Лекции Философия театра

Вид материала

Лекции

Содержание Театр и его Двойник Театр и культура

Подобный материал:

• Т. А. Сулейменов Курс лекции по философии Шымкент-2010 г. 1-лекция, 1988.6kb.
• Лекции Философия театра, 5315.12kb.
• Театр античный, 112.27kb.
• Сказы новогоднего леса впервые! В ряде спектаклей участвует, 22.95kb.
• Чекушиным Артемием Вениаминовичем (Кафедра нейтронографии(Дубна), группа 438) Было, 207.41kb.
• Резинько Тарасом Владимировичем (Кафедра фэч (Дубна), группа 409) Было «Введение»,, 317.41kb.
• В. С. Что такое философия? Материалы к лекции, 308.26kb.
• Ю. М. Бохенский современная европейская философия, 3328.46kb.
• Тесты для самопроверки знаний раздел I. Что такое философия? Тема Философия в системе, 1997.45kb.
• А. Л. Доброхотов Введение в философию, 478.73kb.

Театр и его Двойник

Театр и культура¹

(Предисловие)

Никогда еще за всю историю человеческой жизни, с каждым годом приближающейся к своему концу, так много не говорили о цивилизации и культуре. И напраши­вается странная параллель между общим упадком жизни, вызвавшим современное падение нравов, и заботами о со­хранении культуры, которая с жизнью никогда не совпа­дала и создана, чтобы ею управлять.

Прежде чем говорить о культуре, я хочу сказать, что мир голоден, что ему нет никакого дела до культуры и лишь искусственно можно обратить к культуре мысль, занятую только голодом.

Самое неотложное, на мой взгляд, не защищать куль­туру, которая не спасла еще ни одного человека от забот о том, как жить лучше и не быть голодным, а постараться извлечь из того, что нынче называется культурой, идеи, равные по своей живительной силе власти голода.

Мы прежде всего хотим жить, хотим верить, что то, что велит нам жить, действительно существует,— и все, выходящее из наших таинственных глубин, не должно без конца возвращаться к нам самим вместе с элементар­ным желанием утолить голод².

Я хочу сказать, что для нас всех очень важно иметь возможность немедленно утолить голод, но гораздо

[97]

важнее не растратить в заботах о немедленном насыще­нии саму силу голода.

Если основным признаком нашей эпохи считать бес­порядок, то я вижу причину этого беспорядка в разрыве связей между предметом и словом, идеей или знаком, ко­торые его обозначают³.

Дело здесь не в недостатке умозрительных систем; их великое множество, и противоречивость отличает нашу старую европейскую и французскую культуру, но видел ли кто-нибудь, чтобы жизнь, наша жизнь стала предме­том интереса умозрительных систем?

Я не хочу сказать, что философские системы следует немедленно применять на деле, но одно из двух:

Или эти системы живут в нас и мы ими прониклись на­столько, что сами живем ими, но тогда к чему книги?

Или же мы ими не прониклись, и тогда они не заслу­живают того, чтобы мы их придерживались, в любом слу­чае, что изменится от того, что они исчезнут?

Надо отстаивать идею активной культуры, которая стала бы для нас чем-то вроде нового органа или второго дыхания. Цивилизация лишь использует культуру, подчи­няющую себе наши самые тонкие движения; дух их при­сутствует в вещи, и было бы искусственным отделять цивилизацию от культуры и сохранять два понятия для обозначения одного и того же явления.

О цивилизованном человеке судят по тому, как он себя ведет, и он постоянно думает о том, как себя вести. Само понятие «цивилизованный человек» вызывает нема­ло толков. Все считают, что культурный, цивилизован­ный человек должен быть осведомлен о существующих системах и мыслить с помощью систем, форм, знаков и обозначений.

Это монстр, у которого до абсурда развита общая нам способность осмысливать свои действия, не сознавая, что мысль и действие суть одно и то же.

Если в нашей жизни не хватает серы (soufre), вернее, постоянной магии, то причина в том, что мы слишком лю­бим разглядывать свои поступки и теряемся в рассужде-

[98]

ниях об их мыслимых вариантах, вместо того чтобы под­чиниться им⁴.

Это чисто человеческое качество. Я бы даже сказал, что эта чисто человеческая инфекция искажает наши идеи, в принципе вполне способные сохранять свою бо­жественную природу. Я не склонен считать сверхъесте­ственное и божественное измышлением человека, но я думаю, что только тысячелетнее вмешательство челове­ка могло извратить для нас идею божественного⁵.

