Geum.ru

Рождение волшебницы побег

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25

Дойдя до середины моста, Юлий к своему удивлению обнаружил под тесовым навесом дубовую решетку, которая наглухо преградила проезд и проход. Устроенная в этой преграде дверь оказалась заперта. Юлий резко отодвинул засов и дернул еще раз – дверь не поддалась.

– Не хлопочи, братец, – молвил Святополк, невольно краснея под пронизывающим взглядом брата. – С той стороны такой же засовчик из кованого железа. С обеих сторон по засову. Что, по-моему, справедливо. И надежно.

– Я, кажется, не давал повода подозревать меня в вероломстве! – бросил Юлий.

Святополк, чье лицо пошло жгучими багровыми пятнами, как это нередко бывает с худосочными людьми, оглянулся и понизил голос до шепота:

– Так, может, они? Отец и Милица. Может, они подозревают в вероломстве самих себя?

Солнце стояло еще высоко, когда на том берегу реки, на петлявшей среди лесистых пригорков дороге, засверкали латы всадников, и вот показались одна за другой тяжелые, запряженные вереницами лошадей колымаги. На знаменах можно было различить цвета великокняжеского дома. Сытый и пьяный по милости великого государя Любомира люд высыпал со всего стана к реке, грянуло раскатистое «ура!» Вверх полетели шапки. Мятежное войско с воодушевлением приветствовало законных государей Любомира и Милицу.

В образовавшейся сутолоке Золотинка потеряла Нуту, и пока оглядывалась она в разгоряченной толпе, дорогу ей заступил нахальный оборванец со смешливыми искорками во взоре.

– Бедному лицедею на пропитание! Подайте, царевна! – протянул он руку.

Зимка не нашлась с ответом. Но это как раз и уберегло ее от ошибки, от резкого слова, почти уже сорвавшегося с языка. Потом она сообразила, что именно побудило ее к сдержанности: у этих выходцев из чужого прошлого имелась примечательная особенность, по которой их можно было распознать. Обращаясь к волшебнице, босяки, вельможи, медведи, дворецкие заранее почему-то улыбались, словно ожидали от Золотинки сладостей. Вот и этот бродяга, красивый юноша с выразительными темными глазами, разве что не подмигивал.

– Ну, что смотришь?! – молвил он свойски. – Я и есть Лепель! Ну да, Лепель. Сейчас я тебе это в два счета докажу.

– Докажи, – отозвалась Зимка, ухватившись за возможность помолчать и послушать. Склонивши голову, делано нахмурившись, она словно пересчитывала и оприходовала пустячные, давно известные ей обстоятельства. Как она болела в палатке у скоморохов, а Лепель (Зимка припомнила, что это было имя скомороха) сидел там-то и насвистывал то-то – бродяга принимался насвистывать. Беспокойно поглядывая на ту сторону реки и на мост, где стояли Юлий, Нута и Святополк, Зимка успела узнать немало любопытного (и весьма полезного для себя) о событиях в Каменце, о Золотинке. Наконец открылось и то, из-за чего беспокоился этот странный парень с многодневной щетиной на щеках: захваченный Рукосилом в Каменце, он попал в темницу, а на его месте потешным царем праздника на свадьбе Нуты и Юлия очутился оборотень – как приманка для Золотинки.

– Короче, – оборвала парня Зимка и оглянулась на дальний берег реки, где великокняжеская стража занимала подходы к мосту.

Удивительно, что старый знакомый Золотинки, не слишком обремененный приличиями шут, от резкого слова потерялся. Загорелые щеки его потемнели, а веселый блеск глаз, наоборот, потух. Однако, что бы их там ни связывало в прошлом, Лепеля и Золотинку, Зимка не видела надобности сдерживаться – доверительных отношений она опасалась. К тому же ее намеренная грубость остановила скомороха как раз вовремя – едва только он успел выложить главное.

– Короче, – юноша помрачнел, – в общем... освободили меня пигалики, когда начался потоп. Они хозяйничали по всему замку.

