Рождение волшебницы побег
| Вид материала | Книга |
- Рождение волшебницы погоня, 7346.97kb.
- Рождение психоаналитика, 4014.43kb.
- «Побег», 555.88kb.
- В. А. Сухомлинский. Сердце отдаю детям Рождение гражданина, 10155.76kb.
- "Рождение трагедии, или Элиннство и пессимизм" рождение трагедии из духа музыки, 1524.2kb.
- Лекция 17. Половое размножение цветковых растений, 66.31kb.
- Внеклассное мероприятие в 1-м классе "Загадки волшебницы Зимы", 87.97kb.
- Исмаил Ахмедов служба в сталинском гру и побег из него бегство татарина из разведки, 13248.04kb.
- Социально-значимый проект «рождение гвардии» Новосибирск 2012 год, 77.18kb.
- Этот старинный метод получил в наше время свое второе рождение и научное обоснование, 51.3kb.
Ананья”.
Записка поразила Золотинку, как внезапный окрик. Она уставилась в раскрытый лист, словно не в силах была уразуметь двух исписанных ясным и жестким почерком строчек. И огляделась, очнувшись.
Кто осмелился подложить письмо?
Скомкала лист и тут же принялась разглаживать бумагу, чтобы сложить, как была. А потом вскочила и порывисто бросилась за борт в сине-зеленые волны сложенных горами подушек.
Ныряльщицей расстроенная и угнетенная Зимка показала себя неважной: неловко плюхнулась в пуховую пучину и не успела оправиться, как вышедшая из равновесия ладья неспешно поддала ее сзади. Отчего Зимка снова ушла в подушки, на самое дно, где едва не задохнулась от досады.
Стон ее отозвался топотом босых ножек: тонущей государыне на подмогу бросились из смежной комнаты девушки. Наряженные собственным Зимкиным умыслом под пугливых купальщиц, они придерживали на бегу ничем не закрепленные полотнища тонких тканей – единственное их одеяние, не доставлявшее, однако, ни потребной для плавания свободы движений, ни уверенности в себе, на какую вправе рассчитывать вполне одетый человек.
Зимка поднялась прежде, чем переполошенные девушки успели выказать свое усердие.
– Кто здесь был? – спросила она вздорным голосом и показала зажатый в руке листок.
Лишенный определенности (или, наоборот, содержащий в себе слишком много неопределенностей) вопрос не имел достоверного ответа. Пугливые купальщицы понимали это и беспомощно переглядывались.
– Я узнаю, и всем станет плохо! – продолжала Зимка, не прибавляя ясности. Бедняжки и вовсе лишились голоса.
Бог знает, почему они так обомлели! Зимка еще никого не придушила и не прибила и, уж конечно, не сожгла никого волшебным искренем, владение которым приписывала ей молва. Но девушки сделались у нее безгласными. И это доставляло Чепчуговой дочери порочное удовольствие, вызывало желание довести их до слез, а потом простить.
– Государь! – воскликнула тоненький подросток Арина: не сдержала радости и испуганно осеклась, усугубляя тем невольно признанную вину. Все они от растерянности плохо собой владели – еще миг и, повинуясь безмолвному знаку госпожи, кинулись с облегчением вон.
Пока одетый в светлое Юлий пробирался завалами подушек, Зимка успела овладеть собой, уронила записку Ананьи, а потом, проваливаясь в пуховых волнах, потянулась навстречу любимому – и телом, и руками с раскрытыми ладонями. Юлий вспыхнул вопреки искусственно напущенной на себя сдержанности, улыбнулся благодарно и щедро. Они сплелись.
– А ты давно встал? – с нарочито оскорбительным спокойствием спросила Зимка, когда затянувшиеся объятия грозили уже чем-то выходящим за пределы благоразумия. Роковая записка, утерянная где-то здесь, среди подушек, леденила и чувства ее, и мысли.
Она рассчитала верно: достаточно было нескольких безразличных слов, чтобы Юлий утих, отстранился, действительно уязвленный. Но кажется, ему понадобилось немалое усилие, чтобы прийти в себя. Зимка высвободилась.
