Тема: «Библейские темы, мотивы, образы и сюжеты в произведениях художественной литературы и их философское обоснование»

Вид материала

Документы

Содержание Цели нашего занятия Блаженны кротции, ако тии наследят землю. Его еще покамест не распяли О нет, мой желанный! Тогда я явлюся Чувствую я: приближается врем Там и ты, наш учитель — избранник. Кипит душа огнем желанья — Будь же ты, о родина, счастлива! Сколько раз мы опускали руки Ты лежишь в сырой земле Пусть лишь крестом издали осеняет — Нет! На ниве вольности и чести И только потому петля тебя лишилась У Христа... ликованье шло... Ошибками сердечными разбитый Братья! Час настал исхода Утихомирь мои земные страсти. О, весна без конца и без краю

Подобный материал:

• Д. А. Ефимова библейские мотивы и образы в романе уильяма голдинга «повелитель мух», 77.28kb.
• Библейские мотивы и образы в сюжетостроении русского романа XX века, 441.57kb.
• 1. Возникновение Древнерусской литературы, 730.2kb.
• Тематика курсовых работ (доцент кафедры культурологи Н. Н. Гашева) Античные и библейские, 22.42kb.
• А. И. Гаранина народные и литературные сказки разных стран программа, 64.34kb.
• Литература 6 класс, общеобразовательный Программа и учебник, 96.56kb.
• Тема: «Библейские мотивы в творчестве Б. Пастернака», 211.88kb.
• П. П. Ершова «конёк-горбунок» Короткова Ирина Анатольевна преподаватель гбоу сош №789,, 158.39kb.
• М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в 11-ом классе моу сош №4 г. Волжска Республики, 227kb.
• Библейские сюжеты в живописи, 113.22kb.

ГОУ СПО «МЕДИЦИНСКИЙ КОЛЛЕДЖ № 5»

г. УРЮПИНСК





Литературно-философская конференция:

Тема: «Библейские темы, мотивы, образы и сюжеты в произведениях художественной литературы и их философское обоснование».


Составили:

преподаватель Волкова Н.И.

преподаватель Самойлова В.В.


2008 г.


Тема: «Библейские темы, мотивы, образы и сюжеты в произведениях художественной литературы и их философское обоснование».


Интегрированное занятие – творческая мастерская.

Форма проведения – конференция.

Цели:

1. Обучающие.
   

Познакомить студентов с произведениями художественной литературы, в которых нашли отражение библейские темы, мотивы, образы и сюжеты с целью раскрытия многоплановой духовной традиции. Помочь студентам осознать сущность христианской концепции человека.

2. Развивающие.
   

Развитие творческих умений, формирование коммуникативной компетенции. Развитие умения работы по анализу текста художественного произведения и его интерпретации. Развитие навыков выразительного чтения, логического мышления, эстетического вкуса.

3. Воспитательные.
   

Воспитание и развитие личностных компетенций студентов. Воспитание гуманизма, нравственности, духовности, любви к ближнему.

Методы работы: метод творческой интерпретации содержания, метод беседы, метод наблюдения, метод «проживания» информации в различных видах деятельности.

Оборудование: иллюстрации картин художников: «Явление Христа народу» А.А. Иванова; «Сикстинская мадонна» Рафаэля; фрагменты из видеофильма «Третьяковская галерея». Композиция Вивальди. Плакаты с высказыванием Л. Фейербаха: «В Библии нельзя переменить ни одной буквы, но смысл её изменчив, как изменчив смысл человечества. Каждая эпоха вычитывает из Библии лишь себя самоё, каждая эпоха имеет свою собственную самодельную Библию».

Предварительная подготовка:

• отбор материала;
  
• определение заданий студентам;
  
• подбор иллюстраций и музыкального оформления;
  
• подбор художественных текстов;
  
• анализ художественных текстов, расшифровка философских категорий, определение уровней межпредметных связей;
  
• распечатка заданий.
  

План занятия:

1. Вступительное слово преподавателя философии.
   
2. Вступительное слово преподавателя литературы.
   
3. Возникновение христианства.
   
4. Стилизация художественных произведений под евангельские тексты: И.А. Бунин «Песнь о гоце» и её философское обоснование.
   
5. Пересказ апокрифических текстов в художественных произведениях: В.М. Гаршин «Сказание о гордом Аггее».
   
6. Демократическое переосмысление библейских тем в живописи и поэзии:
   

1. А.А. Иванов «Явление Христа народу».
   
2. Переосмысление евангельских сюжетов в ракурсе «борьбы за народное дело» в поэзии.
   
3. Пасхальный рассказ-очерк «Мать» В.В. Вересаева.
   

7. Онтологическое переосмысление библейских тем. Рассказ А.П. Чехова «Студент».
   
8. Евангельские мотивы в творчестве Л.Н. Андреева «Что видела галка» – рассказ из «Из рождественских мотивов» и его философское осмысление.
   
9. История воскрешения Иисуса Христа.
   
10. Евангельские мотивы в рассказах Ф.К. Сологуба.
    
11. Н. Бараташвили «Моя молитва», А. Блок «О. весна, без конца и без краю».
    
12. Заключительное слово преподавателя философии.
    
13. Заключительное слово преподавателя литературы.
    

Ход занятия:

Вступительное слово преподавателя литературы.

И.В. Гете в трагедии «Фауст» написал замечательные строки, в которых он выразил своё восхищение красотой Вселенной и нашего мира и прославил Создателя, Творца.


Пролог на Небесах

Архангелы:

Рафаил

Звуча в гармонии вселенной

И в хоре сфер гремя, как гром,

Златое солнце неизменно

Течет предписанным путем.

Непостижимость мирозданья

Дает нам веру и оплот,

И, словно в первый день созданья,

Торжественен вселенной ход!

Гавриил

И с непонятной быстротою

Кружась, несется шар земной;

Проходят быстрой чередою

Сиянье дня и мрак ночной;

Бушует море на просторе,

У твердых скал шумит прибой,

Но в беге сфер земля и море

Проходят вечно предо мной.

Михаил

Грозя земле, волнуя воды,

Бушуют бури и шумят,

И грозной цепью сил природы

Весь мир таинственно объят.

Сверкает пламень истребленья,

Грохочет гром по небесам,

Но вечным светом примиренья

Творец небес сияет нам.

