиты, и кое в чём разбираемся.
- Да я ничего этого не имел в виду, - оправдывался Лысенко, - Просто я подчеркнул, что эпитеты, которые употребил Иван Иванович, тоже один из видов тропа.
- Не троп, а трёп, - вдруг раздался из-за спины Лысенко голос, и все повернули лица в ту сторону, откуда он донёсся. Его обладателем оказался некто Полуторский, пришедший в клуб совсем недавно, но уже для себя сделавший нужный вывод, о котором пока ещё никто из членов клуба не догадывался.
Сущности Полуторского, надо сказать, отвечала его фамилии. Не зря же его за глаза в клубе прозвали полу поэтом – полу прозаиком. Свои неказистые «вирши» Полуторский читал с таким нудным выражением лица, да и сами они были такими нудными, что у одноклубников едва хватало терпения дослушать их до конца. А что касается его прозаических произведений, то тут вообще ни у кого не было никакого желания их слушать. И когда он пытался это сделать, все дружно махали на него руками, пытаясь таким образом остановить неуемный пыл зарвавшегося литератора. И это каждый раз им удавалось, поскольку все хорошо помнили то первое прослушивание прозы Полуторского. Тогда он их чуть не уморил не просто прозаическими длиннотами, а тем шершавым и, как сказал Иннокентий Павлович, «никуда не пригодным слогом». Его критиковали почти все члены клуба. Некоторые же молчали, и делали это не потому, что им нравилась его писанина, а просто из нежелания нисходить до такой низости.
Никто из членов клуба не догадывался о том, понимал ли Полуторский сущность такого к нему отношения, или из-за своей толстокожести не чувствовал этого. Однако тот всё прекрасно знал, хотя на раздававшуюся критику в его сторону согласно кивал головой. Все думали, что он правильно воспринимает их наставления, и будет совершенствовать свой стиль. Как они ошибались! Полуторский не только не собирался работать над своим стилем, а, наоборот, продолжал всё так же портить слух своим одноклубникам. Более того, он затаил на всех тайную злобу. В душе он считал их никчемными, случайно прибившимися к литературному поприщу людишками, ничего не смыслящими ни в поэзии, ни в прозе. Ни один из членов клуба для него не являлся каким-либо мало-мальски стоящим авторитетом. Он всех презирал, но, несмотря на это, исправно посещал все заседания клуба.
Конечно, это презрение он прятал глубоко в себе, и никто из его соратников по литературному цеху даже и не догадывался, какими жалкими они выглядят в его, на вид совсем невинных, глазах. Но сегодня почему-то эта его тайная черта, вдруг выглянула наружу из его души, и все это почувствовали.
- Трёп, - ещё раз повторил это своё веское слово Полуторский, и самодовольно облизнул, как видно, пересохшие от волнения губы.
- Что вы хотите этим сказать? – взволновано обратилась к нему Магда Христфоровна.
- А то и хочу сказать, что все вы здесь занимаетесь трёпом. Иначе говоря, треплетесь, - невозмутимо, неожиданно твёрдым, казалось не присущим для него языком, отчеканил Полуторский.
- Но мы просто разбираем стих нашего товарища. И дискутируем о поэзии, - каким-то, совершенно неприсущим для неё тоном, как бы извиняясь, промолвила Магда Христофоровна.
- Да что вы там разбираетесь в поэзии! Вы в ней смыслите столько же, сколько мой кот в колбасных обрезках! Я уже не говорю о прозе, - сказал, как отрезал, Полуторский.
После этого обвинения, прозвучавшего, как гром среди ясного неба, все на какое-то мгновение умолкли, поражённые такой наглостью их недалёкого одноклубника. В комнате повисла неловкая тишина. Лишь через минуту её попытался нарушить тихий голос Лысенко.
- Ну, я думаю, что кот всё-таки разбирается в колбасных обрезках, - заметил он.
И все, как будто бы очнувшись, вдруг обрушились на Полуторского с гневными речами. Причём каждый говорил своё, не слыша, что говорит сосед. В этом переплетении голосов трудно было что-либо разобрать, потому и сам Полуторский даже не вслушивался в них. Да ему, похоже, все они были безразличны. Он смотрел на одноклубников с нескрываемым презрением. А те расходились всё больше и больше. Было видно, что неприязнь к Полуторскому, давно засевшая в каждом из членов клуба, и тщательно скрываемая ими из этических побуждений, вдруг вырвалась наружу, и необузданной, как вихрь, налетела на это жалкое существо, возомнившее себя талантливым литератором.