– А Рукосил? Что с ним? – быстро спросила Зимка и отвернулась, не совладав ни с голосом, ни с лицом.

– Пигалики его упустили, не до того было – не могли остановить потоп, – скучающе пожал плечами Лепель. – Как они утверждают, на вершине горы ты раскупорила море. Сначала ты пигаликов сожгла, а потом затопила. Так что трудолюбивые жители гор передают тебе привет.

– Но Рукосил? Ложный Видохин, что с ним?

– Ушел.

– Как ушел? Такая развалина, как ему уйти?

Значит, совершивший Зимкино превращение чародей ускользнул от пигаликов и, несмотря на крайнюю свою дряхлость, возможно, жив и по сию пору. Жив и остается хозяином ее, Зимкиной, судьбы, соучастником ее будущего успеха... владельцем этого успеха, которым он сможет распоряжаться, нисколько не сообразуясь с ее самонадеянными мечтаниями. Это известие огорошило Зимку. Она облизнула губы, по-простецки утерлась ладонью и сказала еще:

– Как ушел? Совсем?

– Нет, частично остался, – грубо отрезал Лепель, но тут же устыдился резкости, потому что тревога Золотинки представлялась ему вполне оправданной. – Леший его знает, как ушел. Пигалики были не настолько словоохотливы, чтобы посвящать меня в подробности. Буян только... Знаешь Буяна? – неожиданно спросил он, и Зимка кивнула (что ей еще оставалось?), – Буян велел передать, что помнит о соглашении и они делают все возможное. Но пока ничего. Скажи ей, пока ничего, она поймет. Вот были его слова.

– Хорошо, – заторопилась Зимка, опасаясь неудобных вопросов, ибо понятия не имела, о каком соглашении идет речь. – Куда ты сейчас?

Она выгребла из кошелька несколько червонцев, которые юноша принял без смущения и даже без благодарности.

– Пойду в столицу, – молвил он, взвешивая в горсти наличность. – Сначала постригусь, потом куплю волынку.

– Как знаешь, – не дослушала Зимка. – Прощай. – И повернулась спиной.

На том берегу реки между спешившимися латниками отсвечивал шитый золотом кафтан государя, различались синее платье и темная накидка государыни. Их не трудно было найти по толпе придворных, теснившихся возле царственной четы. Еще дальше опустевшие кареты, съехав с дороги, поворачивали на обманчивую зелень луга и крепко вязли. Лошади бились в постромках, челядь хваталась за спицы высоких колес, слышался свист бичей, лошадиный храп. Примечательно, что мужественная борьба с грязью совершалась без крика и брани в многозначительном молчании надрывающих пуп дворян.

Что и говорить, место родственного свидания государевы советники выбрали не самое лучшее. Уязвимое во всех смыслах. И, верно, Любомир поглядывал по сторонам не без досады, воображая себе предательский налет спрятанной за кустом конницы, которой ничего не стоило бы опрокинуть в болото застрявшие кареты и потоптать блестящее собрание слованских вельмож и дам. Окруженный толпой приближенных, он мешкал в полуста шагах от поджидавших его на мосту сына и снохи.

Юлий застыл у решетки, ухватившись за перекладину, Нута жалась к мужу, а Святополк перебирал четки. За спиной их образовалась пустота, и Золотинка, миновав дворян, остановилась на полпути: от общей толпы оторвалась и к Шереметам, природным слованским князьям, не решилась присоединиться. Так она и мешкала, терзаясь. Подвинула тяжелый изумруд, который неприятно холодил грудь, взметнула раз-другой волосы... сделала шаг… И не посмела, осталась в одиночестве, наблюдая, как приближаются с той стороны великий князь с княгинею.

– Ну, здравствуй, сынок! – молвил Любомир за три шага до решетки. – Вот, получается, мы с тобой встретились. – Взгляд его опустился на засов, надежно задвинутый и прочный. – Вот, получается, встретились. Хорошо. А то все не получалось, – он развел руками.

