Другое небо. Ложные стереотипы российской демократии

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 28 29 30 31 32 33 34 35 36

карцере, сурово приму его, работающего и питающегося поэтому лучше. Я

улыбнулся, и мы обнялись. Мы заговорили. Свой относительный компромисс он

объяснял историей, и потому традицией, евреев -- они бы не выжили как народ,

если бы не умели уступать, идти на компромисс. Как-то, продолжая этот вечный

спор, он сказал мне: "В конце концов ведь правильно говорят, что политика --

это искусство возможного". А я вот так не думаю. Я тоже всегда нацелен на (в

том или ином смысле) конечный результат, но на результат, который политикам

кажется невозможным, а потом вдруг в результате моей позиции становится

возможным.

В этом смысле я бы назвал политику искусством невозможного.

Отличались наши позиции и по отношению к этой стране. Он считал для

себя необходимым заниматься своей страной, ее проблемами, я говорил, что

раковая опухоль, поразившая эту страну, угрожает всему человечеству, что

бороться за выживание человечества -- значит бороться за уничтожение

коммунизма, бороться с выращенной в этой стране породой псевдо-людей с их

псевдо-моралью, псевдо-искусством, псевдо-философией, псевдо-законностью,

псевдо-жизнью, псевдо-всем. Где бы я ни был, я буду заниматься Россией,

русской идеологией, идейным уничтожением коммунизма, говорил я, и тебе,

решая проблемы Израиля, не избегнуть столкновения с коммунизмом, с

необходимостью осмысления русской истории.

На мой взгляд, Щаранский слишком большое значение придает доводу силы,

аргументации большинством (результат принципа "политика -- искусство

возможного"). Мне же для приведения доводов достаточно меня самого.

Большинство для меня не аргумент -- аргументом может быть только спор по

существу. Я призывал опираться на правоту, а не на столь увлекательные

соображения о расстановке сил. Я говорил: как только вы стали на путь

расчета вариантов того, что думают и что собираются делать тюремщики в

Чистополе и Кремле, так вы уже управляетесь ими, у них появляется средство

влиять на вас, а я не принимаю в расчет их ходов, не думаю о них, и это

ставит палачей палачами, а не партнерами в шахматной игре. Когда меня

спрашивали что бы мог значить тот или иной ход тюремщиков, я всегда отвечал:

я этим не интересуюсь: зачем мне -- ведь мои действия от их ходов не

зависят. Но измученным изоляцией, голодным, с издерганными нервами людям

было трудно принять эту позицию. Они жадно думали о возможных ходах

тюремщиков -- это давало пищу для ума, для столкновения мнений, для

разговора -- ведь все это так необходимо в изоляции для душевного, для

нервного равновесия.

Щаранский считал себя пленником: "Я не собираюсь ничего менять в этой

стране, я желаю только, чтобы тем, кто не хочет жить в ней, разрешали

уезжать. Ты, вот, считаешь важнейшим правом свободу слова, а я свободу

выезда". Я же объявлял себя не пленником, а воителем. Я говорил, что свобода

слова средство для решения всех вопросов, в том числе и свободы выезда, он

отвечал, что свобода слова все-таки внутреннее дело страны, а свобода выезда

-- нет: лишение права на выезд затрагивает интересы других стран, никакой

народ не имеет права запрещать покидать себя.

Эти разговоры и эти позиции и привели к подвижке в вопросах свободы

слова и свободы выезда -- все начинается с тюрьмы, с невидимого миру

противостояния злу.

В Чистопольской тюрьме в начале 83-го года, в самое тяжелое для меня

время я начал писать и за месяц написал работу "Разоружение и уголовные

кодексы". Я ставил целью дать политзаключенным духовную опору, дать пищу для

ума, придать им спокойствия и уверенности в нашей творческой силе, в нашем

духовном превосходстве над тюремщиками.

Через крышу-сетку прогулочного дворика я перебросил эту работу

Щаранскому и Порешу (они тогда были в одной камере), потом Никлусу и

Калиниченко (это уже в конце 83-го года), я дал прочесть ее Володе Ельчину,

Интсу Цалитису, Вите Басаргину, Валериану Новосельцеву, ее переписал для

себя Миша Ривкин. Один из заключенных взялся вынести эту работу на волю и

сделал это.

