Перевод с норвежского М. П. Дьяконовой Под редакцией М. А. Дьяконова Предисловие проф. В. Ю

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 39

Теперь мне стало ясно, почему Амундсен вышел так рано. "Он, наверное,

удрал от этой сцены накрывания на стол", - подумал я. И сейчас же я убедился

в добродушии всех, спавших здесь. Где бы в другом месте это ни происходило,

но Линдстрем обязательно получил бы башмаком по черепу. Однако, здесь должно

быть, это миролюбивейшие люди на свете.

Между тем, я успел немного оглядеться. У самой двери, где я стоял,

зияло отверстие трубы у пола. Я сейчас же понял, что это вентиляционная

труба. Я наклонился и приложил руку. Не чувствовалось и признака движения

воздуха. Значит, вот где причина удушливой атмосферы!

Первое, что мне потом попалось на глаза, были койки - девять штук. По

правой стороне три, по левой шесть. Большинство спящих, - если только после

такого накрывания на стол можно было еще думать, что они спят, - лежали в

спальных мешках. Им было в них, вероятно, тепло и приятно. Все остальное

место было занято столом и двумя узкими скамьями по бокам. Все было в

порядке. Большая часть одежды была развешена. Некоторые вещи валялись,

правда, и на полу, но ведь здесь в потемках бродил Линдстрем. Может быть,

это он и уронил их?

На столе, ближе к окну, стоял граммофон и кроме того несколько коробок

с табаком и пепельницы. Обстановка была небогатая и не в стиле ни Людовика

XV, ни Людовика XVI, но она выполняла свое назначение. На одной из стен,

поближе к окну, висело несколько картинок, а на другой - портреты короля,

королевы и принца Улава, по-видимому, вырезанные из газет и наклеенные на

синий картон. В углу, ближайшем к двери направо, где не было коек, место

было занято одеждой, висевшей частью на стене, частью на натянутых веревках.

Значит, это место для просушка - скромной по своей простоте. Под столом

стояло несколько лакированных ящиков. Что там было, бог его знает!

Но вот одна из коек проявила признаки жизни. Это был Вистинг; ему

надоел шум, который все еще продолжался. Линдстрем не спешил, гремел

ложками, злорадно улыбался и поглядывал на койки. Очевидно, он шумел не без

определенного намерения. Вистинг был первой жертвой и, насколько я мог

заметить, кажется, единственной.

Во всяком случае, ни на одной из коек не наблюдалось движения.

- Здравствуй, толстяк! Я думал, ты будешь валяться до обеда. Таково

было утреннее приветствие Линдстрема.

- Поглядывай, брат, сам за собой. Не растолкай я тебя, ты спал бы себе

до сих пор.

Расплата той же монетой! Очевидно, с Вистингом шутки плохи. Но,

впрочем, оба кивали друг другу и улыбались, - значит, все это говорилось

добродушно.

Наконец, Линдстрем отставил от себя последнюю чашку, выразительно и

энергично уронив туда последнюю чайную ложку, словно поставив на этом точку.

Я ждал, что теперь Линдстрем вернется обратно к своим обязанностям на

кухне. Но, видимо, у него на уме было еще что-то. И точно, он подтягивается,

вытягивает шею, закидывает голову, - он очень живо напомнил мне молодого

петушка, готового закукарекать, - и орет изо всей силы своих легких:

- Все наверх, рифы брать, ребята!

Теперь его утренняя служба закончена. Спальные мешки вдруг оживились, и

некоторые выражения в роде: "вот, дьявол!"-или "заткни глотку, болтун!" явно

свидетельствуют о том, что обитатели "Фрамхейма", наконец, проснулись.

Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухне...

Спавшие один за другим начинают теперь высовывать из мешков свои головы

и прочее. Вот это, должно быть, Хельмер Хансен, участник плавания на "Йоа".