Нута, прижавшись к мужу, жадно вглядывалась в новых родственников. Она достаточно много слышала о великой волшебнице Милице, чтобы ожидать чего-то необыкновенного, и все равно уставилась на прекрасную, словно сама юность, женщину со смешанным чувством недоверия и тревоги, к которому примешивалось ощущение собственной ничтожности. Шесть чудесных девушек, наряженных в нежные розовые, голубые, палевые цвета, держали отороченный мехом хвост накидки – великая государыня не боялась окружать себя молодостью и красотой. Милицу невозможно было затмить, самые свежие щечки блекли в соседстве с ее волшебной, можно сказать, неестественной прелестью.

И как же было не обмануться безупречными чертами несколько удлиненного, изящно, мягко обрисованного лица? Как же можно было не обмануться этой краденой красой, краденым – о чем вся страна знала! – обличьем? Нечто унылое в облике Любомира, его голое, словно обваренное, лицо с выбритыми висками и провисшим носом свидетельствовали, что старый государь обманулся и вполне это сознает. Глядел он ехидно и недобро, но как-то безнадежно, не заблуждаясь и насчет себя, очевидно. Словно хотел сказать: да, вот я – старый дурак, но и вы не лучше; хотел бы я посмотреть, как вы перед ней устоите! Он смотрел и таких не видел.

Среди детей, четырех девочек разного возраста, Нута сразу узнала Лебедь, младшую сестру Юлия, славную девушку с немного нечистым от преходящих прыщиков лицом и таким внимательным спокойным взором. Лебедь чудно укладывала волосы, и Нута приглядывалась к ее прическе, стараясь запомнить, – наверное же, сестра знала, что нравится брату!

Три другие девочки, очень похожие и одинаково одетые, держались настороженно и скромно. Не видно было, чтобы они чувствовали себя избалованными дочерьми великих государей.

Взвинченная до шума в висках, Нута плохо понимала, что говорили друг другу Юлий и Любомир, и с болью замечала только, что разговор выходит какой-то нервозный, отрывистый. А Милица, оставаясь в стороне, смущала ее пытливым взглядом... и вдруг вмешалась в мужскую беседу:

– Да посмотрите вы на нее! – звонко воскликнула великая княгиня, указывая на Нуту. – Что за душка! Любомир, глянь, какая лапушка! Для чего мы сюда приехали? Посмотри!

Мужчины смолкли, недовольные друг другом, равно как и Милицей, но своевольная красавица не унималась.

– Дайте мне невестку поцеловать! Что это за запоры такие? В самом деле! Нута, хочешь сюда, к нам? Хочешь?

– Да, очень хочу! – отозвалась Нута неверным от волнения голоском – так страстно хотелось ей всех примирить. – Да-да! Я хочу вас любить!

Милица добродушно рассмеялась – словно услышала нечто забавное, Любомир кисло улыбнулся, княжеские дочери как будто бы удивились. Один из латников ступил к двери, чтобы отомкнуть засов, и вслед за ним телохранители Любомира, матерые витязи в полудоспехах, настороженно подались вперед.

Нута впорхнула на толпенскую половину моста. И – прежде чем она успела оглянуться, призывая за собой Юлия, – грянул затвор. Железный лязг словно под сердце ударил.

Поспешно запертая дверь напрочь отделила Нуту от мужа... а там, дальше, воспаленная косо падавшими солнечными лучами, ждала волшебница. Смутное ощущение беды прохватило Нуту, она растеряно озиралась. Но мало что от нее уж теперь зависело.

Расслабленно улыбаясь, государь протянул руки невестке. С каким-то судорожным порывом Нута бросилась на колени и поймала сухую унизанную перстнями пясть. На глазах ее засверкали слезы, она ловила губами пальцы и перстни, а свекор, не столько растроганный и смущенный, сколько обескураженный, бормотал довольно равнодушно:

– Ну будет... будет, получается... Полно, дочурка. Чего уж там. Довольно.

