Geum.ru

Б. К. Косаяков к и. н., доцент кафедры философии и культурологии

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   19

Я переехал на работу в Алма-Ату не в 1939 г., а только с началом Великой Отечественной войны, 1-го июля 1941 года. Такая странная забывчивость автора письма даже на близкие даты, меня насторожила. Я навел справку о том, не вышло ли в свет в 1939-40 гг., т.е. до моего приезда в Алма-Ату, чего-либо нового о казахском фольклоре и, в частности, об Едиге. Оказалось, что именно в 1939 г. был выпущен в свет 1 том «Героического эпоса казахов», составленный сектором литературы и народного творчества Казахского филиала АН СССР, которым тогда руководили Е. Исмаилов и С. Аманжолов. В этом первом томе оказалась напечатанной как раз и поэма об Едиге, притом в точности в варианте того же Валиханова-Мелиоранского.

Последующая моя работа в Алма-Ата в качестве руководителя Казахского филиала АН СССР, позже — Академии наук КазССР, проходила буквально на виду всей общественности столицы Республики. Она была всецело направлена на рост и укрепление этого научного центра Республики.

Благодаря повседневному руководству и заботливой помощи со стороны ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б), за истекшие с тех пор 10 лет создана в Республике достаточно мощная советская наука, соразмерная в ряде ведущих отраслей с гигантским ростом народного хозяйства Казахстана.

Наряду с положительными итогами, Академия наук КазССР имела и имеет и ряд ошибок и недостатков в своей деятельности. В борьбе за их преодоление верным компасом для Академии наук всегда служили руководящие решения ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)К.

Одной из крупных ошибок в работе Академии, особенно в военные годы, явилось засорение кадров Академии значительным количеством политически сомнительных и случайных в науке людей. Эта ошибка, благодаря руководству и помощи со стороны ЦК КП(б)К в основном уже исправлена к настоящему времени.

Руководство Академии, в частности и я лично, отлично сознает сейчас — в чем был основной корень допущенных им ошибок, приведших к значительному засорению кадров Академии в прошлом. Этот корень заключался, в основном, в недооценке сталинского принципа в подборе кадров и притом — вне зависимости от национальной принадлежности засорявших кадры и ныне уволенных из Академии людей. Более подробно причины, приведшие к подобному засорению кадров, были изложены в 1950 г. в нашем письме на имя секретаря ЦК КП(б)К тов. Ж. Шаяхметова и зам. зав. отделом пропаганды ЦК ВКП(б) тов. Б. С. Кружкова.

Следующая ошибка в деятельности Академии имеет место в ее учреждениях Отделения общественных наук и выражается в буржуазно-националистических извращениях в трактовке некоторых вопросов истории и истории литературы КазССР, а также в виде вульгаризаторских, марровских извращений — в области языкознания. Эти ошибки также в результате прямой помощи со стороны ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)К, хотя и с трудом, но упорно исправляются сейчас Академией наук. В этом деле Академия все еще нуждается в повседневной помощи со стороны ЦК КП(б)К.

Руководство Академии наук КазССР, в частности лично я, как ее Президент, всегда оказывало возможную и равную помощь в научном росте всем своим кадрам. Проводилось это, конечно, в соответствии с исторической важностью этого дела и при повседневном руководстве и помощи со стороны ЦК КП(б)К. Я отвергаю поэтому, как грязную инсинуацию, утверждение автора письма о том, что руководство Академии и я лично будто бы заботились только лишь о подготовке какой-то немногочисленной «особой» кучки лиц. Абсурдность этого утверждения доказывается десятками уже защищенных докторских и сотнями кандидатских диссертаций научными сотрудниками Академии наук, среди которых, конечно, буквально тонут те несколько фамилий, которые почему-то выпячиваются автором. Спрашивается, — где же остались другие десятки докторов и сотни кандидатов наук, подготовленных хотя бы за последние пять лет в стенах Академии наук КазССР.

Я также категорически отметаю, как гнусную ложь и инсинуацию, утверждение автора письма о том, что я при вступлении в партию будто бы что-то скрыл из моей биографии и социального происхождения.

Я удостоился быть принятым в состав партии уже в преклонном возрасте, на 44 году своей жизни. Это не являлось в сущности какой-то случайностью, хотя ничто принципиальное никогда не отделяло мою жизнь и работу от линии партии.

Только Советская власть открыла передо мной двери высшей школы и позволила мне достичь заветной мечты моего юношества — высшего образования. Без льгот Советской власти я — «семинарист-недоучка» никогда не смог бы переступить порога вуза, тем более в то время, когда упорная моя самоподготовка на аттестат зрелости в 1918-19 гг. закончилась тяжелым заболеванием - туберкулезом легких, а отсюда и - крушением всех своих надежд.