Ему, должно быть, легко справляться с брасами. А вот, конечно, Улав Улавсен

Бьолан. Мой старый приятель по Уолменколлену (Гора возле Осло. где

происходят состязания в лыжных прыжках и беге на лыжах. - Прим. перев),

помните, такой страшный стайер? Да и в прыжках молодец,-пятьдесят метров,

кажется, не падая. Если у Амундсена много таких ребят, он дойдет-таки до

полюса!.. Вот появляется и Стубберуд, тот самый, про которого газета

"Афтенпостен" писала, что он такой знаток двойной бухгалтерии, Сейчас он

мало похож на счетовода - но как знать! А вот появляются и Хассель, Иохансен

и Преструд. Ну, вот, теперь они все встали, и скоро начнется дневная

работа..

- Стубберуд!.- это Линдстрем просовывает голову в дверь, - если хочешь

получить горячий блин, то позаботься пустить немного воздуху снизу.

Стубберуд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто он и так

уверен в том, что все равно получит этот... как это он сказал? - горячий

блин! Это, должно быть, нечто такое, что стоит в связи с чудесным тестом и

заманчивым нежным запахом жареного, проходящим сюда через дверную щель.

Стубберуд уходит, я следую за ним. Да, совершенно верно, Линдстрем стоит во

всем своем великолепии перед плитой и вертит в руках свое оружие -

лопаточку. А на плите лежат три золотистых горячих блинчика, шипя и треща на

жарком огне. Ух, как мне захотелось есть! Я занимаю опять свое старое место,

чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстремом. Вот это молодец! Он печет

горячие блинчики с поразительным уменьем.

Он напоминает мне жонглеров с шарами, - так точно и уверенно это

делается. Манера, с какой он манипулирует лопаточкой, подцепляя блинчики,

обнаруживает его баснословную ловкость. Держа в одной руке ложку, он

накладывает новое тесто на сковороду и, работая другой рукой, одновременно

снимает лопаточкой уже зажаренные. Ловко!

Подходит Вистинг, отдает честь .и протягивает жестяную кружку.

Польщенный почтительным приветствием, Линдстрем наливает ему полную кружку

кипятку, и Вистинг исчезает в пристройке. Но этот перерыв выводит Линдстрема

из ритма жонглирования горячими блинчиками. Один из них скатывается за

плиту. Малый соблюдает полнейшее равнодушие. Я никак не могу уяснить себе,

заметил ли он потерю блинчика или нет. Вздох, вырвавшийся у него, выражал

приблизительно следующее: "И собакам ведь тоже что-нибудь нужно!"

Тут все подходят по очереди, протягивают кружечки и получают свою долю

кипятка. Я заинтересовываюсь всем этим, встаю и проскальзываю за одним из

них в пристройку и дальше на барьер. Едва ли вы поверите мне, когда я

расскажу вам, что я увидел. Все полярные путешественники заняты чисткой

зубов! Оказывается, они вовсе уж не такие свиньи. Везде пахнет зубной пастой

- стоматолом. Подходит Амундсен. Очевидно, он выходил из дому и производил

метеорологические наблюдения, так как он держит в одной руке анемометр. Я

иду за ним по снежному ходу. Я пользуюсь этим случаем, чтобы ударить его по

плечу, когда, нас никто не видит, и говорю: "Черт, что за молодцы!" Он

только улыбнулся. Но часто улыбка может сказать гораздо больше слов. Я

понял, что он хотел сказать:

"Я давно знал это, и даже гораздо больше!"

Но вот восемь часов. Дверь из кухни в комнату открыта настежь, и тепло

устремилось туда, смешиваясь со свежим воздухом, который Стубберуд

заставил-таки пойти должным путем; везде теплый свежий воздух. Происходит

весьма интересная сцена. Возвращаясь обратно, господа, чистившие зубы,

должны были по очереди угадывать температуру воздуха. Это дает повод к

шуткам и веселью, и под смех и болтовню начинается первый дневной прием

пищи.

Когда звенят стаканы и царит приподнятое настроение, наших полярных

путешественников часто сравнивают с их праотцами - отважными викингами.

Такое сравнение ни разу не пришло мне в. голову, когда я увидел, как это

сборище обыкновенных, буднично выглядевших людей чистило зубы. Но теперь,

когда они придвинули к себе тарелки, это сравнение родилось само собой.