Понемногу страсти угомонились, и тогда в притихшем зале раздался уверенный и на удивление спокойный голос Лионелы Виссарионовны.
- Если мы такие здесь все неучи, то зачем же вы тогда приходите сюда к нам? – спросила она Полуторского.
- Могу и не ходить! – резко ответил тот.
- Ну, так и скатертью дорога! – радостно подхватила эту здоровую мысль Магда Христофоровна, - Мы вас не задерживаем!
- Что ж, и уйду, - с нескрываемым презрением сказал Полуторский и принялся собирать в свой портфель разложенные перед ним собственные опусы. Одна из бумажек упала на пол и осталась там незамеченной лежать.
- Не нужно так всё воспринимать близко к сердцу, - попытался сгладить ситуацию Энгельгардов, обращаясь к надевавшему пальто Полуторскому. – Ну, погорячились немного. Пройдёт…
Все понимали, что Вениамин Эсмеральдович больше всего печётся о том, что бы количество членов его детища с каждым днём росло. Поэтому уход одного из членов клуба, да ещё и такой скандальный, мог быть воспринят им не иначе как с болью в сердце. Энгельгардов даже попытался удержать рукой Полуторского, но тот резко отстранил протянутую к нему руку. Не говоря ни слова, ни с кем не попрощавшись, он вышел вон, слегка хлопнув дверью. После чего все, казалось, облегчённо вздохнули.
После ухода Полуторского начавшаяся было дискуссия по поводу стиха Иннокентия Павловича, уже не могла продолжаться, поскольку все бросились обсуждать только что случившееся. В основном перемывали косточки ушедшему наглецу. Лишь теперь стало видно, сколько у членов клуба скопилось недовольства, я бы даже сказал, ненависти на этого нарушителя спокойствия. И откуда она только бралась!
Лысенко удивлялся, глядя на своих разгорячившихся товарищей, поскольку не подозревал, что такое количество ненависти может вместиться в душу каждого из членов клуба. Ему казалось, что их нежные пиитические души, не могут содержать в себе такое её количество. Ведь всё же как-никак они были причастны к высокой поэзии, которая не должна была, по его соображению, сосуществовать с таким грубым чувством. Наклонившись к Лионеле Науменко, он и высказал ей это своё замечание. На что та согласно закивала головой. А потом, обратившись к Энгельгардову, что-то тихо ему сказала. После чего Вениамин Эсмеральдович, встал, гордо распрямил плечи, и призвал всех к спокойствию.
- Товарищи, - начал он. – Не нужно так горячиться. Содеянного, как говориться, не воротишь, а мы ведь здесь должны заниматься высокой поэзией, а не всяческими пересудами. Давайте продолжим нашу дискуссию.
Этот призыв, как ни странно, возымел своё действие. Все весьма быстро успокоились, притихли и через минуту были уже готовы вести академические беседы по поводу ямбов и хореев, в том числе и о злополучных «тропах».
В этот момент, Иван Иванович Квач как раз и заметил бумажку, оброненную ушедшим Полуторским. Он поднял её с пола и внимательно прочёл. Бумажка оказалась записью очередного «перла» Полуторского.
- Товариші! – громким голосом возопил Квач. – Дивіться який спадок залишив нам Полуторський. Слухайте!
И Иван Иванович принялся с напускным пафосом читать написанное на бумажке, делая при этом ударение в местах, казавшимся ему наиболее значительными.
Люблю твои ветром надутые щёки.
Люблю посиневший твой нос,
обвислые уши, и такие далёкие,
но длинные пальцы, и губы взасос.
Люблю, как тюльпан, твои красные губы.
И зубы люблю, что блестят, словно мел.
Люблю всё нутро, фаллопиевы трубы,
и даже подошвы любить бы хотел.
Люблю безгранично, безбрежно и полно.
И вечна любовь моя, что б не соврать.
Люблю постранично, безудержно долго
о всех твоих прелестях писать и писать.