В изнеможении чувств Нута поднялась, едва не шатаясь. Последовали поклоны, приседания, объятия, Нута переходила из рук в руки и крепко ухватилась за Лебедь. Она успела шепнуть сестренке Юлия в ушко “я тебе люблю!”, но и это не осталась тайной для окружающих.

– А меня, меня кто любить будет? – дулась государыня, ревниво скривив губки. – Нехорошая! Меня ты будешь любить?

Милица освободилась от накидки, скинув ее на руки девушкам, и опять поймала Нуту в объятия.

– Больше я тебя не выпущу! Дудки! Все, Юлька! – своевольно бросила она глядевшему из-за решетки пасынку. – Увожу твое счастье в Толпень. До завтра. Мы поедем с Нутой в Толпень, хочу, чтобы она меня полюбила. – И Милица прижимала к себе невестку, тиская и пощипывая ее от избытка чувства. – Съем тебя, моя лапушка. Ам!


Нута поняла, что ее увозят, когда очутилась возле кареты. Ее подсадили на подножку, она отчаянно оглянулась, пытаясь различить Юлия в балагане на мосту, но ничего не увидела и осталась наедине со снисходительно улыбающейся государыней. Сидение вздрогнуло, колымага тронулась под ужасающий скрип круто вывернутого передка. Нута ухватилась за стойку и опять сунулась в окно, все еще пытаясь что-то высмотреть.

– Я ревнива, – молвила Милица с игривым недовольством. – Сядь! Я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня полюбила. Мы будем друзьями.

Подавленная, несчастная, Нута не способна была соображать.

– Да понимаешь ты, что я говорю? – спросила государыня, раздражаясь, и хлопнула невестку по запястью.

– Да, понимаю, – отозвалась Нута.

– Когда ты успела выучиться слованскому?

– Это язык мужа. Я начала учить его давно. На родине, в Мессалонике. Я очень хотела.

Милица хмыкнула, оглядывая маленькую принцессу:

– Хотения одного мало, чтобы держать мужа в руках.

Закусив губу, Нута застыла, все еще держась за стойку. Лошади пошли рысью, и карета ощутимо дергалась на рытвинах.

– Ну-ну! – сухо сказала Милица. – Полно, не убивайся. Что-нибудь да придумаем. Вставим мы этой стерве шпильку. Доверься мне, научу.

Высказав эти соображения, Милица откинулась в обитый стеганым бархатом угол. Нута тоже отвернулась.

Прошло, однако, немало времени прежде, чем она начала замечать, что за окном: скирды снопов на полях, склоненные спины жней, башни господского замка на холме... и босоногий пастушок с лохматой собакой, которая уставилась на княжескую карету с таким же бессловесным восхищением, как и хозяин. А над пригорками опрокинуто переложенное горящими облаками небо, немногим отличное своим обожженным цветом от желтеющего жнивья и пожухлых пастбищ.

Прикорнув у окна, где билась и хлопала на ветру занавеска, Нута рада была не двигаться и не говорить. Спутница ее напоминала о себе ледяным шуршанием шелка и скрипучими вздохами, которые вызывали неприятные ощущения на щеках Нуты. Но и то, что видела мессалонская принцесса за окном, не приносило отдохновения. То было чужая и чуждая земля, и она отторгала Нуту, заморскую принцессу, обманчиво мирная, оставалась враждебной и опасной. Казалось, если бы выпрыгнула Нута из кареты, то и тогда не сумела бы уйти, возвратилась назад, не решаясь углубиться внутрь страны даже для спасения жизни. Не было ей нигде места, ни покоя не было, ни безопасности. Тяжело на сердце, и податься некуда.

Великая княгиня, делившая с Нутой тесное пространство кареты, не напоминала о себе больше ни словом. Неестественное молчание начинало тревожить Нуту, как прежде тяготил разговор. Преодолевая скованность, она оглянулась со смутным ощущением неладного... И вздрогнула, ухватившись за грудь.