Даже наши праотцы - викинги - не могли бы сильнее вгрызаться в пищу,

чем эти девять человек! Одна гора блинчиков исчезала за другой, как будто в

них был воздух. А я-то в простоте своей думал, что каждый блин представляет

порцию для одного. Пропитанные маслом, облитые вареньем, эти огромные блины,

- я чуть не сказал "омлеты", - проскальзывали в желудки с баснословной

скоростью. Я невольно подумал о фокуснике, который только что держал яйцо в

руке, и его уже нет. Лучшая плата для повара, когда- его -кушанье нравится!

В таком случае Линдстрем получал огромное жалованье. "Омлеты" запивались

большими чашками крепкого ароматного кофе.

Можно проследить постепенное действие еды - разговор становится общим.

Первой серьезной темой для разговора служит роман, видимо, очень популярный;

он называется: "Экспресс Рим - Париж". Мне удалось понять из разговора, - к

сожалению, я сам так и не читал этого знаменитого произведения, - что в этом

.поезде произошло какое-то убийство. Теперь очень оживленно обсуждался

вопрос о том, кто же совершил его. Кажется, все голоса сошлись на

самоубийстве.

Я всегда придерживался того мнения, что в таких путешествиях, где одни

и те же люди проводят время вместе день за днем годами, очень трудно найти

тему для разговора. Но не так это было здесь. Не успел экспресс исчезнуть

вдали, как на всех парах подкатил вопрос о ландсмоле (Ландсмол-национальный

литературный язык Норвегии, создаваемый на основе народных диалектов. -

Прим. перев.). Действительно, пару тут было довольно! Очевидно, здесь

собрались люди из обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой партии,

я не буду повторять того, что я услышал. Но все же могу сказать, что партия

ландсмола, в конце концов, объявила его единственно правильным, и то же

самое заявление было сделано другой партией на своем языке.

Постепенно появились трубки, и вскоре запах "крошеного листа" вступил в

жаркий бой за господство со свежим воздухом. Покуривая, люди обсуждали

намеченные на этот день работы.

- Да, придется мне потрудиться, чтобы припасти к празднику дровец для

этого молодца, который их просто жрет, - сказал Хассель.

Я внутренне потешался. Знай Хассель об утреннем потреблении керосина,

подумал я, так он прибавил бы, конечно-"и который просто пьет керосин"!

На часах теперь половина девятого, и Стубберуд и Бьолан встают. Они

надевают на себя разную меховую одежду, из чего я могу заключить, что они

собираются выходить. Не говоря ни слова, они исчезают. Тем временем

остальные продолжают свое утреннее куренье, а некоторые даже принимаются за

чтение. Но к девяти часам все начинают подниматься. Надевают на себя меховые

одежды и собираются выходить.

Между тем, Бьолан и Стубберуд вернулись с прогулки, насколько я мог

понять по некоторым выражениям в роде: "пробирает морозец", "у склада

здорово задувает" и т.п. Один Преструд не снаряжается для выхода. Наоборот,

он подходит к открытому ящику под дальней койкой, в котором стоит коробка.

Открывает крышку, и появляются три хронометра. Одновременно трое сидящих в

комнате вынимают свои часы и производят сверку их, занося результаты в

протокол. После сверки часов владельцы их исчезают, каждый со своими часами.

Я пользуюсь случаем и незаметно выскальзываю за последним выходящим,

Преструд и сверка хронометров - вещь слишком серьезная для меня.

Мне хотелось посмотреть, что они будут делать. Тут царило большое

оживление. Из палаток на все лады раздавался собачий вой. Я не видел никого

из тех, кто вышел перед нами - все, вероятно, были уже в палатках. Во всех

палатках виднелся свет, значит, люди занимались спуском собак с привязи. Как

красиво выглядели освещенные палатки на темном, усеянном звездами небе!

Правда, темным его уже нельзя было больше назвать. По небу разливалось

небольшое зарево, победоносно затмевая южное сияние. Оно значительно

уменьшилось в своей интенсивности, с тех пор как я его видел в последний

раз. По-видимому, разыгрывался последний бой.