Двойная победа над Юлием – и так, и эдак! – доставила ей, однако, не много радости. Зловещая писулька Ананьи отравила все, и Зимка колебалась, не зная впутывать мужа в это дело или нет. И как далеко можно зайти в признаниях, чтобы не обнаружить давно уж, казалось, прерванную связь с Рукосилом? И можно ли верить Ананье, что Рукосил в дряхлом обличье Лжевидохина все еще жив? Лжевидохин, которого она оставила при смерти еще полгода назад, уверенная, что чародей, подаривший ей Золотинкин облик, не протянет и нескольких дней... Да что там полгода – скоро год будет! Статочное ли это дело, чтобы такая развалина, как Лжевидохин, выжил, помнил и озаботился послать подручника потребовать с Зимки долг? Не затевает ли Ананья и собственную игру?
Зимка не первый день уклонялась от неприятной и опасной встречи, не зная, на что решиться. Не проще ли будет уступить?
– Да, в самом деле! – спохватился Юлий. – Пока ты спала невинным сном до полудня, я тут за тебя отбивался. Но без успеха. Сейчас я принял посла Совета восьми...
– Ах, этот пигалик! – откликнулась Зимка, изображая некоторое беспокойство – потому как раз, что беспокойства не чувствовала. Это была привычка ко лжи, которой она отдавалась почти неосознанно. Она не понимала, что нужно пигаликам, и, встревоженная происками Ананьи, не ждала больших неприятностей еще и отсюда. Поэтому, не сообразив еще толком, что к чему, уже пыталась увлечь Юлия на ложный след.
– Буян настаивает на встрече, – сказал Юлий и запнулся, не вовремя остановившись взглядом на Золотинкином колене.
Поставив мужа на место, Зимка устроилась с той впечатляющей свободой, к которой и сама еще не могла до конца привыкнуть, хотя, казалось, давно освоилась с особенностями чужого тела: подогнула ногу и на нее села, выставив из-под рубашки так поразившее мужа округлое колено, а другую ногу забыла под немыслимым углом вбок, не испытывая при этом ни малейшей неловкости или потребности переменить положение. К тому же Зимка сообразила, что удачно расположилась против солнца, и пристроившийся на подушках Юлий различал ее стан через полупрозрачный шелк. И оплавленное на обнаженных плечах золото. Что-то такое он увидел, отчего запнулся, а потом опустил глаза с необыкновенной, почти потешной мрачностью. На скулах обозначились желваки, и он промолвил, уставившись в подушку:
– Буян привез тебе личное послание от Совета восьми. Мне не показывает. Я не мог добиться объяснений.
– Что ему нужно? – сказала Зимка с притворной зевотой. – Это даже смешно. Если пигалики хотят предъявить счет за протекающие потолки, то, извини меня, прошел уже год, как я залила их кукольный домик. Потолки давно высохли. А если пигалики вспомнили пожар... вообще не понятно. Где они были раньше?
Зимкина горячность не убедила Юлия, он помрачнел еще больше. Зимка предпочитала бы, чтобы государь Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладатель не принимал так близко к сердцу происки каких-то пигаликов – забившихся в норы недомерков.
– Ну, хорошо, – сказала она, ощутив себя жертвой, – я приму Буяна сегодня же. – И спохватилась: – Но какая досада! Сегодня благотворительный праздник! Ты знаешь, в пользу утонувших рыбаков Колобжега. Я не могу обмануть рыбаков... – Она остановилась, чтобы Юлий мог возразить, но тот молчал. – Хорошо, – решилась тогда Зимка, соображая, – я приму Буяна на празднике. Пусть приходит.
Юлий вскинул глаза. Сдержанная печаль его совсем не нравилась Зимке, и без того озабоченной.
– Тяжело, – сказал он неверным голосом, снова потупившись, и уткнулся подбородком в подушку. – Я ничего о тебе не знаю. Да, правда, – добавил он еще тише. – Там, где совсем не ждешь, преграда.