В наших представлениях о жизни повинна эпоха, где ничто к жизни близко не прилегает. Этот мучительный разрыв приводит к тому, что вещи начинают мстить за себя. Поэзия уходит от нас, и нам уже не под силу распознать ее в окружающих нас явлениях, тогда она вдруг начинает пробиваться с изнанки земного мира. Вряд ли когда-нибудь можно будет увидеть столько преступлений, бессмысленную изощренность которых можно объяснить единственно нашим бессилием перед жизнью.

Театр создан для того, чтобы вернуть к жизни наши подавленные желания; странная жестокая поэзия выяв­ляет себя в эксцентрических поступках, но отклонения от жизненной нормы говорят о том, что жизненная энер­гия ничуть не иссякла, и достаточно лишь дать ей верное направление⁶.

Но как бы громко ни звучали наши магические закли­нания, в глубине души мы испытываем страх перед жиз­нью, целиком попавшей под начало жизненной магии⁷.

Вот почему при хроническом недостатке культуры наше сознание поражают некоторые грандиозные анома­лии. Например, на каком-нибудь острове, не имеющем никаких контактов с современной цивилизацией, простое прохождение вблизи его берегов судна, имеющего на бор­ту абсолютно здоровых пассажиров, может вызвать вспышку заболеваний, прежде на острове неизвестных и являющихся принадлежностью наших краев, таких как опоясывающий лишай, инфлуэнца, грипп, ревматизм, синусит, полиневрит и т. д. и т. п.⁸

Или, например, нам может показаться, что негры дур­но пахнут, но ведь мы не знаем, что везде в мире, за ис­ключением Европы, считается, что именно мы, белые, дурно пахнем. Я бы даже сказал, что мы пахнем каким-то белым запахом, белым в том смысле, в каком можно гово­рить о «белой болезни» («mal blanc»).

Все исключительное, выходящее за пределы, бело, как раскаленное добела железо, а для азиата белый цвет стал признаком крайнего разложения.

После всего сказанного можно попытаться обозна­чить понятие культуры. Оно связано прежде всего с иде­ей протеста⁹.

Протеста против сужения этого понятия, против пре­вращения культуры в какой-то немыслимый Пантеон, против идолопоклонства культуры, расставляющей богов в своем Пантеоне в подражание языческим религиям.

Протеста против сепаратистской идеи культуры, как будто культура лежит по одну сторону, а жизнь — по другую, как будто истинная культура не является лишь более тонким способом понимания и испытания жизни.

Можно сжечь библиотеку в Александрии. Но поверх папирусов и вне их есть иные силы. На какое-то время нас можно лишить возможности воспринимать эти силы, но их энергию нельзя уничтожить. Хорошо, что легкие пути стираются, некоторые формы исчезают из памяти. Когда-нибудь культура, сдерживающая нашу нервную энергию, вновь заявит о себе с умноженной силой, вне времени и пространства.

Справедливо и то, что время от времени случаются стихийные бедствия, вынуждающие нас вновь вспоми­нать о природе, то есть снова возвращаться к жизни. Древний тотемизм животных, камней, пораженных мол­нией предметов, ритуальных одежд, впитавших силу ди­ких зверей,— одним словом, все, что может поймать, привлечь, подчинить эти силы, для нас мертво, всего лишь

[100]

неодушевленный предмет, в котором мы видим только не­движную художественную ценность, представляющую интерес для любителя изящного, но не для актера.

А ведь тотем — тот же актер, так как он не живет без движения, и он создан для актеров. Всякая истинная культура ищет опору в варварских примитивных сред­ствах тотемизма, и я готов признать, что его дикая, то есть абсолютно стихийная, жизнь вызывает у меня благо­говение ¹⁰.

Нашу культуру погубило наше, западное представле­ние об искусстве и его полезности. Искусство и культура не могут шагать в ногу, а сейчас у нас происходит как раз противное!

Истинная культура оказывает воздействие благодаря своей силе и экзальтации, а европейский идеал искусства пытается оторвать дух от силы, и он остается только пас­сивным зрителем своей экзальтации. Это бесплодная па­разитическая идея, угрожающая скорой смертью. Много­численные кольца Змея Кецалькоатля¹¹, если они рас­положены гармонично, отражают равновесие извивов спящей силы, напряженность форм здесь имеет целью привлечь и поймать ту силу, которая в музыке могла бы разрешиться в раздирающем аккорде.