Все трое

И крепнет сила упованья

При виде творческой руки:

Творец, как в первый день созданья,

Твои творенья велики!


Наш мир – творение Божие, прекрасное творение, которое воспевали и изображали многие поэты, художники; философы пытались осмыслить его и проникнуть в тайны мироздания. На протяжении многих веков люди пытались понять и объяснить многие явления нашего мира, осмыслить назначение жизни человека на Земле, законы развития нашего мира и связи с космосом.

Основным фактором развития человечества, в частности искусства, является заложенная в человеке способность к бесконечному поиску истины, которая надындивидуальна и сверхопытна, поэтому ответы на многие вопросы люди пытались найти в одной из древнейших книг в мире – Библии, в которой заложены «вечные» начала нравственности, христианская концепция человека. Именно поэтому библейские темы, мотивы, образы, сюжеты пронизывают всю литературу.

В истории русской словесности долгое время художественные произведения оценивались с точки зрения социально-политической значимости и соответствия морально-эстетическим требованиям эпохи и не учитывались духовные, религиозные традиции. В последнее время произошло переосмысление подхода к искусству. Возрастает интерес к религиозной духовной традиции, христианской. А само творчество осмысливается как «прозрение высших закономерностей и совершенных связей».


Вступительное слово преподавателя философии.


Когда человек вступает во взрослую жизнь, он сталкивается со множеством проблем, главная из них – бремя нравственной независимости, а чтобы быть независимым, надо определить свои жизненные позиции: цели, ценности, принципы. Человеку нужна система взглядов, которая придает осмысленность жизни, а складывается эта система, или по- научному мировоззрение, из множества элементов, которые восходят к философии, литературе, истории, религии.

Некоторым людям кажется, что философия – это нечто недоступное для обычного человека. Однако уже тот, кто пытается разобраться в своих поступках, проявляет навыки философского мышления. В философии человек является центром мироздания, а нравственность - часть человеческой природы. Много, много веков тому назад Сократ интересовался устройством Вселенной, но постепенно он осознал, что изучение вопроса о том, как следует поступать человеку, гораздо более важнее, нежели открытие того, как устроена Луна.

Мировая литература – это не просто то, что интересно читать ради развлечения. В ней обсуждаются важнейшие вопросы человеческой жизни. Высокая литература возбуждает мысль, заставляет читателя задумываться о своих поступках, взглядах, нравственных ценностях, поднимает вопросы познания и этики.

Христос сказал: «Я есть путь и истина и жизнь». Люди интуитивно ощущают, что религия, обладая особым духовным измерением, может пробуждать в людях веру, надежду, нравственность, альтруизм. Главная цель религии – научить людей хорошо относиться друг к другу.

Цели нашего занятия:

- познакомиться с произведениями литературы, в которых нашли отражение библейские темы, мотивы, образы и которые помогут вам осознать сущность человека, ответить на многие жизненные вопросы.


Возникновение Христианства.


Христианство получило свое название от имени Иисуса Христа (это греческий перевод древнееврейского слова «машиах» - миссия, спаситель). Возникает христианство в I в н.э. в восточных провинциях Римской империи, оно вобрало в себя многие элементы других восточных религий: египетской, вавилонской и особенно иудаизма – позаимствовав идею божьего посланца, призванного спасти народ. На Руси христианство утвердилось в идее православия в 988 г, когда крестилось население древнего Киева по распоряжению Владимира Святославовича. Христианизация Руси отвечала необходимости укрепления государственной власти, распространения знаний, повышения авторитета Руси.

Библия – это целая библиотека (библиос – книга) (бибилиа – множест.число) древних памятников, созданных на протяжении 15 веков (XIII в до н.э.- II в н.э.) До наших дней дошло 39 книг, это ветхозаветная (древнейшая) часть Библии; существует Новый Завет – 27 книг.

Иисус сам о себе ничего не писал. Задача регистрации событий Его жизни выпала на долю Его учеников. Матфей, автор первого Евангелия, был сборщиком налогов.

Лука - квалифицированным историком, авторы Марк, Иоанн – апостолы

Евангелие является частью Библии – «Новый Завет».


Общие принципы христианской этики


«И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим и всею душею твоею, и всеми силами твоими» (Втор. 6: 5). «Сия есть первая и наибольшая заповедь» (Мф.22:37).

А вторая заповедь гласит: «...Люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19: 18). «На сих двух запове­дях утверждается весь закон и пророки» (Мф. 22: 40). «Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона» (Рим. 13:10). Другими словами, эти две заповеди: «Возлюби Господа своего» и «Возлюби ближнего своего» — являются общими этическими принципами, которые должны лежать в осно­вании поступков человека (позиция 3) и его практических решений (позиция 4) и определять их мотивацию.


10 заповедей:

1. Я, Господь, Бог твой…да не будет у тебя других богов…
   
2. Не делай себе кумира и никакого изображения…не поклоняйся и не служи им…
   
3. Не произноси имя Господа Бога напрасно…
   
4. Помни день субботний, чтобы святить его…
   
5. Почитай отца и мать.
   
6. Не убивай.
   
7. Не прелюбодействуй
   
8. Не кради
   
9. Не произноси лживого свидетельства на ближнего своего.
   
10. Не желай ничего, что у ближнего твоего.
    

I. Библейские темы, мотивы, образы и сюжеты в малой прозе реалистов и неореалистов.


В литературе XIX-XX веков используется стилизация под евангельские тексты.

Стилизация – это «намеренная и явная имитация того или иного стиля, полное или частичное воспроизведение его важнейших особенностей. При этом стилизация предполагает некоторое отчуждение от собственного стиля автора, в результате чего воспроизводимый стиль сам становится объектом художественного изображения».

Этот приём использует И.А. Бунин в «Песне о гоце». Он стилизует историю о гоце под Страстной путь Христа, растянувшийся на несколько лет.

Эпически спокойно разворачивается вступление-экспозиция, за которой в повествовании

вводится рассказ о гоце. Очень подробно рассказчик описывает одежду, портрет, личные качества героя и его подвиги, используя яркие примеры и гиперболы.