Дряхлая ведьма ощерилась ей в лицо: молчи! Сдавленный крик замер на устах Нуты.

Не было больше Милицы! На том самом месте, где оставила Нута, отвернувшись, прекрасную мачеху Юлия, скорчилась безобразная старуха, которая сохранила на себе яркий и легкомысленный наряд государыни. Из-под обложенной светлыми перьями шляпки, где каких-нибудь полчаса назад струились, свиваясь локонами, тяжелые кудри, топорщилось нечто невообразимое – жидкое и всклокоченное, какая-то неопрятная пакля. Обнаженные плечи и грудь ссохлись, так что платье повисло на старухе. Круглое зеркало с ручкой, которое ведьма сжимала костлявой пястью, наводило на дикую мысль, что она затихла полюбоваться собой.

– Зенки-то чего вылупила? – прохрипела ведьма незнакомым, севшим, как у запойного пьяницы, голосом, и Нута, словно опомнившись, дернулась выскочить из кареты. Казалось ей, дернулась, тогда как на деле она не способна была пошевелить рукой. – Что смотришь? – сказала старуха тише, когда увидела, что нет надобности добивать и без того онемевшую от страха женщину. – Ты что вообразила – я сама это над собой совершила? Чародейство. Золотинки твоей чары, вот что. – Переходящее в злобу отчаяние прорывалось в каждом слове.

– Не-е-е... – промычала Нута, сама не соображая, что хочет сказать.

– Стерва эта, паскуда. Подруга твоя – стерва, – продолжала Милица как бы через силу, сквозь зубы, испытывая отвращение от необходимости объясняться. – Изумруд. На груди Золотинки золотая цепь и зеленый камень, видела? Там все зло.

– Позвольте мне вернуться! – пролепетала Нута, не слушая.

– Цыц! – вскинулась ведьма, задыхаясь в припадке немощной злобы. – Сидеть! Только пикни.

Молодая женщина онемела, не позволив себе поправить съехавшую набок при толчке шапку.

Старуха с кряхтением нащупала в ногах выдвижной ящичек и достала шкатулку с шитьем. Испуская сиплые вздохи, трясущимися руками она отмотала черную нитку, слишком длинную, чтобы ее можно было употребить для полезного дела, и завязала петлю-удавку.

– Нагнись-ка сюда цаца, заморыш ты мой заморский, – пакостно просюсюкала старуха.

Уловив общий смысл сказанного, Нута наклонилась, но старуха долго еще моталась рядом с ней на сиденье, не в силах расправить и накинуть петлю на шею спутницы.

– Да этот чурбан прочь! – рассердилась она наконец и сбросила на пол злополучную Нутину шапку, которая вызвала в свое время решительное неодобрение Золотинки. Потом ведьма затянула-таки петлю вокруг тоненькой шеи, а коренной конец нитки примотала себе на запястье.

– Слушай сюда, – прошамкала она затем. – Только пикнешь... я притомлюсь, а ты бежать наладишься, нитка тебя удушит. Как раз тебе и конец! А будешь паинька, я тебе вреда не сделаю. Теперь ты ко мне привязана намертво. Так что и думать не смей! Чтобы и мыслей не было.

Изумленная не меньше, чем испуганная, поставленная перед необходимостью отказаться от всяких мыслей – каких бы то ни было измышлений и домыслов вообще, бедная принцесса едва припомнила несколько слов, чтобы заверить ведьму в полной своей покорности.

– Никто не должен знать, что случилось, слышишь? Молчок. Боже упаси проболтаться! Государь, слуги, дети, муж, любовник – ни слова. Во сне проговоришься, я тебя крысой сделаю!

Разлившаяся по щекам молодой женщины бледность как результат всех этих назидательных речей удовлетворила ведьму, она смягчилась. Или сделала вид, что смягчилась, изобразив похожую на гримасу улыбку.