После прочтения этих строк на лицах членов клуба появилась самодовольная улыбка. Все на мгновение замерли в предчувствии скорого уничтожающего суда над только что услышанным произведением.
- Ничтожество, - только и смогла процедить сквозь зубы Ингибира Эвольвентовна, с совершенно для неё несвойственной презрительностью в голосе. Этим она одновременно как бы хотела подчеркнуть, что такое даже не стоит её личного внимания, а не то, что какой-либо конструктивной критики.
Однако не так думали члены клуба. Они с нескрываемым злорадством бросились распекать ушедшего в его нерадивости, то и дело цитируя строки из только что услышанного «произведения» и даже вспоминая другие перлы, прочитанные им в прошлые заседания клуба.
- Как вам нравятся «ветром надутые губы»? – вопрошал Мышьяк-Дубинский.
- Не губы, а щёки, - поправил его кто-то.
- Да-да, щёки, - поправился Иннокентий Павлович.
- Троп, - снова невозмутимо заметил Лысенко.
- Не троп, а действительно трёп! Полуторский сам себе вынес приговор, - продолжал Мышьяк-Дубинский. – И эти «надутые щёки» он, представляете, оказывается, любит. А вот красные губы, он любит не просто так, а «взасос»!
На эту фразу Иннокентия Павловича послышался одобрительный гул голосов.
- А ніс, що посинів? – вопрошал Иван Иванович, - Як можна таку потвору любити?
Сказав это, Квач неожиданно осёкся, и все взглянули в сторону Вениамина Эсмеральдовича. Тот, казалось бы, ничего не подозревая, потирал рукою свой обвислый, действительно немного посиневший нос.
Чтобы сгладить наступившую неловкую паузу, Мышьяк-Дубинский переключился на «обвислые уши».
- А где это он мог видеть «обвислые уши»? – вопрошал он, - Похоже, что этот стих он посвятил не женщине, а собаке. А, кстати, кто знает: есть ли у Полуторского собака?
Вопрос Иннокентия Павловича повис в воздухе. Никто не знал на него ответ, поскольку никто не бывал дома у Полуторского.
- Да что говорить, - вставила своё веское слово Лионела Виссарионовна, - его «фаллопиевы трубы» это не только не литературно и не красиво, но просто мерзко.
- Он любит «фаллопиевы трубы», а вот подошвы полюбить не смог. Вам не кажется это странным? – задал вопрос, обычно молчавший, довольно молодой член клуба Птичкин.
- Так ведь он привык заглядывать в самое нутро, - с нескрываемой издёвкой ответил Лысенко. И все дружно захохотали.
- Да и зубы его тоже интересовали, - заметил Мышьяк-Дубинский, после того, как смех немного утих, - Он, наверное, любимую выбирал, как лошадь. В зубы заглядывал.
- А пам’ятаєте як він писав про Одесу? – вставил своё веское слово Квач, - Там в кожній строчці були Петі, Толі, Ксюші, Наташі. Здавалось, що в нього пів Одеси знайомих.
- Да, да, я помню. Там щё было что-то вроде “курорт в разгаре, а пляж в загаре”, добавил Лысенко, что-то припоминая из минувших опусов Полуторского.
И тут члены клуба стали массово вспоминать все несуразные выражения, услышанные ими когда-либо из уст Полуторского. Эти воспоминания могли бы продолжаться бесконечно, если бы их не остановил зычный голос Энгельгардова.
- Пожалуй, хватит нам заниматься подобными упражнениями, - сказал он, - Мы ведь собрались здесь не для этого. Давайте лучше перейдём к более существенным вопросам.
Все члены клуба молча согласились с предложением своего руководителя, и через минуту беседа протекала уже в совершенно иных тонах.
- Да, давайте поговорим, наконец, о поэзии, - слегка вздохнув, промолвила Магда Христофоровна.
- О высокой поэзии, - многозначительным тоном добавил Мышьяк-Дубинский.
- Да, да, именно о высокой поэзии, - подтвердила слова Иннокентия Павловича Христюк, - Я вот недавно перечитывала Пушкина… - Магда Хзристофоровна несколько замялась, произнеся это всем известное имя, - Ведь его поэзия относится к высокой? – Спросила она, обратившись к Иннокентию Павловичу.
- Несомненно, - был кратким ответ.