«… Он был статен, как тополь, и, как дуб, крепок, силен, как волк, скор, как мысли, горяч, как любовь к милой, верен, как смерть…»;

«… Он убил пятнадцать греков,… ограбил тридцать сардарей, - они были богаче самого князя, снимали на подать крест и рубаху; он поймал в лесу и подковал конской подковой исправника-турка; он сложил сто двадцать песен, выпил вина сорок бочек, танцевал и в корчмах, и на свадьбах…».

Наконец наступает завязка: «Девять лет не был гоц в церкви…, на десятый год собрался – и дал себе крепкую клятву: что бы ни случилось, никого в эту ночь не обидеть, будь то хоть сам дьявол». Однако по «божьему хотению» гоцу пришлось нарушить обещание. Не выдержало его сердце вида темной убогой хаты в Великую ночь, стало ему «скучно,- ведь в такой же он сам вырос…», не выдержало его сердце печали на лицах заморенного ребенка и его матери. «И не кончив молитвы, скорым шагом вышел вон из церкви. Далеко за балкой, за прудами, насквозь фонарем светился богатый дом в поместье. Как хозяин поднялся гоц на крыльцо того дома…, как хозяин вступил в светлые господские покои…». Дорисовать сцену рассказчик предлагает самим слушателям: «а что было дальше, ты и сам можешь догадаться».

Совсем по-другому зажила с тех пор «бедная молдавка»; но внутренний мир человека – потемки, и на четвертый год «подкупил её… исправник, и предала она, Иуда, гоца в его руки. Тут чауши, пандуры и армаши окружили её хату, когда гоц отдыхал от далекой дороги, и хотели взять его живого».

Рассказчик подчеркивает, что гоц – христианин. Смело и независимо ведет себя гоц на суде перед важным князем. А на удар в щеку тихо и гневно замечает: «Так и Христа-Бога били на суде Пилата». И князь грозно крикнул: «Молчать, талгарь, разбойник». И сказал гоц князю: «На кресте, ваше высочество, простил разбойника Сын Божий! И ударил князь гоца еще злее и велел предать его казни». Было это в светлый Христов праздник.

Песенное обрамление последних эпизодов помогает прояснению образа гоца. В нем важное место занимает «старая мать гоца»:

«Вот тянут в гору телегу, обитую железом, волы голубые. На телеге лежит гоц с кровавою раной, рядом идет старая мать гоца, отирает кровь раны, молит волов круторогих: «Вы потише волы, везите, прошу вас о том со слезами – не трясите телегу, в ней мой сын умирает!». «… Дошла, долетела весть о близкой казни гоца до его родного дома. Встань божий войник, слушай: вот заплакала старшая сестра твоя…, но бессильны её слезы; вот заплакала средняя твоя сестра… - но и она помочь не в силах, вот заплакала твоя младшая сестра, ребенок, - расступаются от слез её Кодри, разливаются реки, раскрываются ущелья. А теперь, гоц, гоц, крепче схватись за темничную решетку – чуешь, чей голос вступает? Как заплакала мать гоца, задрожала его тесная темница, зашатались стены, затрещала ржавая оконная решетка. Как заплакала мать гоца, в прах рассыпались его оковы, вышел он на вольное поле…».

За образами сына и матери из песни-сказания вырастают образы Сына и Матери из Евангелия. Все поворотные моменты сюжета сказа связаны со «светлым Христовым праздником». Вместе с тем именно в эти дни на протяжении нескольких лет совершаются на земле неправые дела: гоца предает его возлюбленная; на него охотятся чауши, пандуры, арнауты; в оковах его везут в Яссы и судят во дворце князя. По сути гоц повторяет Страстной путь Христа, но в течение нескольких лет.

Такое осмысление сущности героя помогает объяснить его заключительную реплику: «Гей, гей добрые люди! Попомню я вам ваш Христов праздник!»

Гоц, вбирающий в себя черты Сына Божьего, гоц – «божий войник» – имеет полное право судить людей, которые забыли истинный смысл жизни на земле.

Благодаря введению в подтекст евангельских мотивов, образов и сюжетов общечеловеческие проблемы получают мощное этико-философское звучание.

Моральные принципы могут быть ясными, тогда как правильный путь к их соблюдению может быть достаточно сложным.

Следование моральным принципам может быть сопряжено с принятием сложных решений.

Как писал древнегреческий философ Аристотель: «Невозможно быть рассудительным без нравственной добродетели, ибо первая создает цель, а вторая позволяет совершать поступки»


Пересказ апокрифических текстов


Писатели обращались к пересказу библейских текстов чаще, чем к их стилизации. Так В.М. Гаршин пересказывает известный сюжет народной легенды «Повесть о царе Аггее и какопострада гордостию» в «Сказании о гордом Аггее (1886г)». «Сказание…, как и народная легенда, имеет трехчастную форму, но преобразует каждую из частей.

Первая часть народной легенды предельно сжата, основные события излагаются в краткой форме, а о самом Аггее мы узнаем только, что он «славен зело» и управляет городом Филуяном.

Гаршин укрупняет и обобщает царство Аггея – «некоторая страна» - и дает развернутую характеристику герою: «Был он славен и силен: дал ему Господь полную власть над страною; враги его боялись, друзей у него не было, а народ во всей области жил смирно, зная силу своего правителя. И возгордился правитель, и стал он думать, что никого нет на свете сильнее и мудрее его. Жил он пышно; множество было у него богатства и слуг, с которыми он никогда не говорил: считал их недостойными. С женою своею жил в ладу, но держал и её строго, так, что не смела она сама заговаривать…

Жил так Аггей один, точно на высокой башне стоял. Снизу толпы народа на него смотрят, а он не хочет никого знать и стоит на своем низеньком помосте; думает, что одно это место его достойно: хоть одиноко, да высоко».

В своей гордыне герой достигает предела, когда начинает ставить под сомнение евангельскую истину: «… Слушал Аггей службу, и думал по-своему, как ему казалось, верно или неверно говорится в святом писании».

Гордыня Аггея, ведущая к высокомерному отчуждению от людей и греховному сомнению в слове Божием, вызывает у него гнев по поводу мысли Священного писания: «богатые обнищают, а нищие обогатеют». А такой гнев близок кощунству. За это Господь наказывает Аггея, он становится нищим и нанимается в пастухи. Об этом рассказ во II части.