Сначала я написал ее не разбивая на главки. Но в конце 83-го мы

оказались в одной камере с Порешем (третьим был Басаргин), Пореш захотел

выучить мою работу наизусть и так вынести ее на волю (срок заключения у него

кончался в августе 84-го). Он начал учить ее, но спустя какое-то время

пожаловался мне, что это ему трудно -- не мог ли бы я как-то выделить

главные мысли. Тогда я и разбил работу на главки, а против Пореша -- за то,

что он набирается сведений для воли -- возбудили новое дело по статье 188-3

и его выход отложился на год.

Я послал эту работу и в президиум верхсовета. По этому поводу у нас с

Володей Ельчиным (Владимиром Андреевичем Ельчиным) произошел такой разговор:

Он: --Вазиф, зачем Вы даете им знать как Вы опасны для них -- ведь они

Вас уничтожат!

Я: --Я делаю это специально: тюремщики должны знать кто мы такие. Я

лишаю их дурной уверенности в своей правоте, я лишаю их моральной силы, я

поселяю в них страх перед неопровержимостью моих доводов, страх перед тем,

что мир узнает за какие мысли они нас тут держат. Они понимают, что мысли

заключенного в тюрьму имеют иной вес, нежели прожекты, сочиненные за

чашечкой кофе, эти мысли -- политическое действие, им не удержать их в

тюрьме, они это знают, я влияю на них, я заставляю их меняться.

Я писал эти работы в начале 83-го года -- тюремщики торжествовали: к

власти пришел председатель КГБ Андропов, это было время произвола

тюремщиков, а тут еще мои отношения с политзаключенными -- они и всегда-то

складывались непросто: мое открытое противостояние тюремщикам на многих

политзаключенных действовало как упрек их относительной уступчивости -- а

ведь эти люди привыкли к совсем иной самооценке -- они привыкли гордиться

собой, а тут перед глазами живой упрек. Меня специально держали в камерах с

теми, кто воспринимал меня как себе упрек и унижение. Эти люди пытались

вернуть себе привычную самооценку тем, что объявляли именно свою позицию

(работающих) идеальной (Алтунян, Корягин, Казачков), а мою позицию... а на

такой позиции, говорили они, может выстоять только такой жестокий человек,

как Мейланов: ему ничто, например, лишение свиданий с родными...

Я объяснял: насилию только и надо -- понизить на ступеньку максимум

противостояния: оно не остановится на одном таком понижении, а будет

понижать уже и новый максимум, пока не распластает своих противников ниц. Я

не осуждал политзаключенных, объяснявших свой непредельный уровень

противостояния неготовностью сегодня к большему, но я осуждал развратителей,

подменявших максимум позицией, которая этим же максимумом защищается и

облегчается.

Хуже всех питавшемуся, изголодавшемуся, мне было не очень приятно

слушать как сокамерники, с которыми я не поддерживал отношений, за трапезой

из приобретенных в тюремном ларьке продуктов рассуждают, не называя фамилий,

о людях, которые и сами не умеют жить, и другим эту жизнь -- и так уже

достаточно тяжелую -- норовят сделать тяжелей.

Но что о них говорить, я помню и всегда буду помнить тех, кто понимал

меня там, где мне это было всего нужнее, -- в тюрьме, в камере -- Даниила

Лаврентьевича Шумука, Толика Щаранского, Интса Цалитиса, Володю Пореша,

Толика Марченко, Леню Лубмана, Витю Басаргина, Сашу Финкельштерна.

Мне дороги эти мои статьи ("Разоружение и уголовные кодексы" и "Говорю

с коммунистами"), вот они передо мной -- мои листочки, мысли мои, в камере

выношенные, вот оно -- то, чем я их побеждал.

Светлана перепечатала эти мои статьи и прислала их мне в Махачкалу -- я

увидел их впервые после 86-го года (при выезде из Чистополя в лагерь их у

меня отобрали).