– То-то, – молвила ведьма. – Так что тебе Золотинка толковала про изумруд? Изумруд, здесь у нее на груди.

– Юлий подарил, – произнесла Нута с усилием.

– Юлий подарил? – недоверчиво переспросила старуха. –Путаешь, девочка. Юлий подарил? Чухня!

Удивление старухи не уменьшилось от неуверенных объяснений Нуты; она задумалась.

– Вот что, – сказала она по размышлении, от которого желтое, с ужасающими рытвинами лицо ее еще больше как будто отяжелело и отекло. – Ты мне должна помочь. И я тебя не оставлю. Помогу. Мы это все с тобой покумекаем и так обделаем – любо-дорого. А пока – смотри, чтобы никто в карету нос не совал. Избавь меня от докуки. Надо будет – сама распоряжайся. Я скоро в себя приду.

– Я хочу вернуться, – молвила Нута слабым голосом.

– Вели, чтобы гнали в Вышгород, спешным делом, без остановки, – возразила ведьма.

Осторожно глянув на волю, старуха занялась собой – привычно и споро, словно заранее была готова к такого рода превратностям. Нашелся кисейный платок, которым можно было прикрыть лицо, закрепив его на шляпе. В выдвижном ящике обнаружились белые перчатки, чтобы скрыть иссохшие пясти.

– И помни это! – предупредила ведьма напоследок, указывая затянутым в перчатку пальцем на черную нить, едва различимую среди узоров сиденья и на платье Нуты. Затем она пристроилась между подушками и затихла. Может, задремала, а, может, притворилась, желая испытать пленницу. Кисея скрывала глаза.

Посидевши в тупом бездействии, Нута потянулась к шее, чтобы ослабить удавку, – и вздрогнула.

– Ты вот что, красавица, – ядовито заметила, повернувшись к ней, ведьма, – выгляни в окошко, скажи, чтобы гнали.

В самом деле, лошади пошли шагом – по сторонам дороги тянулись крытые соломой домишки большого села или предместья, на заборах висела ребятня. Нута высунулась наружу и крикнула непослушным голоском:

– Гони! Гони! Не останавливай!

Взвились кнуты, кони взяли так дружно, что принцесса едва разминулась с оконным косяком.

– Гони! – то и дело кричала она, приметив столпотворение на обочине, установленные прямо в поле столы и стяги над головами людей. Карета неслась во весь опор под перестук копыт и посвист бичей, кузов жестко дергался на ременной подвеске.

У самого города, когда пошли обширные сады предместий, скопище празднично одетых толпеничей запрудило проезд: ждали наследника и его жену. Упряжка стала, дворяне конной свиты вознамерились сунуться в карету за распоряжениями.

– Скажи, мне плохо, – свистяще прошептала Нуте ведьма. – Пусть правят на Вышгород. В Малый дворец. Без остановок.

– Мне плохо! – истошно крикнула пленница, сунувшись в окно.

– Дура! – обругала ее Милица. Но это было напрасное оскорбление, не заслуженное, ибо они не успели условиться между собой, кому именно плохо. И кому хуже.

От жалобного вопля Нуты всполошились дворяне, толпа притихла, недоумевая, и, кажется, достаточно было бы искры, чтобы вспыхнул мятеж. Чтобы взвинченная толпа подняла юную государыню на руки и повлекла, готовая на все. Однако Нута продолжала кричать, пока дело не объяснилось. Долгая вереница лошадиных пар тронулась через расступившийся народ.

Проехали мост, ворота, карету зажали, заслоняя небо, долговязые дома с раскрытыми окнами. Железное эхо подков и колес заметалось в ущельях улиц, слышался перекатный вопль “да здра-а-авству-у-ет!” Долгий петляющий подъем привел в Вышгород, и вот остановились в двух шагах от дворцового подъезда. Это был простой полукруглый портал и очень узкое, совсем не парадное по недостатку места крыльцо белого мрамора. По бокам крыльца сидели мраморные же химеры со змеиными головами и птичьим туловищем.