Если Аггей в народной легенде наказан за кощунство над Библией и за то, что он выдрал из неё лист, то у Гаршина Аггей понимает, что Господь его наказал за всю жизнь, в которой он стоял один, «точно на высокой башне». Очевидно, что у Гаршина Аггею наказание открывает истину жизни. Только раскаявшись в грехе своем, он получает силу для того, чтобы идти «на светлый божий мир к людям».

В третьей части герой Гаршина помогает артели нищих, устраивает пиршество для нищих.

В финале в народной легенде ангел приходит к Аггею и учит его «впредь евангельское слово не хулить и Священное писание почитать, а себя не превозносить, кроту и смиренну быть».

Гаршин заканчивает «Сказание…» совсем в другом ключе. Аггей видит теперь свою миссию на земле в служении убогим. На предложение ангела снова «стать царем и быть отныне «братом народу своему» он отвечает отрицательно: «Не оставлю я слепых своих братий: я им и свет и пища, и друг и брат».

Нравственно-этическое перерождение героя, ответственность за тех, «кого приручил», делают однозначным решение Аггея: «оставшуюся жизнь он работает на свою артель и на других бедных, слабых и угнетенных», считая это своим предназначением.

У Гаршина «падение» Аггея состояло в горделивом отчуждении, в ожесточении, в том, что «в сердце его исчезла любовь к людям». Поэтому писателю важно было показать не факт наказания, а процесс духовного перерождения героя. Он приходит к людям и среди них обретает смысл жизни.


Демократическое переосмысление библейских тем, мотивов,

образов и сюжетов в поэзии и малой прозе рубежа веков


В 70—80-е годы XIX в. рядом с художниками, понимавшими Бога как «тайну красоты», а искусство — «в виде мистического проявления Божества в видимой форме» (Бенуа 1995: 183—184) (см., например, «Явление Христа народу» А. А. Иванова; «Грешницу», «Генисаретское озеро», «Мечты» и др. В. Д. Поленова), появляются мастера кисти, воспринимающие идеи Христа с иной точки зрения. На это указал в 1902 г. А. Н. Бенуа в исследовании «История русской живописи XIX века»: «Ге..., с чисто, так сказать, "протестантской" сухостью и ограниченностью мысли презрел все это "суеверие" и... отказался от него. В нем выработалась очень узкая и земная идея Христа, который представлялся ему, скорее, каким-то упрямым проповедником человеческой нравственности, погибающим от рук дурных людей и подающим людям пример, как страдать и умирать, нежели пророком и Богом. Эти идеи, разумеется, не были лишены драматичности, но с верой они ничего не имели общего. Они не скрывали никаких высших и сверхчувственных горизонтов, а оставались целиком на земле.


Крамской создал своего «Христа в пустыне» отчасти в том же духе...» (Бенуа 1995: 184).

Лишенные мистического начала картины И. Крамского — «Христос в пустыне» (1872), Н. Ге — «В Гефсиманском саду» (1869), «Христос и Никодим» (1886), «Выход Христа с учениками с Тайной вечери в Гефсиманский сад» (1888), «Что есть истина?» (1890), «Суд Синедриона» (1892), «Голгофа» (1892), «Распятие» (1892, 1894), изображая «трагические образы страданий людей, сознательно идущих на муки и казнь во имя правды, страданий всех жертв насилия» (Островский 1989: 222), ассоциировались у многих современников с деятельностью народников, а затем и народовольцев, их самоотречением и самопожертвованием во имя «высокой» демократии. Переосмысление тем, образов, мотивов евангельского сюжета в ракурсе «борьбы за народное дело» происходит и в поэзии этого периода. Об этом говорят и знаменательные заголовки стихотворений — «Рождение Мессии» (П. Л. Лавров 1870), «Апостол» (П. Л. Лавров 1876), «Пророк» (Н. А. Некрасов 1876), «Из апостола Павла» (Л. А. Тихомиров 1877), «Завет» (Неизвестный автор 1886), и эпиграфы к ним:


Блаженны кротции, ако тии наследят землю.

А. Л. Боровиковский. Возлюбила ты брата убогого, 1877;

и их образы и мотивы:

Встань, человек!

Ты мертвый идол

Своей любовью оживил.

Ему свою ты силу придал,

Себя в Христе ты воплотил.

П. Л. Лавров. Рождение Мессии, 1870;

Его еще покамест не распяли,

Но час придет — он будет на кресте;

Его послал бог Гнева и Печали

Рабам земли напомнить о Христе.

Н. А. Некрасов. Пророк, 1876;

О нет, мой желанный! Тогда я явлюся,

Тебя поцелую, тебе улыбнуся

И крест твой тяжелый с тобой понесу.

С. С. Синегуб. Ты знаешь ли милый, 1873;

Чувствую я: приближается врем

Смертную чашу испить

И на себя возложить

Это последнее бремя.

Л. А. Тихомиров.

Из апостола Павла, 1877;

Там и ты, наш учитель — избранник.

С гордо поднятым, ясным челом,

С смелым взором и с речью-огнем,

Ты пришел к нам как божий посланник.

П. Ф. Якубович. Сказочный город, 1883;

Кипит душа огнем желанья —

Идти на крестные страданья.

Всю душу Родине отдать!

П. Ф. Якубович. Друзья!

В тяжелый миг сомненья, 1883;

Будь же ты, о родина, счастлива!

Мы ж смиренно в рудники пойдем,

И спокойно, кротко, терпеливо

Свой тяжелый крест мы понесем.

Неизвестный автор.

Гибнем мы! Безумной злобы сила, 1886

Сколько раз мы опускали руки,

Сколько раз бросали буйный спор —

И опять с отвагой шли на муки,

На борьбу, на крест и на позор!..

П. Ф. Якубович.

Не пора ли отдохнуть, о братья? 1882;

Ты лежишь в сырой земле,

Вся в крови, с венцом терновым

На израненном челе.

Неизвестный автор. К-ой, 1886;

Пусть лишь в молитвах меня поминает,

Пусть лишь крестом издали осеняет —

Дочь трудный путь да свершит!..

В. Н. Фигнер. Матери, 1888;

Все ль пойдем под знамя правой мести?

Иль на камень брошено зерно?

Нет! На ниве вольности и чести

Плод желанный принесет оно...

Неизвестный автор.

На смерть И. М. Ковальского, 1878;

Я его не покидала,

С ним в Сибирь пошла,

В час невзгоды утешала,

Тот же крест несла...