Зимка беспокойно подвинулась в намерении остановить ненужный разговор, да не придумала, как достичь этого, не сведя дело к ссоре, и потому промолчала, переменив позу. Настороженное ощущение опасности не оставляло ее и только усилилось.
– Видно, это все пустое, – задумчиво молвил Юлий, опустив голову. – Слишком многого я хотел.
Она не стала отрицать. А, может, даже и не расслышала, прозревая в этот миг – пока еще смутно, отрывками – коренное разрешение своих мучительных затруднений. Отвага, самопожертвование и хитроумие, дьявольское хитроумие – вот что понадобится ей, чтобы спасти себя и спасти Юлия.
Был это пока что не замысел в полном значении слова, а чувство: нужно, в конце концов, что-то делать! Чувство это заставило Зимку вскинуться, слабо вскрикнуть, броситься к Юлию и в недолгой победоносной борьбе припасть губами к его уклонившемуся лишь на мгновение лицу.
Благотворительный праздник Морских стихий, который получил обиходное название праздник Утопших рыбаков, затеян был с похвальной, хотя и не объявленной нигде целью почтить память Зимкиной предшественницы Золотинки. Память эта дорого Зимке давалась, не дешево обошлась она и на этот раз: общие расходы стали в заметную даже для казны сумму в тридцать тысяч червонцев. Тридцать четыре тысячи, если быть точным, но четыре тысячи покрывали благотворительные взносы гостей и считались доходом праздника, значительную часть которого предполагалось направить в помощь пострадавшим во время необыкновенных бурь этой зимы колобжегским семьям. Четыре тысячи червонцев и составляли первоначальную смету, перекрытую потом разыгравшимся Зимкиным воображением в восемь раз.
По первому замыслу тонущие рыбаки и их вдовы, аллегорические фигуры Тихого Семейного Счастья, Морской Нивы, Нахмуренного Моря, Бури, Ужаса, Безутешной Скорби, Примирения Перед Лицом Вечности и, наконец, Благотворительности в лице самой Золотинки, которая являлась на запряженной тритонами колеснице как утешительное видение утонувших моряков, – все эти лица и фигуры должны были танцевать свои чувства на суше, на окруженной вековыми дубами площади Попелян.
Позднее Зимка придумала для большей естественности перенести действие на море. С этой целью вместо площади был отрыт таких же очертаний пруд – двести пятьдесят шагов на двести. Уже по устроении моря обнаружилась необходимость в острове: воду пришлось спустить, посредине раскисшей, топкой ямы воздвигнуть укрепленный бревенчатыми стенами остров – совершенно круглый, он являл собой род засыпанной землей кадки. Сходство с цветочным горшком мало на что годному клочку суши придавали несколько пересаженных из леса деревьев. Они довольно быстро засохли и пожелтели, почему главный устроитель торжества, деятельный выдумщик Ксень, в припадке порожденного отчаянием изобретательства велел выкрасить и стволы, и ветви, повянувшую листву подобранными под естественные цвета красками. Таким образом насаждения рукотворного острова приобрели бросающуюся в глаза подлинность, а подлинная дубрава, что окружала со всех сторон прямоугольное корыто моря, покрылась искусственными украшениями в виде бумажных лиан и тряпичных цветов, которые оплетали невыразительные стволы дубов и кленов до самых вершин.
Сто сорок музыкантов под управлением Ксеня порознь и враз перебирали все мыслимые созвучия, с необыкновенной отвагой переходя от нежнейшего журчания жалеек к общим громоподобным раскатам, которые только и могут выразить совокупную силу стихий и чувств. Действие началось совместным танцем вдов и не утонувших еще мужей в лучах огромного картонного солнца на берегу моря. Тут же, на воде, в танцевальном порядке стояли рыбацкие суда – кургузые тупоносые и круглозадые сооружения, огражденные по витиеватым бортам овальными боевыми щитами. На палубах в понятном нетерпении приплясывали готовые к плаванию кормчие. Одурманенные величественными наигрышами, они, по-видимому, забыли о существовании руля и румпеля, изобретенных к величайшему удобству моряков еще шестьсот лет назад, и потому держали с боков кормы допотопные рулевые весла, очень похожие на празднично изукрашенные деревянные ложки.