Будучи молодым специалистом-геологом, я с восторгом воспринял линию партии на индустриализацию страны, в ее числе и родного Казахстана. Первая Сталинская пятилетка прошла в моей жизни, как замечательный период раскрытия богатейших недр Джезказгана и параллельного раскрытия моей личности, как геолога, инженера и гражданина.

Первые 15 лет своей творческой жизни и деятельности я целиком отдал делу раскрытия многогранных и богатейших недр Джезказганского района, упорной и страстной борьбе за создание «Большого Джезказгана», за мощную социалистическую индустриализацию всего Центрального Казахстана.

В одной из ранних своих статей, посвященной перспективам развития Джезказгана и написанной, кстати, в том же 1927 г., когда вышла в Москве в свет и книжка об Едиге, и опубликованной в 1-м (январском) номере журнала «Народное хозяйство Казахстана» за 1928 г., я также несколько возвращался к мотивам народного творчества казахов и писал: «Когда над Улутау впервые пронесется гудок заводской сирены, то он, несомненно, найдет свой мощный отклик далеко во всех уголках Казахстана. Усилителями же этого «эха» будут: историческая популярность Улутау, его центральное местоположение, трудолюбие и любознательность казахского народа и даже его природная склонность к песнетворчеству, причем в новых песнях их несомненно будут звучать уже не былые ноты тоски и отчаяния, а другие, бодрые ноты, полные мощи и отваги. То будут песни нового нарождающегося индустриального Казахстана. (Последние слова в тексте статьи набраны жирным шрифтом. - К. С. См. журнал «Народное хозяйство Казахстана», № 1, 1928 г., г. Кзыл-Орда, стр. 109).

Могу отметить, что эти 15 лет упорной борьбы за Большой Джезказган, проходившей в условиях жестоких схваток с вредителями, орудовавшими до 1938 г. в руководстве цветной металлургии и геологии СССР, в упорном преодолении кадровых, организационно-технических и прочих трудностей роста закалили и меня, как специалиста и гражданина.

В особо трудных и критических условиях этой борьбы я постоянно обращался к помощи партии, ее вождей и находил в них всегда неизменную моральную и материальную поддержку (встреча с покойным С. Орджоникидзе в 1934 г., встреча с Л. М. Кагановичем - в 1938 г.). Мне верили и поддерживали, враги Джезказгана — вредители — обезвреживались. Вполне понятно, что такая материнская забота партии и отеческое внимание ее вождей всегда усиливали во мне чувство своего неоплатного долга перед партией и народом.

Уже тогда я мог со всей открытой совестью стучаться в двери партии. Но меня всегда удерживало от этого шага сознание именно того тяжелого груза, который лежал на моем соцпроисхождении и на факте репрессированности ряда моих близких и дальних родственников. (Кстати, отмечу, что Карим Сатпаев, о котором пишет автор письма, приходится мне двоюродным братом. Автор неверно пишет, что он будто расстрелян в 1922 г. Он в том году был действительно арестован, но был вскорости же выпущен на свободу. Затем в течение следующих лет он работал на различных должностях бухгалтера и др. в пределах Акмолинской и Карагандинской областей и был репрессирован вновь в 1937 г. Дальнейшая его судьба мне неизвестна).

Я вполне понимал и внутренне разделял справедливость проявляемой партией строгой разборчивости в приеме членов в свои ряды, особенно из так называемых социально-чуждых слоев. Что, если я постучусь в двери партии и меня не примут из-за изъянов в моем соцпроисхождении и в родственниках — думал я про себя — ведь морально я буду тогда убит. Нет, лучше, пожалуй, продолжать и дальше работать в качестве ценимого и уважаемого специалиста и непартийного большевика, имея возможность обращаться в нужных случаях к помощи партии с открытой душой и спокойной совестью, чем рисковать потерей всего своего душевного равновесия из-за возможного официального отказа со стороны партии в приеме меня в число своих членов. Ничто кроме этого чувства тревоги, повторяю, не отделяло меня от партии большевиков: ни ее генеральная линия, ни ее великие задачи и цели и ни ее неизменно благосклонное отношение ко мне как к специалисту и общественному деятелю.