И вот из палаток высыпала четвероногая армия. Собаки вылетали из

палаток ракетами. Здесь были все оттенки - серые, черные, рыжие, коричневые,

белые и смесь всех цветов. Мня поразило, что собаки по большей части были

маленькие. Но как они хорошо выглядели! Круглые и бочковатые, чистые и

холеные, полные жизни. Они сейчас же разбились на небольшие партии от двух

до пяти штук в каждой. Ясно было, что эти группы состояли из интимных

друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой из этих групп главным

образом одна собака пользовалась особенным вниманием товарищей. Вокруг нее

группировались все остальные. Они лизали ее, махали перед ней хвостами,

вообще выражали ей всяческие знаки верности. Все они бегали кругом друг

около друга, не обнаруживая никаких признаков вражды.

Главный их интерес, по-видимому, сосредоточивался на двух больших

черных кучах, которые виднелись у края палаточного лагеря. Я не мог решить,

что это такое, так как все еще не было достаточно светло. Но думаю, что я не

ошибусь, если предположу, что это были тюлени. Что-то жесткое и съедобное, -

ибо я слышу, как оно хрустит у собак на зубах. Здесь мир иногда нарушается.

За едой собаки, видимо, плохо уживаются друг с другом.

Но настоящей битвы не происходит. Здесь присутствует сторож с палкой,

и, как только он показывается и раздается его голос, собаки быстро

разбегаются. По-видимому, собаки очень послушны. Больше всего мне

понравилась молодежь и щенки. Молодежи можно дать на вид месяцев десять. Они

совершенны со всех точек зрения. Заметно, что за ними хорошо ухаживали с

самого рождения. Их шерсть была поразительно богата и густотой своей далеко

превосходила шерсть старшего поколения. Они были поразительно смелы и не

останавливались ни перед чем. А вот и самые маленькие щенки. Они похожи на

клубочки шерсти, катаются себе по снегу и веселятся вовсю. Я поражаюсь, как

эти крошки могут переносить трескучий мороз. Я думал, что такие маленькие

животные не смогут пережить зиму. Позднее я услышал, что щенки не только

выносили мороз, но и были гораздо выносливее взрослых собак. Взрослые собаки

любили забираться по вечерам в палатку, крошки же отказывались входить туда.

Им хотелось спать на воздухе. И так поступали они большую часть зимы. Но вот

все люди справились с работой и выпустили своих собак; теперь с фонарями в

руках идут они в разных направлениях и исчезают - по-видимому, под

поверхностью барьера. Я понимаю теперь, что здесь за день можно увидеть

много интересного. Куда же, скажите на милость, все они девались?

Но вот Амундсен. Он остался снова один. Он, вероятно, несет дежурство

при собаках. Я подхожу к нему и появляюсь перед ним.

- Вот и хорошо, что вы пришли,-говорит он,-я смогу представить вам

некоторых из наших знаменитостей. Вот прежде всего "трилистник": "Фикс",

"Лассе" и "Снуппесен". Они всегда ведут себя так, когда : выхожу. Они не

могут оставить меня в покое ни на минуту. У "Фикса", большого, серого,

похожего на волка пса, на совести много укусов. Свой первый подвиг он

совершил на Флеккеро. Он здорово вцепился Линдстрему в зад. Что вы скажете,

если вас хватит вот этакая пасть?

"Фикс" теперь ручной, и он без ворчанья позволяет своему господину

взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю и широко открыть

пасть. Ну и ну, что за зубищи! Я радуюсь в глубине души, что в тот день не я

был в штанах Линдстрема!

- Если вы обратите внимание, - продолжает Амундсен, улыбаясь, - то

увидите, что и по сей час Линдстрем все еще садится с осторожностью! У меня

самого на левой ноге тоже остался знак, да и у многих из нас есть такие

знаки. Здесь все еще многие питают к этому псу почтение.

- А вот это, - продолжал Амундсен, - "Лассесен"-это его ласкательное

имя, а окрещен он "Лассе" - почти совсем черный, как видите. Он, кажется,

был самым злющим из всех собак, когда их приняли на судно. Я привязал его

наверху на мостике вместе с другими своими собаками рядом с "Фиксом". Оба

они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне приходилось проходить мимо

"Лассе", я всегда сначала прикидывал на глаз расстояние. По большей части он

стоял и смотрел вниз на палубу, совсем как бешеный. Если я пытался

приблизиться, он не двигался и продолжал стоять смирно. Но я видел, как у

собаки поднималась верхняя губа, обнажая ряд таких зубов, с которыми я

совершенно не хотел заводить знакомства! Так продолжалось две недели.