Боги, дремлющие в Музеях: бог Огня со свой куриль­ницей, похожей на треножник Инквизиции; Тлалок¹², один из многочисленных богов Воды, у стены зеленовато­го гранита; Божественная Мать Вод, Божественная Мать Цветов; застывшее сонное выражение лица Божества Вод в наряде из зеленой яшмы, угадываемое в потоках льющейся воды; восторженный, счастливый, источаю­щий аромат лик Божественной Матери Цветов, где кру­жат свой хоровод солнечные блики; этот мир вынужден­ного рабства, где камень оживает, если получает нужный удар; мир органической цивилизации, в котором жизнен­ные силы выходят из состояния покоя,— этот человече­ский мир внутри нас участвует в пляске богов, без огляд­ки, не поворачиваясь назад, не боясь, как мы, превратить­ся в рыхлый соляной столп ¹³.

[101]

В Мексике — речь идет о Мексике — искусства нет, и каждый предмет имеет смысл. Мир там пребывает в со­стоянии вечной экзальтации.

Подлинная культура противопоставляет нашей пас­сивной и незаинтересованной (desinteressee) концепции искусства свою концепцию, магическую и безудержно эгоистическую, то есть заинтересованную (interessee)¹⁴. Мексиканцы улавливают Манас, силу, дремлющую во всякой форме, но не высвобождающуюся при созерцании форм как таковых, она выходит наружу только в резуль­тате магического отождествления себя с этими форма­ми¹⁵. И древние Тотемы могут ускорить установление контактов.

Страшно, когда все вокруг старается нас усыпить, устремив на нас свой пристальный осмысленный взгляд и страшась, что мы проснемся, поводя вокруг сонными глазами, не понимая, зачем они нам даны, и погружая взор внутрь.

Так появляется на свет странная идея незаинтересо­ванного действия (action desinteressee), но это все-таки идея действия, властно побеждающая соблазн покоя¹⁶.

Всякий истинный образ отбрасывает свою тень, по­вторяющую его очертания, но как только художник, тво­ря образ, начинает думать, что он должен выпустить тень на волю, иначе ее существование лишит его покоя,— в тот самый момент искусство гибнет.

Как всякая магическая культура, выразившаяся в со­ответствующих иероглифах, истинный театр тоже отбра­сывает свою тень. Только в театре, единственном из всех языков и всех искусств, живут тени, разорвавшие свои границы и, можно сказать, не терпевшие их с самого на­чала.

Наша окаменевшая концепция театра под стать ока­меневшей концепции культуры, не признающей тени, и куда бы ни устремлялся наш дух, он наталкивается только на пустоту, тогда как пространство заполнено це­ликом¹⁷.

[102]

Но истинный театр, как театр движения, владеет жи­выми инструментами и постоянно возбуждает тень, где всегда перевешивает жизнь. Актер никогда дважды не по­вторяет один и тот же жест. Он жестикулирует, движет­ся и, конечно, грубо обходится с внешними формами, но, разрушая их, он обнаруживает под их оболочкой то, что долговечней формы и способно воспроизводить ее ¹⁸.

Театр использует все языки: язык жеста, звука, слова, огня, крика,— не укладываясь ни в один из них; он рож­дается как раз в тот миг, когда наш дух испытывает по­требность в языке, чтобы выразить себя вовне.

Замыкание театра на каком-то одном языке, будь то написанный текст, музыка, свет или шум, предвещает его скорую гибель, так как выбор определенного языка гово­рит о сложившейся привычке к легкости его применения; всякое ограничение языка приводит к его омертвению.

Перед театром, как и перед культурой, стоит задача назвать тень по имени и научиться управлять ею. Театр не замыкается на определенном языке и на определенных формах, он действительно готовит рождение новых те­ней, вокруг которых выстраивается истинное зрелище жизни.

Убить язык, чтобы прикоснуться к жизни,— значит создать или воссоздать театр. Главное, не считать, что та­кое действие священно, то есть неприкосновенно, но его не может совершить кто угодно, для этого нужна особая подготовка.

Все это помогает отбросить привычные для человека границы и бесконечно раздвинуть пределы того, что при­нято называть реальностью.

Надо верить, что театр может вернуть нам смысл жиз­ни, преобразив его; тогда человек станет бесстрашным владыкой того, что еще не существует, и поможет ему об­рести существование. И все, что не появилось на свет, может еще появиться, лишь бы мы не успокоились на роли простых регистрирующих устройств.

Поэтому, когда мы произносим слово «жизнь», надо понимать, что речь идет не о той жизни, которую узнают

[103]

по внешней стороне событий, а о том робком, мечущемся огне, с которым не соприкасаются отдельные формы. И если есть еще в наше время что-то сатанинское и воис­тину окаянное, так это пристрастие задержаться — по праву художника — на форме, вместо того чтобы, как осужденные на костер, благословить свое пожарище¹⁹.