Неизвестный автор.

Колыбельная песня, 1879;

И только потому петля тебя лишилась

И свел последний счет с тобой тяжелый лом,

Что смертью праведных веревка освятилась,

Как освятился крест Христом...

В. Г. Богораз. На смерть Судейкина, 1885;

У Христа... ликованье шло...

Принимает Христос дорогих гостей,

<...>

«Ох вы гой еси, воины храбрые!

Честь и слава вам всем...

Постояли вы грудью могучею, ...

За моих обездоленных детушек...»

А. П. Барыкова. Сказка про то,

как царь Ахреян ходил богу жаловаться, 1883.

Примечательно, что в этом ключе начинают переосмысливаться и образы, и сюжеты Ветхого Завета:

Ошибками сердечными разбитый,

Истерзанный жестокою борьбою,

Я, словно Иов, язвами покрытый,

Измучен был и телом и душою...

Ф. В. Волховской.

Случайному тюремному другу, 1870;

Братья! Час настал исхода,

И пароль священный дан —

Там, где счастье и свобода,

Там наш новый Ханаан.

Братство всем, кто выйдет ныне

На борьбу с царящим злом!

И да будет нам в пустыне

Братство огненным столпом...

В. П. Михайлов.

Если трезвой мысли холод... 1882.


В предреволюционные годы на волне общественного подъема, по-видимому, впервые создается прозаическое произведение в духе этого направления — пасхальный рассказ-очерк «Мать» (1902) В. В. Вересаева, который имеет подзаголовок «Из записной книжки». Действительно, перед нами — короткая зарисовка посещения писателем весной одного зала дрезденского музея, в котором выставлена Сикстинская мадонна.

В. В. Вересаев тщательно фиксирует свои утренние негативные чувства, идущие по нарастающей, предшествующие моменту, когда с «серьезным, созерцающим видом» он вгляделся в подлинник: «На душе было неприятно (здесь и далее курсив мой. — О. К) и неловко»; Сикстинской мадонной «...все восхищаются, ею стыдно не восхищаться. Между тем бесчисленные снимки с картины, которые мне приходилось видеть, оставляли меня в совершенном недоумении, чем тут можно восхищаться. Мне нравились только два ангелочка внизу. И вот, — я знал, — я буду почтительно стоять перед картиною, и всматриваться без конца, и стараться натащить на себя соответствующее настроение. А задорный бесенок будет подсмеиваться в душе и говорить: "Ничего я не стыжусь, — не нравится, да и баста!.." <...> С неприятным, почти враждебным чувством я вошел в комнату» (Вересаев 1961. Т. 2: 179).

Однако предположения писателя не подтвердились: картина захватила Вересаева «незаметно, нечувствительно», и не столько картина вообще, сколько два лица — Младенца и матери — и их жизнь. Остальное — люди, стены, вычурный иконостас, «старик Сикст и кокетливая Варвара» — «как будто стало исчезать», «все больше затуманивалось».

Знаменитая картина воспринимается писателем в ракурсе евангельского сюжета и Страстей Господних. Причем он сознательно вписывает и «свои страницы» в историю Матери и Сына (особенно это коснется Матери): «Он, поджав губы, большими, страшно большими и страшно черными глазами пристально смотрел поверх голов вдаль. Эти глаза видели вдали все: видели вставших на защиту порядка фарисеев, и предателя-друга, и умывающего руки чиновника-судью, и народ, кричащий: "Распни его!" Да, он видел этим проникающим взглядом, как будет стоять под терновым венцом, исполосованный плетьми, с лицом, исковерканным обидою, животною мукою, как там, через несколько зал, на маленькой картине Гвидо Рени…

И рядом с ним — она, серьезная и задумчивая, с круглым девическим лицом, со лбом, отуманенным дымкою предчувствия. <...>

...Дымка проносилась и снова надвигалась на чистый девический лоб. И такая вся она была полная жизни, полная любви к жизни и земле... И все-таки она не прижимала сына к себе, не старалась защитить от будущего. Она, напротив, грудью поворачивала его навстречу будущему. И серьезное, сосредоточенное лицо ее говорило: "Настали тяжелые времена, и не видеть нам радости. Но нужно великое дело, и благо ему, что он это дело берет на себя!" И лицо ее светилось благоговением к его подвигу и величавою гордостью. А когда свершится подвиг... когда он свершится, ее сердце разорвется от материнской муки и изойдет кровью. И она знала: это...» (Вересаев 1961. Т. 2: 180).

Внимательному читателю понятна расстановка акцентов Вересаевым: новое прочтение образа Матери, благословляющей Сына на подвиг, придает особый революционизирующий смысл всей евангельской истории. Вместе с тем писатель стремится передать всю гамму чувств, которые он испытал в тот день. Так же подробно, как и утренние, он описывает свои вечерние ощущения и переживания, прежде всего отмечая, что «на душе было так, как будто в жизни случилось что-то очень важное и особенное» (Там же: 181). Не ускользает от его внимания и апрельская прохлада, и зелень весенней травки, и оранжевая дымка на западе, и голубоватый туман, и черный силуэт поезда на оранжевом фоне зари.

Многообразные впечатления дня, слившись воедино, внезапно рождают у автора «светлую, поднимающую душу радость»: «радость и гордость за человечество, которое сумело воплотить и вознести на высоту такое (выделено В. В. Вересаевым. — О. К.). материнство» (Вересаев 1961. Т. 2: 181).

Пусть история немного «исправлена» («в мертвом тумане слышатся только робкие всхлипывания и слова упрека»), но человечеству в новое время нужно именно такое материнство, нужна именно такая Мать, грудью поворачивающая Сына навстречу тяжелому и великому делу. И на картине Рафаэля она такая, и пока она есть, жить на свете весело и почетно. И «неверующему, хотелось молиться ей».


Онтологическое переосмысление библейских тем,

мотивов, образов и сюжетов


Прежде всего остановимся на пасхальном рассказе А. П. Чехова «Студент» (1894), который, на наш взгляд, выявляет раздумья писателя о Пасхе в ракурсе онтологического начала.

Нам представляется плодотворной мысль И. Н. Сухих о том, что в ряде его рассказов («Дом с мезонином», «Дама с собачкой», «Черный монах», «Студент», «Дуэль» и пр.) «...ничем не примечательный день, встреча оказываются полными красоты, гармонии, счастья... За простыми бытовыми сценами здесь виден отсвет вечности, искомого идеала, быт перерастает в бытие, хаос — в космос» (Сухих 1987: 164).