- Так вот, - продолжила Магда Христофоровна, - существует мнение, что Александр Сергеевич писал очень легко. То есть, я так понимаю, что сочинять стихи для него не составляло большого труда. Я с этим согласна, но только отчасти. Я, например, никогда не соглашусь с тем, что своего «Евгения Онегина» он писал, нисколько не напрягаясь. По-моему, это труд и довольно тяжкий труд, написать такой роман в стихах.
- Це вам так здається, бо самі ви складаєте вірші важко, то вони важкими і виходять. А в Пушкіна вони лились, як вода з глечика. Бо це божий дар. Він же не просто поет, а геній, а їх так мало в нас, - перебил Магду Христофоровну Иван Иванович Квач.
- Может быть, мои стихи и несколько тяжелы…- парировала Христюк, - но я в них вкладываю свою душу и сердце. И для меня написание стихов не развлечение, а напряжённая работа.
- В том-то и дело, что работа. А вот для Пушкина это, скорее всего, было развлечение, – вступил в разговор Лысенко. – Ведь не зря же он сам писал: «Пишу для себя, а печатаю для денег».
- Писать для себя, не обязательно означает, что без всяких усилий, - ответила на это замечание Магда Христофоровна. – Я думаю, что Пушкин не одну ночь корпел над написанием своего романа.
- Да что вы говорите, Магда Христофоровна?! – почти возмутился Лысенко, - «Евгений Онегин» по сути, роман ни о чём. Там просто болтовня о том, о сём, и не больше - продолжал нападать на великого поэта Лысенко.
- Господи! - взмолилась Магда Христофоровна, - Это кощунство! Как можно такое говорить о гении, которого признал весь мир!?
- А вам, Магда Христофоровна, не известно иное мнение? Ведь кое-кто считает, что Пушкин двулик: как поэт, он гений, а, как человек, ничтожен.
- Свят, свят, свят! – как заклинание, проговорила Магда Христофоровна, - Типун вам на язык за такие слова.
Тут в разговор вступила Лионела Виссарионовна.
- То, что Пушкин фигура неоднозначная, как человек и поэт, это известно давно. Можно об этом спорить. Но для нас главное не это. Мы должны его оценивать, прежде всего, как поэта. А в поэзии он, безусловно, гений.
- Да, да, вы совершенно правы, - обратился Лысенко к Лионеле Науменко, - о том, что Пушкин «фигура неоднозначная» известно давно. Вспомните, что писал о нём директор лицея, в котором будущий поэт учился.
- А что, что он писал? – с нескрываемым любопытством спросила Магда Христофоровна.
- А то и писал, что, мол, у Пушкина пустое и холодное сердце, в котором нет ни любви, ни религии.
- Но, как же нет любви?! А откуда же в нём рождались такие высокие строчки, посвящённые именно этому чувству? – ещё больше возмутилась Магда Христофоровна. – Из холодного и пустого сердца такое бы не родилось.
- А это всё от умения пародировать. Ведь Пушкин более всего пародист. Многие его произведения, по сути, пародии, - невозмутимо ответил Лысенко.
- И «Евгений Онегин» пародия? – с возмущением спросила она.
- И «Евгений Онегин», и его сказки. Кстати, о сказках, вполне возможно, что они ни что иное, как пародии на то, что ему рассказывала в детстве Арина Радионовна. Он просто всё легко схватывал, буквально на лету, и переносил всё это на бумагу.
- Ну и ну! – покачала из стороны в сторону головой Магда Христофоровна, - Да вы нигилист! – заключила она, метко охарактеризовав сущность Лысенко.
- Может быть, и так, - согласился тот. – Но я ничего плохого в этом не вижу. Просто у меня есть своё мнение.
- Однако ваше мнение почему-то почти совпадает с мнением Абрама Терца, который тоже кое-что писал о Пушкине, - с некоторой иронией заметил Мышьяк Дубинский. Было видно, что в свободное время, он штудирует критическую литературу о поэзии и поэтах.
Да, - подтвердила слова Иннокентия Павловича Лионела Виссарионовна, - действительно в его «Прогулках с Пушкиным», что-то такое есть. Но дело не в этом, ведь там высказано всего лишь личное мнение одного человека. А тысячи и тысячи других исследователей с этим не согласны.