Посылаю вам также три выдержки из моих писем Елене Самаревой

(Мейлановой) из Чистопольской тюрьмы -- эссе о насилии, верлибр и эссе

"Защитник". О мыслях, изложенных в последнем, я вам уже писал, но мне

хочется привести вам строки, написанные в тюрьме: они думали раздавить меня

тюремными стенами, но давление вызывало -- и могло вызвать у меня -- только

такие ответы.

Эти три текста я включил и в письма к Светлане, мне хотелось прорвать

изоляцию и дать знать людям, о чем я думаю, за что сижу. Но им не удалось

предать гласности мысли Чистопольского узника. Все семь с половиной лет я

провел в камере, я не имел ни одного личного свидания, все, что я мог дать

знать о себе, я мог дать знать только в письмах. Я не мог написать: "Дайте

знать о высказываемых мною мыслях и другим людям", -- в этом случае мое

письмо было бы конфисковано.

***

Три месяца назад я написал ректору Дагестанского политехнического

института (в котором я работал до ареста) такое заявление:

Я желаю восстановиться на работе в политехническом институте. Именно

восстановиться, потому что все то, что на аттестационных заседаниях кафедры

и ученого совета строительного факультета мне записывалось в минус, теперь,

спустя десять лет, обществом понимается как плюс.

Сейчас модно радоваться, что наконец-то пришли времена, когда

официально разрешено думать и говорить, обладать человеческим достоинством и

не участвовать в единодушной поддержке и горячем одобрении. Но времена не

приходят сами. Их приходится брать за руку и приводить. Мне было суждено

взять за руку и привести новое время.

Мои профессиональные качества во всех характеристиках оценивались

высоко. Недавно я написал небольшую работу по суперпозициям функций, линиями

уровня которых являются прямые, -- говорю об этом для доказательства того,

что за девять лет я не деквалифицировался.

У меня шесть лет педагогического стажа работы в институте и теперь я

хочу работать в должности старшего преподавателя кафедры высшей математики.

Оттиски статей прилагаю.

2 января 1989 года. Вазиф Мейланов.

На это заявление я получил письменный ответ:

Ваше заявление от 2.1. 89. ректоратом внимательно рассмотрено. В связи

с отсутствием вакантных мест и учебной нагрузки по Вашей специальности,

удовлетворить Вашу просьбу о трудоустройстве не представляется возможным.

Как Вам известно, по существующему положению преподавательские

должности в высших учебных заведениях замещаются по конкурсу на пять лет. По

истечении этого срока на замещение этих должностей в периодической печати

объявляется конкурс.

17.1.89. проректор К.А.Магомедов.

Стандартная реакция коммунистического государства, с типичной для

нашего уголовного государства жульнической подменой понятий: требования --

просьбой, восстановления -- трудоустройством. Меня коммунистическое

устройство принять в себя не может, ибо понимает, что я разрушу ему весь

процесс выработки антилюдей, порушу систему взяток и услуг за услуги.

Корпорации государственных воров и грабителей смерти тождественно взять меня

на работу.

Ректора, проректоров, секретаря парткома института назначает и

утверждает областной комитет партии (отдел науки и высшей школы обкома), а

те уже под стать себе набирают команду. Когда я пришел на прием к ректору

передать ему свое заявление, он не отважился принять меня один, а пригласил

(по внутренней связи) в кабинет секретаря партийного комитета института.

Пока общество не признает коммунистическую идеологию преступной

идеологией, а коммунистическую партию преступной организацией, пока над той

и другой не будет Нюрнбергского процесса, -- до тех пор дело в этой стране

по существу не изменится.

Я обратился с письменным требованием предоставить мне работу по

специальности в районный отдел народного образования (по конституции этой

страны каждому гражданину гарантируется "право на работу в избранной им

сфере общественно-полезной деятельности"). Заведующая Советским районо

г.Махачкалы Майя Магомедовна Салихова заявила мне, что вакансий учителя

математики в школах Советского района нет, однако дать мне этот ответ в

письменной форме отказалась. Уголовная психология -- не оставлять следов

преступления.

Попробую зарабатывать себе на жизнь частными уроками математики. Пока.