Когда наряженные в туники рыбаки стали перебираться на свои позолоченные корытца, а вдовы принялись оплакивать мореходные свойства назначенных к утоплению судов, в это самое время стайка прельстительных рыбок, которые красиво извивались по берегам острова, вся враз плюхнулась в воду с твердым намерением попасть в сети рыбаков еще до наступления бури.
Кругом моря радующим глаз цветником стояли зрители – лучшие люди знати и дворянства, – а великая государыня Золотинка, соблюдая верность природе, присела на покрытый бархатной подушкой пенек. Атласное, изменчивого сиреневого цвета платье, отделанное серебристыми кружевами и кисеей, покрывало собой и пень, и корни. Оно лежало просторным, роскошно брошенным ворохом, являя восхитительную противоположность беспорядка с определенностью туго схваченного стана и плеч. Трогательная, как лилейный стебель, шея держала увенчанную тяжелым взмахом волос голову. Волосы – воспылавшее золото – струились вверх, поднимаясь на две ладони, и рассыпались, перегорев. В золотом огне кипело сканное серебро обруча, ледяными брызгами переливались алмазы. Широкие алмазные браслеты обнимали запястья государыни, алмазы сверкали россыпью и гроздьями.
Полуобнаженную грудь Золотинки украшал необыкновенных размеров изумруд на плоской золотой цепи.
Едва замечая бушующие по всему пространству пруда страсти, Юлий смотрел под ноги, возвращаясь к носкам атласных туфель всякий раз, стоило ему бросить короткий, искоса или чуть более долгий взгляд на оживленную сверх обычного Золотинку. Ни удары отбивающих гром барабанов, ни бурные завывания труб, ни смятение вдов, ни отчаяние рыбаков, которые не забывали, однако, раскачивать изо всех сил свои корытца, не смущали государыню, – уставая от сколько-нибудь продолжительного молчания, она принималась болтать. И верно же, с гнетущей трезвостью думал Юлий, глядевший на жену влюбленным и печальным взором, она болтает потому, что не выносит соперничества. Но кто поставит это в упрек женщине, которая не может не сознавать силу собственного обаяния? Пусть даже ревнует она к размалеванным красоткам и красавцам, что танцуют на потеху зрителям, – чрезмерная сосредоточенность увлеченных действием дворян заставляет ее вертеться, чтобы напомнить и о себе.
Трезвые наблюдения влюбленного не умаляли, однако, того сильного чувства, которое заставляло его опускать мрачнеющий взор к носкам туфель. Особый разум любви обращал все горькое и сомнительное, что видел Юлий в суженной, против самого наблюдателя, поражая и без того стесненное сердце.
– Дивей! – оглянулась Золотинка, махнув веером из слоновой кости.
Молодой окольничий Дивей с готовностью покинул товарищей, чтобы расположиться в доверительной близости к государыне: можно было наклонить ухо или самому склониться – по малейшему знаку. Когда бы явилась нужда. И когда бы не стоял в трех шагах Юлий, на которого прекрасно владеющий собой изящный молодой человек бросил едва уловимый взгляд – почтительный, но с изъянцем, с какой-то непостижимой наглинкой.
Юлий отвернулся, сначала просто отвернулся, а потом двинулся среди расступившихся придворных туда, где стояли сиротливой кучкой пять или шесть маленьких человечков пигаликов – посольство Республики.
Большеглазый Буян, не настолько, по-видимому, увлеченный праздником, чтобы не заметить государя, повернулся в учтивом ожидании, однако на сдержанно-скорбном личике его не явилось даже подобия положенной в придворном обиходе улыбки. Обнажив голову, как при похоронах, пигалик, чудилось, только и дожидался Юлия, чтобы выказать соболезнование.