- Вот именно, - получив неожиданную поддержку, сказала Магда Христофоровна, - я тоже с этим не согласна. Для меня он всегда останется поэтом с большой буквы.
- А кто с этим спорит? – пожал плечами Лысенко. – Я же сказал, что, как поэт, он гений. Но, как человек… Гоголевский Хлестаков, и не больше.
- Сам вы Хлестаков! – почти взвизгнув, уже не сказала, а прокричала Христюк.
Литературный спор неожиданно мог перейти в простую перебранку. И, чтобы дискуссия не перешла на личности членов клуба, пришлось в неё вмешаться Вениамину Эсмеральдовичу.
- Давайте умерим свой пыл. Не нужно так возбуждать свои эмоции. Постараемся смотреть на вещи трезво, и спор вести лишь в академических рамках, - спокойным и уравновешенным голосом сказал Энгельгардов. – Пушкин, действительно, гений, но ведь гений – тоже человек! Значит, ему всё человеческое не должно быть чуждым.
- Вы правы, - констатировал Лысенко, - потому мы и должны учитывать характеристику Пушкина его современниками, например, такими, как уже упомянутый директор его лицея.
- Кстати, - как-то робко заметил Мышьяк-Дубинский, - фамилия директора лицея была Энгельгардт.
- Вот-вот, - продолжил мысль Мышьяка-Дубинского Лысенко, - Вениамин Эсмеральдович, вы случайно не потомок того директора лицея?
- Нет, не потомок. Но, коль он такое писал, значит, у него были определённые основания к этому. Нужно уважать мнение педагога, и прислушиваться к нему.
- Педагоги могут тоже ошибаться, – заметила Магда Христофоровна.
- А, что там спорить?! – вдруг воскликнула до сих пор сидевшая молча Ингибира Эвольвентовна, - каким бы он ни был человеком, а мне его поэзия нравится, и я её люблю! Пускай там его биографы разбираются, каким он был человеком, а нам читателям всё равно. Для нас существуют лишь его произведения. Кто может бросить камень в них?
- Ну, вот Лысенко, утверждает, что роман в стихах Александра Сергеевича «Евгений Онегин» ни о чём, - сказала Магда Христофоровна, указав на него рукой.
- А ерунда! – заключила Осетрова, - Ему просто захотелось вас завести, чтобы разгорелся спор. В действительности же, он так вовсе не думает. Ведь вы так не думаете, правда? – обратилась она к Лысенко.
- Ну, почему? - неопределённо протянул тот, пожав для убедительности своего ответа плечами. Но ему не дали продолжить что-либо сказать в своё оправдание. Со своего стула поднялся Иван Иванович Квач и своим зычным голосом, произнёс фразу, которая резко изменила направление дискуссии.
- А я недавно глянув на портрет Пушкіна, який намалював Кіпренський. Знаєте, це доволі дуже відомий портрет, - все согласно закивали головами, - Так от, я там побачив, те, на що раніше не звертав жодної уваги. Ви бачили руки поета, зображені на цьому портреті? – спросил он у собравшейся публики.
Никто из присутствующих в собрании ничего не ответил на вопрос Квача. Очевидно, они не обращали внимания на такую мелочь, как руки, хотя, несомненно, не один раз видели этот портрет. Иван Иванович удовлетворённо потёр рукой об руку, он так и думал, что никто не заметил того, что заметил он.
- Так от, - продолжил Иван Иванович, - я звернув увагу на його руки, і побачив які в нього там нігті. Справжній сучасний манікюр! Довгі, нігті, пещені руки...Аристократ!
- Ну и что? – невозмутимо ответил Лысенко. – Пушкину, конечно, не приходилось рубить, дрова, выносить из дома ведро с помоями. Он был дворянин, аристократ, если хотите. Ничего в этом плохого нет. А ногти, так ведь мода, наверное, была такая.
- Да, руки он, может быть, марал только чернилами. А так они у него были чистыми. Большую поэзию можно делать только чистыми руками, - вставил своё слово Мышьяк-Дубинский.
- Конечно, - подтвердила мысль Иннокентия Павловича Лионела Науменко, - он был аристократом, прежде всего, аристократом духа. Это поэт не от сохи.