Диана спрашивает, нужны ли мне ваши (всей вашей группы Эмнисти

Интернешнл) письма, нужна ли, эффективна ли сама деятельность Эмнисти

Интернешнл? Ваши письма нужны, деятельность Эмнисти Интернешнл эффективна и

необходима: ведь народ этой страны расчеловечен, все человеческое ему в

новинку, тут каждое человеческое слово, искреннее душевное движение целебны.

До сих пор в колонии ВС/389/35 сидит Богдан Степанович Климчак 1937

г.р., украинец, статья 64 ("измена родине"). Я сидел с ним в одной камере

осенью 1982-го года в Чистопольской тюрьме. Постоянное недоедание довело его

до голодного психоза -- он каждый раз после еды вылизывал миску. Коридорные

надзиратели приводили своих дружков-надзирателей с других этажей, чтобы

показать им в глазок этот процесс и посмеяться над несчастным. В чем вина

Климчака? В том, что он не хотел, вернее, не мог уже жить в этой стране, а

уехать из нее было невозможно. Вот он и перешел нелегально границу и ушел в

Иран (еще при шахе), Иран его выдал, ему дали за попытку избавить от себя

советское общество 15 лет строгого режима. Как-то, беря свои книги в

кабинете так называемого начальника отряда капитана Чурбанова, я с

возмущением сказал о этой выходке тюремщиков и потребовал прекратить мучить

голодом Климчака. Чурбанов ответил: "Мы его сюда не приглашали". Я зло

расхохотался: "Болтаете незнамо что! Вы именно приглашали его сюда! Он с

вами жить не хотел, а вы его овчарками да автоматами пригласили сюда...

жить". Режим у Климчака сейчас чуть слабее тюремного, он уже не умирает от

голода, но он по-прежнему в заключении! Можно ли мириться с этим?

Можно ли мириться с пребыванием в заключении Леонида Лубмана (я сидел с

ним в бараке ШИЗО-ПКТ с ноября 85 года по март 86-го, в колонии ВС-389/35),

Валерия Аркадьевича Смирнова (я сидел с ним в одной камере в Чистопольской

тюрьме в апреле-июле 86-го). Оба безвинны.

У Лубмана в заключении развилось тяжелое психическое расстройство --

ему кажется, что сотрудники КГБ насылают на него особое электромагнитное

излучение и что это из-за него у него раскалывается от боли голова. При мне

этого больного человека майор Осин морил голодом в ПКТ за то, что Лубман не

мог выполнить норму (сколько-то там сумочек сшить).

Исключительно трагична история Тимура Утеева, казаха, ему сейчас около

30 лет. От чудовищных унижений в армии (солдаты второго года службы побоями

заставляли его заниматься, как они это называли, "ночной тактикой": ночью,

после отбоя, выливать на пол спального помещения воду и полностью

экипированным ползать по полу, одеждой собирая воду (выжимать воду из

одежды, затем опять надевать эту влажную форму и опять ползать по воде), он

сбежал в Китай, там ему предложили работать на китайскую разведку, Утеев

согласился, его заслали в Союз, он прямо на границе сдался пограничникам

(сам к ним пришел), был суд, на котором солдат, подтверждавших показания

Утеева о преступном обращении с ним в армии, тут же, в присутствии Утеева

начинали запугивать и грозить посадить рядом с Утеевым, солдаты сдавались и

давали нужные "суду" показания. Итог? -- 14 лет строгого режима. Я сам сидел

с Утеевым в одной камере в Чистопольской тюрьме в 83-84 годах.

Об этих людях надо говорить, требовать их немедленного освобождения.

Дорогие Диана и Джон, пишите о себе, о деятельности вашей группы

Эмнисти Интернешнл, передайте мои приветы и благодарность за письма вашим

друзьям, мне писавшим, пусть пишут еще! Диана пишет, что улицы наших городов

безопасней улиц городов Англии, -- думаю, что скоро мы это отставание

ликвидируем (если уже не ликвидировали): Махачкала небольшой город, но уже и

у нас начались перестрелки соперничающих банд, месяц назад об этом сообщало

местное телевидение.