У меня была своя заветная мечта в жизни — дожить до момента пуска в эксплуатацию нового гиганта медной металлургии страны — Большого Джезказгана, осуществлению которого я отдавал в сущности всю свою жизнь, и придти в партию в этот исторический для Джезказгана день. Только такой, полностью завершенный и крупный вклад общего коллектива энтузиастов Джезкагана — думал я — может в какой-то мере уравновесить мои изъяны в соцпроисхождении и т.д. Но мне не удалось прожить в Джезказгане до этого светлого дня. И произошло это отнюдь не по моей собственной инициативе.

Осенью 1940 г. состоялось решение ЦК КП(б)К об утверждении меня в качестве директора вновь созданного первого Института — геологии в составе Казахского филиала Академии наук СССР. Мне было нелегко оставить Джезказган, и я медлил со своим переездом в Алма-Ата. Тов. Ж. Шаяхметов, тогда второй секретарь ЦК КП(б)К, может быть не забыл, как уже весной следующего 1941 года, тогдашний Первый секретарь ЦК КП(б)К тов. Н. А. Скворцов, в своем рабочем кабинете в ЦК, вежливо и вместе с тем строго «пропекал» меня за то, что я слишком медлю с переездом в Алма-Ата, что партия и ее ЦК планируют для интересов государства работу не только партийных, но непартийных большевиков, что решение ЦК КП(б)К в этой связи имеет обязательную силу и для меня, как непартийного большевика. Эта теплая беседа и советы руководителей партии Казахстана окончательно определили и ускорили мой переезд в Алма-Ату, который состоялся 1-го июля того же 1941 г., как раз в первые же дни Великой Отечественной войны.

Вскоре же по приезде в Алма-Ату я был удостоен и следующего знака высокого доверия ко мне — назначения заместителем Председателя Президиума, т.е. фактическим руководителем всего Казахского филиала АН СССР, поскольку формальный его Председатель постоянно проживал в Москве.

Я (тотчас же и) целиком окунулся в дела коренной перестройки работы филиала в соответствии с нуждами военного времени. (В этой, крайне сложной и напряженной работе я также постоянно чувствовал на себе заботливую помощь и повседневное руководство со стороны ЦК КП(б)К.

Филиал сумел перестроить в короткий срок свою работу на оказание практической помощи нуждам фронта, стал неуклонно и бурно развиваться и сам на этой благодарной основе. Стали давать фронту полновесную помощь: Джезказган, руды которого потекли мощными эшелонами на Балхаш и Джезды, марганец которого встал на смену никопольскому в работе Магнитогорского комбината. Это были объекты, в выявлении и разведке которых был запечатлен и мой личный творческий труд. Стало реализовываться строительство передельного металлургического завода на Темиртау. Часто по поручениям ЦК КП(б)К и Правительства КазССР я выезжал в Центральный Казахстан.

И вот в один из майских дней 1942 г., во время личного доклада об одной из очередных моих поездок в Центральный Казахстан, тов. Ж. Шаяхметов вдруг неожиданно поставил вопрос о том, почему я не вступаю в ряды партии. Не скрою, что этот вопрос секретаря ЦК партии Казахстана тогда взволновал меня до глубины души. То, о чем я мечтал и не смел открыто сказать в течение многих лет, было сказано просто и ясно устами секретаря ЦК партии. Помню, что тогда же со всей откровенностью я высказал ему все свои тревоги по этому вопросу, равно как и то, что с партией я фактически сроднился уже давно, что ничто внутренне не отделяет меня от партии.

Затем, своевременно не опознанная и длительная болезнь (гнойный аппендицит, который долго путали с туберкулезом кишек), закончившаяся операцией, приковала меня в течение нескольких месяцев к больничной койке. Осенью я был вызван в Свердловск для участия на юбилейной, и первой за годы войны, научной сессии Академии наук СССР.

По возвращении оттуда я с помощью товарищей из ЦК КП(б)К и партийной организации Казахского филиала АН ССР подыскал необходимых поручителей, подготовил нужные материалы. В начале апреля 1943 г. я был, наконец, принят в число кандидатов партии, а через год — уже в ее члены.

Такова по необходимости несколько длинная, некоторая исповедь моей жизни. О ней я пишу здесь потому, чтобы показать, как довлел в моем внутреннем сознании тот тяжелый груз соцпроисхождения, родственников и др., который висел и, по-видимому, будет еще продолжать висеть над моей жизнью, ибо только лишь наличие этого груза дает, очевидно, некоторые объективные основания к тому, чтобы лить на мою голову любому клеветнику любые гнусные инсинуации вроде тех, которые написаны в рассматриваемом клеветническом письме безымянного автора.