Они обменялись незначащими словами, товарищи посла и слованские дворяне отступили, чтобы не мешать государственному разговору, но ни Юлий, ни Буян не торопились. Оба повернулись к пруду, с удвоенной мрачностью наблюдая разыгрываемые на море страсти. Что видел и чувствовал Буян – держал при себе, а Юлий, тот ничего не видел и не чувствовал из того, что полагалось зрителю. Забывшись, молчали они под заунывные стенания труб... И Юлий внутренне вздрогнул.
– Скажите, государь... – молвил пигалик, не отводя взгляда от взволнованной поверхности пруда. – Не знаю, удобно ли спрашивать. Но это не праздное любопытство. Скажите: вы счастливы?
Быстрый взгляд на неподвижное личико пигалика выказал чувства Юлия, и он задумался, не стесняясь молчания.
– Знаете что... – тихо произнес он, уставившись пустым взором на уходящие под воду суда, которые взаправду, совсем не шуточно тонули, имея на борту притворно ломающих руки танцоров. – Знаете, говорят, хорошая жена сделает мужа счастливым. А плохая – сделает мудрым. Так вот, я и счастлив, и мудр одновременно.
Усмешка на губах юноши не обманула пигалика, он не спросил ничего больше, а чуть погодя заметил:
– А вот и ваша жена.
Лжезолотинка снялась с места и со всем хором почитателей, окруженная избранным обществом выдающихся мужчин и блистательных женщин, направилась к мужу, производя смятение в толпах придворных, стоявших вдоль уреза воды. Поотстав на пару шагов, следовал за государыней и Дивей – воплощение изящной отваги и учтивого остроумия, молодой вельможа, чей серебристый наряд и стройные ноги так хорошо дополняли сиреневое с пышным подолом платье государыни.
Послы склонились, отмахнув шляпами, но Золотинка бросила на пигаликов безразличный взгляд, не дала говорить Юлию, имевшему несколько подходящих к случаю слов, и прямо запретила это Дивею, который не переставал развлекать государыню:
– Вы надоели мне, Дивей! Слышите! Запрещаю вам открывать рот в течение часа. Ровно час!
– Преданный служитель божества со смирением принимает это испытание веры и церковное запрещение!
Плавно поведя рукой, Дивей приложил ее к груди и сразу затем, едва государыня вскинула взгляд, замкнул уста – запечатал их напоследок пальцами. Чистое, тонких очертаний лицо его приняло то несколько напыщенное, “невсамделишное” выражение, какое бывает у играющих детей, когда они изображают взрослые чувства.
– Кто берет над чужой душой большую власть – непомерную, – принимает на себя и ответственность, по-моему, тоже непомерную, – заметил Юлий с явно проскользнувшей горечью. И Зимка не замедлила ответить, словно только и ждала случая:
– Ну вот, вот! Послушай себя! Ты ревнуешь, вот что! – воскликнула она, резко обернувшись.
Пронзительный голос государыни, напоминавший о домашних шлепанцах, грязной посуде, нечесаных космах и опухшем лице хозяйки, пробудил бдительность придворных – они с особой тщательностью соблюдали легкомысленную и праздничную повадку. Голос государыни заставил пигаликов надеть забытые в руках шляпы. От этого голоса распрямил плечи побледневший Юлий. И даже выбежавшие из глубин дубравы сиротки – мальчики и девочки танцевальной школы, которые приготовились было, собравшись вместе, танцевать свое отдельное сиротское горе – затрепетали. Подрастерявшись, не без робости, с обомлевшей душой приступили они к первым коленцам и подскокам отчаяния.
А на вздымавшейся во вздорном чувстве груди зеленым неживым цветом мерцал вставленный в золотой венок изумруд. Буян приметил камень еще издали и теперь, перестав кланяться, приглядывался к нему пристально. Он покосился на соседа своего Млина, не имея возможности высказать вслух догадку, но товарищи посла и так уже сообразили, что видят перед собой великий волшебный камень Сорокон.
– Ты нарочно ставишь меня в нелепое положение! – продолжала Зимка, распаляясь от всеобщего остолбенения, от той особой кликушеской власти над чувствами толпы, которую приобретает впадающий в неистовство человек. – Ты ведешь себя так... Просто смешно! Только сам себя унижаешь, да!.. Ставишь себя на одну доску… Кто этот человек? Кто эта мошка, которая посмеет возомнить... я не знаю что!