Наконец, верхняя губа перестала подниматься, и пес стал слегка поднимать

голову, как будто возымев желание посмотреть на того, кто ежедневно приносил

ему пищу и воду. Но путь до дружбы был еще долог и извилист. В последующий

затем период я чесал собаке спину палкой. Первое время пес бросался, кусал

палку и грыз ее зубами. Я поздравлял себя с тем, что это была не моя рука.

День изо дня я подходил все ближе и ближе, пока, наконец, не отважился

дотронуться до собаки рукой. Собака страшно оскалилась, но не сделала мне

ничего плохого. А потом наступило время, когда и дружба завязалась. День ото

дня мы становились все лучшими друзьями, а теперь вы сами видите, как у нас

обстоит дело.

- Третья - "Снуппесен", темно-рыжая дама. Она поклялась в дружбе обоим

псам и никогда их не покидает. Это самая легкая и самая гибкая из всех наших

животных. Вы, наверное, заметили, что она меня любит. Она больше всего любит

становиться на задние лапы и старается достать до моего лица. Я пытался

отучить ее от этого, но тщетно. Она желает поступать по-своему. В данный

момент я лично не могу показать вам больше ни одной собаки, достойной

внимания.

Есть еще одна, если вам хочется послушать красивое пение, У меня есть

"Уранус", профессиональный певец. Возьмем с собой "трилистник", и тогда вы

услышите пение.

Мы направились к двум собакам, черным с белым, лежавшим неподалеку

отдельно на снегу. "Трилистник" прыгал и танцевал около нас. Когда мы

подошли к двум собакам и те увидели приближающийся "трилистник", они обе

вскочили, как по команде, и я догадался сейчас же, что мы дошли до певца.

Боже, что за ужасный голос! Было ясно, что концерт этот давался "Лаосе", и

пока мы стояли там, а "трилистник" находился поблизости, "Уранус" продолжал

свой концерт. Но вот мое внимание вдруг привлек к себе другой "трилистник".

Он производил необычайно хорошее впечатление. Я спросил своего спутника, кто

это такие?

- Ax, да,-сказал он,-это тройка из упряжки Хансена, одни из наших

лучших животных. Большая черная с белым называется "Цанко". Она, кажется,

немного стара. Две других, похожих на сардельки на спичках, это "Ринг" и

"Милиус". Как видите, они небольшие, скорее даже маленькие, но, тем не

менее, это наши самые выносливые животные. Мы пришли к заключению, что,

наверное, они братья. Они похожи друг на друга, как две капли воды. Теперь

мы пройдем через всю свору и посмотрим, не встретим ли мы еще какой-нибудь

знаменитости. Вот "Карениус", "Сэуен", "Шварц" и "Лусси". Они принадлежат

Стубберуду и в лагере являются силой. Палатка Бьолана здесь рядом. Вот лежат

его любимцы - "Квен", "Лапп", "Пан", и "Йола". Они, в общем, малы, но

прекрасные животные. Здесь в юго-восточном углу стоит палатка Хасселя. Но

сейчас здесь нет ни одной из его собак. Они все лежат у спуска в керосиновый

склад, где Хассель бывает чаще всего. Следующая палатка - Вистинга, Мы

пройдем туда и посмотрим, не удастся .ли нам увидеть его "гордость". А вот и

они - те четыре, что там играют и валяются. Большая рыже-бурая, вот там

направо, это "Полковник" - наше самое красивое животное. У него три друга:

"Сугген", "Арне" и "Брун".

- Я должен рассказать вам небольшую историю о "Полковнике", когда он

находился на Флеккерб. В ту пору он был еще совсем дикий. Однажды он

сорвался с привязи и бросился в море. Его заметили только тогда, когда он

уже был на половине пути между Флеккерб и берегом, куда он, невидимому,

направлялся, чтобы заполучить баранье жаркое. Вистинг и Линдстрем,

смотревшие в то время за собаками, поспешили сесть в лодку. Им удалось в

конце концов догнать собаку, но, прежде чем втащить ее в лодку, им пришлось

Blog

Перевод с норвежского М. П. Дьяконовой Под редакцией М. А. Дьяконова Предисловие проф. В. Ю