В заключение скажу, что вся моя сознательная творческая жизнь проходила в период советской власти (и проходила, следовательно) на глазах всей общественности Республики. Во всей своей жизни я руководствовался девизом о том, что «правда всегда торжествует в жизни», что «из всех политик — самая правильная — принципиальная политика», что «именно тот подлинный большевик, который своим реальным трудом вносит практический вклад в строительство коммунизма. Эти же принципы останутся неизменными (как думаю) и во всей моей дальнейшей жизни.

Таково мое объяснение по существу рассматриваемого клеветнического пасквиля по моему адресу. Могу заверить Центральный Комитет партии Казахстана, что я, как коммунист и гражданин, восприму как должное любое его решение по моему персональному вопросу.

Для полного и объективного рассмотрения вопроса, я счел полезным приложить к настоящему письму перевод на русский язык: 1) текста самого сказания об Едиге, в варианте, опубликованном с моим предисловием в 1927 г. на казахском языке (перевод сделан Ч. Валихановым, 2) текста моего предисловия к опубликованному в 1927 г. варианту сказания об Едиге на казахском языке (перевод сделан мною и охватывает полностью существо содержания предисловия), 3) письмо мое на имя секретаря ЦК КП(б)К тов. Ж. Шаяхметова, написанное 8/Х-1951 г., до моего ознакомления с текстом клеветнического письма против меня.

К. И. Сатпаев 1951 год, 12 октября


ЦК КП(б) тов. К Джангельдину


Ниже даю справку по поводу поставленных Вами сегодня вопросов.

1. Кто такой Бокан Сатпаев? — Бокана Сатпаева нет в нашей фамилии. Если имеется в виду здесь Бокеш Сатпаев, то он приходится мне родным братом. Его настоящее имя — Газиз, а Бокеш — ласкательное прозвище, данное с детства. Подробная справка о нем дана в моей автобиографии.

О намерении моего отца ехать в 1927 году в Мекку и кто такой Тугельбай? — Осенью 1927 г., возвращаясь из очередной экспедиционной поездки в Центральный Казахстан, я заехал на несколько дней в родной аул. Мой отец — Имантай, услышав откуда-то, что Советская власть объявила о разрешении желающим свободно ехать в Мекку, настойчиво просил меня помочь ему съездить в Мекку. На мои уговоры не делать этого, он остался неумолим. Из уважения к его глубокой старости я ему дал обещание разузнать об этом и если такое разрешение действительно имеется, то оказать возможную помощь в его поездке. Поскольку отцу тогда было свыше 82 лет, то он намеревался ехать вместе еще с одним казахом из соседнего аула, более молодым по возрасту и тоже желающим ехать в Мекку. Имя этого казаха я сейчас совершенно забыл. Может быть он и есть этот самый Тугельбай. По приезде в Москву, я навел справки в соответствующем учреждении (кажется, оно называется «Доброфлот») и написал отцу, как помнится, в общем уклончивый ответ. Через несколько месяцев после этого, ранней весной 1928 г., мне сообщили из аула о кончине отца, чем естественно и закончилась вся эта «история».

О моей книжке об Едиге. — О том, что книжка моя об Едиге вообще мной не скрывалась, можно убедиться, как уже указывалось раньше, хотя бы из трудов Юбилейной сессии Казахского филиала АН СССР, опубликованных в 1943 г. Через год или два после этого вышло постановление ЦК ВКП(б) о работе Татарского обкома партии, где были осуждены поэмы об Едиге. До этого исторического постановления ЦК ВКП(б), имя Едиге, как известно, имело широкое хождение везде, в том числе в Казахстане на страницах периодической, художественной и научной печати. Насколько мне известно, это постановление ЦК ВКП(б) было везде принято к неуклонному исполнению без каких-либо публичных обсуждений и созывов актива. В частности, такого обсуждения не было и в Казахстане. Никто из писавших раньше об Едиге многочисленных лиц не выступил нигде с публичным обсуждением своих ошибок. В их числе был и я, тем более, что моя ошибка имела тогда почти двадцатилетнюю давность, кстати говоря, до краев заполненную уже не фольклорным, а совершенно иным творческим содержанием.

О появлении моего имени на страницах газеты «Сары-Арка» от 9/XI-1917 г. — Как попало мое имя в списки агитаторов, отправленных от партии Алаш-Орда в различные уезды Семипалатинской губернии по выборам в Учредительное собрание, мне совершенно неизвестно. В 1917 я являлся учащимся Семипалатинской учительской семинарии. Как писал и раньше, в те годы я практически жил в окружении буржуазных националистов. Пытаясь втянуть в свою орбиту возможно широкий круг казахской интеллигенции, в частности учащейся молодежи, буржуазные националисты, возможно, рассчитывали привлечь и использовать тогда и меня, как одного из учащихся-казахов. Только этим я могу объяснить появление своего имени в номере газеты «Сары-Арка» от 9/XI-1917 г., который кстати, я увидел сегодня впервые, хотя и прошло с тех пор 34 года.