И вздорные упреки, и грубая лесть больно поражали Юлия в самом его достоинстве, ибо достоинство это включало в себя и уважение к Золотинке. Он мыкнулся было остановить жену.
– Кто эта мошка?.. Ты, Дивей? – обратила она вдруг блуждающий гнев на молодого щеголя, и тот не нашелся с ответом, позабыв устранить застывшую в уголках губ ухмылку. –Ты, что ли, достоин государевой ревности?! Не смешите меня!
Никто и не собирался ее смешить, никому и в голову не приходила такая несвоевременная затея. Так что, не имея помощи со стороны онемевших придворных, Зимка хохотнула по собственному почину – весьма неестественно.
– Подойди сюда, живо! – велела она Дивею. – Это ты дал повод невесть в чем себя заподозрить?!
Окольничий повиновался, – завороженный пугающим припадком государыни, он вошел бы и в клетку льва.
– Вот! – Золотинка хлестнула юношу по щеке.
Дивей отдернулся, высокая шапка на голове скользнула и скособочилась.
– Вот тебе урок! – воскликнула государыня. – Целуй теперь карающую руку!
У оскорбленного юноши пылали не щеки, не особенно пострадавшие от поспешной женской пощечины, а более всего уши.
– Целуй! – притопнула Зимка в нетерпении, малейшее промедление было ей несносно. Она горячечно встряхивала пальцы перед самым лицом Дивея.
Высокая твердая шапка наконец свалилась, но юноша сохранял достаточно самообладания, чтобы с непроизвольной ловкостью подхватить ее на лету, и, овладев шапкой, нашел и слова. Нашел он в себе достаточно душевной гибкости, чтобы перетолковать случившееся в галантных понятиях:
– Принять наказание божества... – Юноша покрутил головным убором, имея намерение развить удачное начало в нечто еще более убедительное. Но убедительней не получалось – уши горели, пылали уже и щеки, – и он склонился поцеловать пальцы, которые Золотинка настойчиво совала ему в губы.
– Но это!.. – воскликнул вдруг Юлий и, однако, от последнего, непоправимого слова уберегся. Не сказал он “ведь это гнусно!”, а махнул рукой, словно стряхивая боль. – Ведь это... А если человек чувствует? Ты никогда не думала: человек может чувствовать? А если это не забава?
Зимка смутилась. Ей, кажется, и в голову не приходило, что Юлий может оказаться на стороне юноши, который послужил разменной монетой совсем других отношений. Запальчивость оставила ее, и она глянула на мужа почти испугано.
Только Юлий испуга этого уже не видел и оценить не мог. Рванулся он было уйти, наткнулся на учтиво поклонившихся пигаликов, и кинулся быстрым шагом в другую сторону, вглубь дубравы.
– Догоните его! – воскликнула Зимка, схватив изумруд на груди, отчего пигалики насторожились, готовые к худшему – к насильственному и недобросовестному волшебству. Они, разумеется, преувеличивали возможности государыни. – Нет, постойте! – передумала она прежде, чем кто-нибудь решился преследовать Юлия. – Пусть! Мы смотрим представление! Дивей, вы куда?! Стойте здесь! Молчите! Возьмите себя в руки, имейте мужество. Вы наказаны!.. Да что, в самом деле, никто меня не слушается! – воскликнула она в слезах и сердито топнула: – Принесите же мне стул!
Зимка-Золотинка повернулась в сторону пруда, глаза лихорадочно блестели. Подавленные придворные томились в приличном отдалении от государыни, не смыкаясь и между собой, словно бы придворное ненастье само собой разрознило людей. Бегом принесли стул, и тогда государыня позволила себе оглянуться – невзначай обежала глазами окрестности, но Юлия не приметила и, скрывая досаду, обратилась к представлению. Понадобилось ей стоическое усилие, чтобы вникнуть в существо разгулявшихся на суше и на море страстей.