Думается, что в «Студенте» перерастание хаоса в космос выражено с очевидной наглядностью. На первой же странице рассказа Страстная Пятница представлена как день, когда естественный ход вещей в жизни природы и жизни людей внезапно сменяется хаосом: «Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды... Протянул один вальдшнеп... Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой. <...>

Ему (Ивану Великопольскому. — О. К.) казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно» (Чехов 1977. Т. 8: 306).

Исследователи отметили, что и сам Иван Великопольский, студент духовной академии, грубо нарушает нормы поведения, предписанные в этот день церковным каноном (Маринчак 1997: 51—52). Внутренне осознавая собственный разлад «с нормой» и ощущая его вокруг себя в природе, молодой человек делает пессимистический вывод о том, что «...точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (Чехов 1977. Т. 8: 306).

Но вот происходит встреча со вдовами — матерью и дочерью. Ничего не значащий разговор (у Чехова: «Поговорили») переходит в подробный рассказ студента о событиях далекого прошлого, который не только захватывает Василису и ее дочь Лукерью, но и прежде всего самого героя. За событиями, изложенными в Библии, Иван Великопольский начинает прозревать духовную драму евангельских героев, и поэтому его рассказ становится экспрессивно-насыщенным: «Если помнишь, во время тайной вечери Пётр сказал Иисусу: "С тобою я готов и в темницу, и на смерть". А господь ему на это: "Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел,… как ты трижды отречешься, что не знаешь меня". После Вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били... <...> Пришли к первосвященнику... Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся... Одна женщина, увидев его, сказала: "И этот был с Иисусом", то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: "Я не знаю его". Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: "И ты из них". Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: "Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?" Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на Вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В Евангелии сказано: "И исшед вон, плакася горько". Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...» (Чехов 1977. Т. 8: 308).

Живой образный рассказ Ивана Великопольского вызывает у слушательниц яркое эмоционально-лирическое сопереживание, по-разному выразившееся: «Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль» (Чехов 1977. Т. 8: 308).

Пройдя духовное очищение, герой начинает осмыслять бытийные истины: «...Если она (Василиса. — О. К.) заплакала, то значит, все, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение... <...> ...Если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то... потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра» (Там же: 308—309).

В душе студента духовной академии воцаряется мир, который, в свою очередь, помогает ему прикоснуться к истине, к «свету вечности» (И. Н. Сухих), увидеть гармонию космоса: «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

...Он ... думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...» (Чехов 1977. Т. 8: 309).

Вместе с тем приобщение к высшим истинам вызывает у героя и всплеск чувства «молодости, здоровья, силы...», «...и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья...». И жизнь теперь ему кажется «восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».


Евангельские мотивы, образы и сюжеты в раннем творчестве Л. Н. Андреева


Прежде всего рассмотрим ранний святочный рассказ Л. Н. Анд­реева «Что видела галка» с подзаголовком «Из рождественских мотивов» (1898), где он применяет известный в литературе при­ем, получивший в терминологии ОПОЯЗА название «остранения». Благодаря этому приему святочный шаблонный сюжет по­лучает новую жизнь.

Начинается рассказ с развернутого зимнего пейзажа, который предвосхищает будущие открытия писателя в области экспрессио­низма. Эмоционально яркие образы — «багряно-красный, мато­вый шар опускавшегося солнца»; «мрак зимней, долгой ночи», окутавший «холодным саваном замерзшую землю»; «поле, око­ванное крепким, жгучим морозом»; «неподвижная тишина рез­кого воздуха»; «унылые, жуткие звуки волчьего воя, протяжно­го, дикого» — создают живописную картину, на фоне которой развиваются события рождественской ночи.

Героиня рассказа — эксцентричная галка — «любит челове­ческое общество»; ведь именно там, возле человека, и можно по­живиться чем-нибудь вкусненьким: «Не более как год тому на­зад, в эту же самую пору, ей удалось выклевать глаза, поразительно вкусные глаза, у какого-то молодого черноусого молод­ца. Несмотря на холод, он, догола раздетый, спокойно лежал на крепком, подмерзшем снегу. Из разбитой головы еще сочилась густая, красная кровь. Только слегка шевельнувшийся мизинец показал галке, что она несвоевременно принялась за работу и клюет зрячие глаза, — но подобные пустяки не могли смутить птицу, привыкшую к человеческому обществу. На другой день она, пригласив несколько знакомых галок, вернулась, чтобы по­основательнее перекусить, и каково же было негодование ее и ее подруг, когда, вместо подмерзшего трупа, они нашли только тем­ное пятно крови да массу волчьих следов. Эти господа не постес­нялись разорвать на части галкину собственность... Только в бур­ной и крикливой манифестации могла галка выразить свою оби­ду и дать некоторое духовное удовлетворение пустому желудку» (Андреев 1990. Т. 1: 78—79).

Через восприятие такой, довольно односторонне понимающей человеческую жизнь птицы раскрывает писатель извечную кол­лизию Добра и Зла в своих «рождественских мотивах».

«Заинтересованная галка» видит, как «две закутанные фигу­ры» останавливают «небольшие сани», которые везла «пузатая малорослая лошаденка». «На козлах, понурившись, сидел чело­век; в санях виднелось что-то темное, тоже вроде человека...» (Там же: 79). Лексика сидящего в санях красноречива: «Душегуб, раз­бойник... Что хочешь ты делать?», однако птице невдомек, кого же остановили ее «первые знакомые». Не может она и опреде­лить, какой предмет, вызвавший столь бурную реакцию у ее зна­комцев, достает из саней «длинноволосый человек»: «Сидевший в санях... вылез и, нагнувшись, развертывал что-то стоявшее на сидении. Взяв затем развернутый предмет в руку и держа его пе­ред собою, он медленно направился к высокому, с нетерпением ожидавшему окончания сборов.

Никогда галке ни прежде, ни после не приходилось так удив­ляться! Как будто перед каким-то призраком, высокий начал от­ступать перед шедшим на него длинноволосым человеком. Допя-тился он до товарища, который, увидев то, что держал перед со­бою длинноволосый человек и что блестело от невидимо откуда исходившего света, отпустил лошадь и также начал отступать. Так двигались они: длинноволосый и перед ним два разбойника. Вот один из них нерешительно поднял руку, снял шапку; другой быстрым движением скинул свою» (Там же: 80).