- Как некоторые из нас, - язвительно заметил Лысенко, очевидно имея в виду, недавно покинувшего клуб, Полуторского.
- Та нічого поганого від того, що людина від сохи, нема! – парировал Квач, - Головне, щоб у голові щось було і у серці. Тоді і вірші будуть високими. До речі, щодо слова високі: пам’ятаєте як у нас в гостях були діти з сусідньої школи? – все согласно закивали головами, - Так от, я згадую, як один школяр читав тоді свій вірш, і там був рядок, в якому згадувались високі верби. Пам’ятаєте, ще тоді Магда Христофорівна зробила зауваження про те, що верби, як правило, не високі дерева. Вони більше ростуть в ширину, - все снова согласно закивали головами, - Так от, - продолжил свою речь Иван Иванович, - я нещодавно згадав Шевченка. Так у нього те ж є про високі верби! Пам’ятаєте: “до долу верби гне високі, горами хвилю підійма...”. Є у Тараса Григоровича високі верби! Та його ж за це ніхто не критикує...
- Ну, так он имел в виду относительную высоту. Низкие вербы ветер не гнул, а те, что были повыше, нагибал, - невозмутимо заметил Мышьяк-Дубинский.
- Что позволено Юпитеру, не позволено быку, - промолвил кто-то, но никто на это не обратил никакого внимания.
- И что это вы всё заладили, то про ногти, то про вербы. Мы же здесь занимаемся поэзией, а не косметикой, - наконец вставил своё веское слово Вениамин Эсмеральдович, пытаясь унять пыл своих подопечных, поскольку они, как ему казалось, забрели в дебри отнюдь не поэзии.
- Да, да, - продолжал он, глядя на встревоженные его словами лица одноклубников, - Что вы на меня так смотрите? Вы бы ещё поговорили о фруктах, овощах…
- Кстати об овощах, - вдруг заметил Лысенко, – Пушкин, между прочим, не употреблял в пищу помидоры.
- С чего это вы взяли? – удивлённо возмутился Мышьяк-Дубинский.
- Да просто знаю, что не ел он их, - ответил Лысенко.
- Откуда вы это, интересно, знаете? – уже с некоторой издёвкой в голосе промолвил Иннокентий Павлович.
- Так, Лысенко, наверное, просто шутит, - сказала Ингибира Эвольвентовна, и дружелюбно заулыбалась.
- Ничуть не шучу, - парировал Лысенко, - Пушкин, действительно не ел помидор.
Лысенко сделал паузу, и посмотрел на своих одноклубников. Они с явным непониманием смотрели на него, ожидая всяческого подвоха.
- А не ел он их просто по той причине, - продолжал Лысенко, - что в то время помидор не ел никто. Их стали употреблять в пищу лишь в середине ХІХ века, а до того помидоры считались ядовитым растением, - закончил он своё околонаучное сообщение, и все облегчённо вздохнули, довольные тем, что загадочная фраза Лысенко так быстро и просто разрешилась.
Так ли это было насчёт помидор, или нет, спорить не стали, поскольку никто из присутствующих не владел данной темой. Здесь собрались знатоки поэзии, а не овощеводства. И об этом вновь всем напомнил Энгельгардов.
- Странные у вас, Лысенко, знания, - сказал он, - Только вот какое это имеет отношение к поэзии? Давайте, всё-таки говорить по существу.
Энгельгардов, как всегда, был прав, и в дальнейшем все говорили только о поэзии, не отвлекаясь от её проблем ни на йоту в сторону.
Первой попыталась ввести разговор в надлежащее профессиональное русло Магда Христофоровна.
- Давайте поговорим о пародиях. Коль уж тут кое-кто, - она почти с нескрываемым гневом посмотрела в сторону Лысенко, - утверждал, что Пушкин был пародист. Что такое пародия? Ведь чтобы что-то утверждать, нужно знать смысл каждого понятия, которым мы оперируем. Может быть, мы и пародию каждый понимаем по-своему?
- Совершенно верно, - подтвердил Лысенко, - чтобы спорить по существу, нужно одинаково понимать это существо.
- Ну, вот вы, - продолжала Магда Христофоровна, - как вы понимаете это понятие. Что, по-вашему, означает пародия?