Как указывал в своем письме от 12/Х-1951 г., я в 1917-19 гг. не принимал никакого участия в политической жизни, так как эти годы были как раз периодом моей усиленной самоподготовки к экзаменам на аттестат зрелости, отнимавшей целиком все мое внимание и время. Мне не было в те годы и 20-ти лет, и все мои желания и силы были тогда всецело направлены на получение высшего образования. Именно такая чрезмерная перегрузка своей самоподготовкой и привела меня тогда к тяжелому заболеванию туберкулезом легких и, как казалось, — к полному крушению всех своих надежд.

Вообще же я могу с чистой совестью заверить, что в своей жизни я никогда и нигде агитатором партии Алаш-Орда не выступал.

5. О составителях первого тома сборника «Героический эпос казахов», изданного в 1939 г. — В качестве фактических составителей этого сборника я в своем письме от 12/Х-1951 указывал на Исмаилова и Аманжолова. Хотя С. Муканов и являлся официальным ответственным редактором указанного сборника, по существу вся работа по подбору материалов и подготовке сборника к печати могла быть выполнена, по моему мнению, только лишь силами сектора литературы и народного творчества Каз. фил. АН СССР, в составе которого и работали тогда Исмаилов и Аманжолов.


К. И. Сатпаев 1951 год, 24 октября


Справка


В издании эпоса «Едиге» я был не первым и не последним участником. Хронология издания этого эпоса такова:

Текст этого эпоса был записан на казахском языке и впервые был переведен на русский язык Чоканом Валихановым. Этот перевод был опубликован в однотомнике сочинений Чокана Валиханова в 1904 году, стр. 233-264.

Эпос об Едиге, под названием «Сказание об Едиге и Токтамыше», вышел отдельной книгой на казахском языке с предисловием П. М. Мелиоранского в 1905 году.

Эпос «Едиге» на казахском языке вышел отдельным изданием в городе Ташкенте, в 1925 году, с предисловием Абубакира Диваева.

Эпос «Едиге» с моим предисловием вышел в г. Москве, в 1927 году.

«Едиге батыр» был включен в однотомник казахского богатырского эпоса в 1939 году, за два года до моего приезда в г. Алма-Ата. Этот том вышел с предисловием и комментариями Сабита Муканова.

Начиная с 1938 года вплоть до опубликования постановления ЦК ВКП(б) о работе Татарского обкома партии, эпос «Едиге» публиковался в хрестоматиях С. Муканова и X. Бекхожина, подвергался разбору в учебниках для средней школы Джумалиева, Исмаилова. Как известно, в составлении этих учебников и учебных пособий я лично не принимал никакого участия.

Что касается вопроса пропаганды этого эпоса в советские годы, то я могу признать своей виной мое предисловие к изданию 1927 года. Еще тогда, когда я находился в Джезказгане и не принимал никакого участия в вопросах разработки истории казахской литературы, писали об этом эпосе следующие литературоведы:

Муканов Сабит в своем предисловии к однотомнику богатырского эпоса, в 1939 году, эпос «Едиге батыр» считает одним из ценных наследий прошлого, в свой сборник включает этот эпос первым (стр. 25-58).

Ауэзов Мухтар в своей статье «Казахский эпос и дореволюционный фольклор», вошедшей в книгу «Песни степей», в 1939 году писал, что былина об Едиге является одним из исторических документов периода распада Золотой орды (стр. 11).

Тажибаев Абдильда в своей статье «Мы растем», вошедшей в книгу «Сборник современной казахской литературы» (Москва, 1940 г.) писал, что первоначальный создатель «Едиге» является предком современных народных акынов (стр. 378).

Академик А. С. Орлов в своей книге «Казахский героический эпос», вышедшей в Москве в 1945 году, разбору эпоса «Едиге батыр» посвящает целую главу (стр. 128-147).

В 1943 году, по заданию Управления по делам искусств при Совнаркоме КазССР (начальник Управления С. Е. Толыбеков) писатель Джума-лиев написал пьесу «Едиге», где личность Едиге выводится как казахский национальный герой.

Имя Едиге, как батыра, защищавшего интересы народных масс, упоминается в «Письме казахского народа фронтовикам-казахам», опубликованном в 1943 году (стр. 9).