То, о чем я не успел написать в этом письме, я напишу в следующем.

Желаю вам бодрости и мира в душе. Еще раз привет всем вашим друзьям.

5 апреля 1989 года.

Вазиф Мейланов.

ПИСЬМО ДЖОНА

01.09.89.

Дорогой Вазиф,

Мы очень рады были услышать от Вас и узнать более подробно о Вашей

жизни в Намцах и позже, в Махачкале. Мы также были счастливы получить Вашу

фотографию, присланную Светланой. Мы думаем, это замечательно, что Вы были в

достаточно хорошем состоянии для того, чтоб участвовать в соревнованиях по

бегу после лишений, которые Вы перенесли.

Мы были очарованы, услышав о Вашей демонстрации в Махачкале в годовщину

Вашего ареста. Удовлетворителен, по крайней мере, тот факт, что хотя Вы были

арестованы и допрошены, но все же позже освобождены. Это предполагает

некоторый прогресс, и мы счастливы, что Вы до сих пор на свободе.

Нам были очень интересны Ваши комментарии к Щаранскому. В его

телевизионном интервью он выступил как очень уравновешенный и приятный

человек, но мы понимаем Вашу сдержанность к его позиции по отношению к

тюремным воспоминаниям, ведь многие люди, которых Вы знали в тюрьме,

серьезно пострадали.

Из четырех заключенных, которых Вы упоминаете, мы осведомлены только о

Б.Климчаке и Л.Лубмане. У нас нет достаточно полной информации о В. Смирнове

и мы совсем ничего не знаем о Т.Казанке. Мы были бы рады узнать больше

подробностей о последних двух -- когда и где они были арестованы, где

состоялся суд, и каким было обвинение. Также нам интересно было бы узнать

любые подробности, такие как домашние адреса и даты рождения.

Нам повезло найти нового переводчика, живущего рядом с нами. Он

преподает общественные науки, русские язык, литературу и современную

историю. К сожалению, сейчас он в длительном отпуске, но он дал нам краткое

изложение Ваших писем до того, как уехал, и даст их полный перевод после

своего возвращения в конце сентября.

Я передал некоторые Ваши записи ответственному редактору отдела

политических наук Лидского университета. Он редактор широко распространяемых

изданий об отношениях Запада и Востока. Он обещал прислать мне копию

следующего выпуска, и, я думаю, он воспользуется некоторыми из Ваших

материалов.

Мы были поражены политическими изменениями в Польше и тем, в какой мере

были удовлетворены требования автономии Балтийских республик. Мы горячо

надеемся, что эти преобразования пройдут мирно.

Один из наших коллег женат на китаянке. Их сын был в Пекине во время

резни 4-го июня. Сейчас он живет в Соединенном Королевстве. Он выступил на

публичном митинге в Бишоп Кастл, где рассказал о пережитом. Мы собрали 100

фунтов стерлингов в фонд поддержки китайских студентов.

Мой кузен и его жена только что вернулись с каникул, которые они

проводили в России. В течение их короткого пребывания в Москве они

встретились с Александром и были очень рады поговорить с ним.

Мы надеемся когда-нибудь услышать, что Вы заняли подобающее место в

ваших академических кругах. Мы ожидаем новостей от Вас с большим интересом и

шлем Вам наши наилучшие пожелания здоровья и благополучия. Мы также

надеемся, что с Вашими родителями все в порядке.

Искренне Ваш,

Джон.

ПИСЬМО ДИАНЫ

1.09.89.

Дорогой Вазиф,

Читая Ваше последнее письмо, я особо отмечала, как точны были

сообщения, которые мы получали во все время Вашего заключения и ссылки. Мы

слышали о неприятностях с уголовником, который делил с Вами квартиру и о

Ваших демонстрациях в Намцах. Я не знаю, как эти новости шли, но они

доходили до нас быстро. Было приятно услышать, что все доходившее было

абсолютно точным. Сейчас мы получаем сведения только непосредственно от Вас.

Мы все еще ждем переводов ваших эссе и стихов. В это время года многие

Blog

Другое небо. Ложные стереотипы российской демократии