- В этом я совершенно не оригинален, - ответил Лысенко, - скажу буквально, как это понятие определяется в энциклопедиях: Пародия – это своеобразный жанр в искусстве, который означает совершенно сознательную, я умышленно подчёркиваю это слово, имитацию манеры, стиля, стереотипа речи, поведения и тому подобное с сатирической, иронической или юмористической целью.
- Вот видите, - парировала Магда Христофоровна, - именно имитация. Так что, по-вашему, Арина Радионовна Александру Сергеевичу сказки рассказывала в стихах?
- А почему бы и нет? - удивлённо ответил Лысенко. – Мы же не слышали этих сказок Арины Радионовны.
- А что же юмористического есть, например, в «Евгении Онегине»? – не унималась Христюк.
- Ну, если не юмор, то сатира или ирония там присутствуют.
- А что же тогда он там имитировал? – поставила вопрос ребром Христюк.
- Жизнь, - коротко и веско ответил Лысенко.
- А я вот, могу сказать, что вы не правы, когда подчёркиваете лишь только сознательность в пародии. Пародия может быть и вовсе не осознанной автором, - вступил в спор Мышьяк Дубинский.
- Ну, тогда тем более произведения Пушкина можно считать неосознанной пародией. Спасибо Иннокентий Павлович, что вы так во время поддержали меня в споре с Магдой Христофоровной. А то я уже чуть было не решил сдаваться. Действительно, это идея! Пушкин подражал, совершенно не осознавая это! У него, очевидно, была прекрасная моторная память, и он схватывал всё где-нибудь услышанное им, даже не осознавая этого. Ему казалось, что всё это идёт изнутри, а в действительности, всё было навеяно внешними раздражителями. Он просто был очень чувствителен к ним… Как вам эта новая теория?
Лысенко гордо и самодовольно посмотрел на окружавших его одноклубников и нежно погладил свою лысину.
- Єрунда, - заключил Квач, - Якщо він щось робить не усвідомлюючи, то це ніяка не пародія. Це зветься плагіат.
- Но плагиат тоже может быть осознанным и неосознанным. Значит и пародия может быть, как осознанной, так и неосознанной, - подвела черту под данной проблемой Лионела Виссарионовна. После её слов все на минуту умолкли, так как спорить с местным магистром литературы никто не отваживался.
Разговор снова вернулся к Пушкину.
- Ну, хорошо, - как бы примирительно сказала Магда Христофоровна, - если допустить, что Пушкин в своих произведениях пародировал, то тогда, наверное, нужно сказать, что все мы здесь сидящие – неосознанные пародисты.
- По большому счёту так оно и есть, - подтвердил Лысенко.
- Эх, все мы человеки, и ничто человеческое… - начал было Иннокентий Павлович, но Лысенко его перебил.
- Вы ещё скажите, что Пушкина, как и нас, кусали комары!
- И кусали. И не только комары. Помните, как он говорил о лете? Любил бы, если бы не комары да мухи…
- «Ах, лето, красное моё…», - процитировала классика Магда Христофоровна, - Ведь Александр Сергеевич называл его «красным», значит, прекрасным. Как это он не любил лето?! Любил и ещё как любил! А комары да мухи… Это так… Они, конечно, мешали ему в этой любви.
- А вот женщин любить ему ничто не мешало, - заметил Лысенко, - ни комары, ни мухи…
- Да, - утвердительно заключила Магда Христофоровна, - потому он для меня всегда останется глашатаем большой любви. Кто лучше его сказал о любви? – задала неожиданно для всех вопрос Христюк.
- Ну, например, Полуторский, - попытался пошутить Лысенко. И все-таки дружно засмеялись, отреагировав на эту шутку.
- Давайте не будем больше трогать Пушкина и забудем о Полуторском, - спокойно промолвила Лионелла Виссарионовна, и все дружно замолчали. Им стало понятно, что данная дискуссия не нравится ведущему члену их клуба.
Понял это и Вениамин Эсмеральдович. Он быстро стал складывать на своём столе разложенные бумаги. Это должно было означать, что заседание закончилось. Так оно и было. Энгельгардов поблагодарил всех за участие в работе клуба и предупредил, что в следующее заседание у них будет гость. На вопрос о том, кто будет гостем, Вениамин Эсмеральдович загадочно улыбнулся.
- Увидите, - сказал он.