Галке недоступны принципы человеческой морали и законы нравственности, поэтому ей чужды и такие понятия, как Бог, Христос, дары... Чужды ей и те телодвижения, которые соверша­ют незадачливые разбойники.

«— Ныне Христос родился, а что вы делаете, душегубы, раз­бойники! — произнес тихий, старческий голос.

Молчание.

— Я, недостойный служитель Бога, святые дары везу к умира­ющему. И вы будете умирать, к кому вы на суд пойдете? <...>

— Любить друг друга заповедал Христос, а что вы делаете? Христианскую кровь проливаете, души свои губите. Убиенные войдут в царствие небесное, а вы?

Колена высокого подогнулись, и он упал ниц. Быстро после­довал за ним и товарищ. <...>

— Не мне поклонитесь, а Ему милосердному, который меня послал к вам навстречу. Он, человеколюбец, простил душегубца и татя.

— Батя, прости, — прошептал высокий.

— Прости, батя, не будем, ей-Богу, больше не будем, — при­соединился второй...» (Андреев 1990. Т. 1: 81).

Галка — материалист и прагматик; «стоя... на страже интере­сов сословия», она отчетливо понимает, что совсем не «хорошо будет житься галкам, если люди будут деликатничать друг с дру­гом!». Птица еще надеется, что человеческий «разум» меркантиль­ными доводами пересилит человеческое «чувство» — ведь так обычно и бывает, но она не учитывает специфику времени рож­дественских праздников. «Изумленная до последней степени и возмущенная», галка, «...перегнув голову набок, с любопытством смотрела на оставшихся, в неясной надежде, что дело еще может поправиться» (Там же: 82). Однако два товарища скрываются в темноте, «и галка, столь любящая человеческое общество, оста­лась одна. Впрочем, на этот раз человеческое общество ей совсем не понравилось».


Христианство о проблеме вины.


Люди ведут себя по - разному: мы нарушаем законы, грешим против самих себя, нанося вред собратьям, тем самым совершаем грех против творца. В результате мы объективно становимся виновными. Если мы хотим гармонии, мира, мы должны забыть свои грехи, совесть – это признак слабости. Творец никогда не согласится с подобным. Есть только один способ рассчитаться за грехи: идеально выполнять свой долг: служить людям всем сердцем, разумом, всеми силами. Каждый человек нуждается в решении этой проблемы, поскольку это решение служит поддержке моральных норм.


Евангельские мотивы, образы и сюжеты в пасхальных рассказах Ф. К. Сологуба


Известно, что в 1900-е годы Ф. К. Сологуб обращается к еван­гельской тематике. В течение десятилетия из-под его пера выхо­дят три пасхальных рассказа, связанных с евангельскими преда­ниями: «Сон утешающий», «Путь в Еммаус» и «Путь в Дамаск».

В «Сне утешающем» (1909) отчетливо просматривается двуплановость, где фабульному основанию рассказа соответствует реальный план структуры — повествование о болезни героя, о переживаниях его родных и близких, о резком ухудшении само­чувствия ребенка накануне Пасхи и о его смерти. С этим планом взаимодействует второй — фантастический, который, по сути, воплощает преломление текста Евангелия в субъективном созна­нии Сережи.

В «Великую Субботу» мальчик «увидел сон, странный, но уте­шительный», в котором он перевоплощается в Христа и «прожи­вает» один из эпизодов его жизни. В апокрифическом Евангелии от Фомы можно прочитать: «Когда мальчику Иисусу было пять лет, он играл у брода через ручей и ... размягчил глину, и выле­пил двенадцать воробьев. <...> ...Иисус ударил в ладоши и за­кричал воробьям: Летите! И воробьи взлетели, щебеча» (Апо­крифы древних христиан 1989: 142).

Этот незамысловатый апокрифический рассказ о первом чуде Христа под пером Сологуба превратился в яркую картину из ран­него детства Иисуса / Сережи: «Был знойный день. Перед Сережиными глазами простерлась долина, выжженная ярким блиста­нием солнца. Сережа сидел на пороге бедной хаты. Широкие ли­стья двух пальм бросали сквозную тень на его загорелые ноги и на белую ткань грубой его одежды.

Сережа чувствовал себя маленьким, как десять лет тому на­зад, и очень радостным. Маленькое тело, едва прикрытое бед­ною тканью, было легким, как тело ангела, рожденного на земле. Все веселило, — земля, такая плотная и горячая под голыми но­гами, воздух, такой знойный, но легкий, небо, такое синее, высокое, но и такое близкое, словно оно начиналось здесь, на земле, быстрые полеты птиц, визги ребятишек около соседних хат, гор­танный, совсем неожиданно новый голос матери у колодца, где и другие стояли женщины, в белых одеждах, смуглые, босые, весе­ло-разговорчивые, как и его мать.

Вот она возвращается домой. На ее плече длинный, узкий кув­шин. Высоко поднялась, придерживая его, смуглая обнаженная рука. Яркими зорями пылают ее щеки; ярким пурпуром приот­крытые улыбаются уста, на смуглом лице ее под широкою тенью длинных ресниц сияют и радуются на ребенка глаза. Гордая ли­кует мать о своем сыне, — и он тянется к ней радостно, и смеется.

В его руке игрушка, сделанная им самим из красной глины, размоченной в ручье, — птица, глиняная, но совсем, как живая.

Дивный маленький ваятель лепил ее из косной глины, — и пальцы его были живы и быстры, и глина хотела ожить, и дивно изваянное из глины птичье тело трепетало в жарких детских паль­чиках напряжением воли, творящей жизнь.

Мать проходила мимо, торопясь освободиться от своей ноши. Улыбаясь, не сгибая стройной шеи, не склоняя головы, она коси­ла на сына смеющийся радостно взор знойно-черных глаз.

Мальчик протянул левую руку к матери, схватил кончик ее загорелой стопы, и закричал:

— Смотри, мама!

Слабо удивился было чуждому звуку своих слов на ином на­речии, но сейчас же забыл, что говорит на чужом языке, и пере­стал дивиться тому, что понимает эти гортанные слова.

Мать засмеялась и остановилась. Спросила:

— Ну что, сынок?

Мальчик поднял руку с глиняного птицею и весело говорил ей:

— Вот, мама, птица, я сам ее сделал, и она поет, как живая.

Он приложил к губам хвост глиняной птицы, где было отвер­стие для свистульки, дунул в него, — и из глиняного клюва птич­ки вырвался легкий свист. Ослабляя и усиливая дыхание, маль­чик дул в свою глиняную свистульку, рождая в ней переливные, звонкие звуки.

Мать смеялась и говорила:

— Сынок-то у меня какой искусный! Какую птичку сделал! Смотри за нею, держи ее крепче, как бы она у тебя не улетела.

И ушла себе в хату, занялась своим делом. А мальчик на по­роге задумчиво смотрел на свою птичку, тонкими пальчиками гладя ее перья. Спросил ее тихо:

—Хочешь лететь?

И всколыхнулись крылышки у птички.

Опять спросил птичку мальчик:

—Хочешь лететь?

И забилось сердце в груди у птички.

В третий раз спросил мальчик:

—Хочешь лететь?

И затрепетало все птичье легкое тельце, поднялись перья, и забились крылышки, — защебетала птичка, поворачивая головку вправо и влево.

Мальчик раскрыл руку. Полетела птичка. И слышен был в яркой синеве воздушной ее радостный щебет. Все дальше. Все тише.

Все выше знойное солнце. Все душнее неподвижный воздух»

(Сологуб 1914. Т. 12: 26—28).


И такое перевоплощение помогает Сереже спокойно, с улыбкой встретить Смерть, «неумолимую», веющую «вечным холодом и вечною тьмою», так как «...два светозарные мужа предстали и беседуют с ним. И спрашивает он:

— А кто же я?

Не бойся, — говорят ему светозарные мужи, — ты в третий день воскреснешь.

И уже пламенно белы его одежды, и уже огненный нимб над его головою, и огнем вся в теле пламенеет его кровь, и несказан­ный восторг исторгает из его груди громкий вопль. <...>

И за черною мантиею мертвой гостьи загораются золотые молнии воскресного дня, радуя Сережины очи. Сережино блед­ное лицо озаряется радостью золотых молний, и в глазах его тихий восторг. Он шепчет, задыхаясь:

— В третий день воскресну.

И умирает...» (Сологуб 1914. Т. 12: 29—31).

Однако прекрасная Дульцинея из мира мечты в жестокой реальной жизни оборачивается грубой и прозаической Альдонсой. Заключительная фраза пасхального рассказа отчетливо раскрывает эту мысль писателя: «В третий день его хоронили».


Истинно верующий человек принимает смерть как переход из одного состояния в другое, а не как горе, наоборот, испытывает радость встречи с Создателем.


Когда человеку плохо он обращается к Богу и ищет у него опоры, поддержки и помощи. Н. Бараташвили пишет об этом в стихотворении «Моя молитва».


«Моя молитва».


Отец небесный, снизойди ко мне,

Утихомирь мои земные страсти.

Нельзя отцу родному без участья

Смотреть на гибель сына в западне.

Не дай отчаяться и обнадежь,

Адам наказан 6ыл, огнем играя,

Но все-таки блаженство рая.

Дай верить мне, что помощь мне пошлешь.


Ключ жизни, утоли мою печаль

водою из твоих святых истоков,

спаси мой челн от бурь мирских пороков.

И в пристань тиxyю eго причаль.


О сердцевед, ты видишь все пути.

И знаешь все, что я скажу, заране.

Мои нечаянные умолчанья.

В молитвы мне по благости зачти.


Жизнь, данная нам прекрасна своими радостями, трудностями и заботами, и её надо принимать такой, какая она есть. В стихах А. Блока звучат жизнеутверждающие пушкинские мотивы:


О, весна без конца и без краю -

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,

И удача, тебе мой привет!

В заколдованной области плача

В тайне смеха – позорного нет!

И встречаю тебя у порога –

С буйным ветром в змеиных кудрях,

С неразгаданным именем бога

На холодных и сжатых губах…

Перед этой враждующей встречей

Никогда я не брошу щита…

Никогда не откроешь ты плечи…

Но над нами – хмельная мечта!

И смотрю, и вражду измеряю,

Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель – я знаю –

Все равно: принимаю тебя!

Заключительное слово преподавателя литературы.


Анализ произведений и сведений о христианстве, рассмотренных на занятии, показал, что многие писатели и поэты обращаются к Новому Завету, и прежде всего к Страстному пути Христа, к евангельским легендам, их сюжетам, темам и образам, к пересказу, стилизации, к различным типам переосмысления библейских текстов, некоторые начинают создавать авторские мифы, заставляющие по-новому осмыслить уже известное и раскрыть свои концепции человека и окружающего его мира.

Это осмысление литературы с философско-религиозных позиций поможет вам ближе осознать основы нравственных норм, заложенных в христианстве и руководствоваться ими в жизни, ценить каждое мгновение жизни, радоваться ей, с терпением и упорством встречать трудности и преодолевать их, стремится делать добро и в этом находить своё собственное счастье.


Заключительное слово преподавателя философии.


Если мы хотим быть нравственными людьми, мы должны не только понимать законы морали умом, но и правильно относиться к ценностям, которые стоят за этими законами, и подчинять им свои чувства.

Кто-то определил,«что такое хорошо, а что такое плохо».

Если мы хотим жить в мире и согласии со своими ближними, мы не должны забывать древний моральный принцип: «Относись к другим так же, как ты хочешь, чтобы они относились к тебе». Следует вести себя наилучшим образом в любой жизненной ситуации.

Литература:

1. О.Н. Калиниченко «Библейские темы, мотивы, образы и сюжеты в малой прозе литературы серебряного века». Волгоград, «Перемена», 2006 г.
   
2. Л.В.Журавлева «От Пушкина до Шаламова: русская литература в духовном измерении». Волгоград, «Перемена», 2003 г.
   
3. Спайз «Мировоззрение» т. 2; книга 1,2.
   
4. «Мировоззрение» учебник под редакцией Богдановича.
   
5. «Основы философии» под редакцией Кулина А.А.
   
6. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т, 1993 г.
   
7. Апоприфы древних христиан М., 1989 г.