Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   59
главарем которой был замаскированный враг, известный под
кличкой Троллейбус. Он был изгнан в свое время из нашего
института, но не сложил оружия. В числе задержанных оказались
профессор Хейфец, я бы сказал, лжепрофессор, и Блажко, на
которую мы в свое время посмотрели сквозь пальцы, переоценив ее
хрупкую интеллигентность, -- здесь Варичев тяжело поиграл
талией. -- И недооценив ее потенциальной опасности, как
убежденной, фанатичной вейсманистки-морганистки. На ней лежала
вся техническая работа по организации их тайных сборищ. Полгода
назад мы добились определенной победы над вредным
менделевско-моргановским направлением, пустившим было у нас
корни. И, надо честно признать это, почили на лаврах. А
руководители названной группы не дремали, они сумели хорошо
расставить сети, и в их улове оказались наиболее слабые,
нестойкие элементы из числа наших студентов и аспирантов.
Он умолк, выдержал паузу и продолжал ронять из как бы
слегка парализованных губ страшные слова.
-- Как видите, враг применяет не только фронтальную атаку.
Он выбрасывает иногда и десант. Материалы для своей преступной
деятельности группа тайно получала из-за рубежа. Деятельность
этих сектантов была частью обширного общего плана сил
международного империализма, плана, направленного на подрыв
существующей в нашей стране социалистической системы... Сегодня
мы можем говорить о них, об их деятельности уже в прошедшем
времени. Но это не значит...
Здесь Федор Иванович как бы заснул. Никто не заметил, что
он странно глядит перед собой на резную тумбу ректорского
стола. Мысли увели его, он растворился во Вселенной, совсем
перестал видеть вещи, слышать звуки. Он чувствовал только
чью-то беззащитность, которая предстала в виде узких плеч и
тонкой шеи, белых, как у нежного семилетнего мальчика, и еще --
в виде лапотка, сплетенного из темных кос. Удивленное белое
лицо повернулось к нему, испуганные глаза взглянули сквозь
большие очки. На Федора Ивановича грустно смотрела правда, к
которой никогда не могла пристать никакая человеческая грязь.
Кто-то толкнул его -- раз и другой. Он вздрогнул.
-- Да, да, простите, я задумался...
-- Что вы нам скажете по этому поводу? -- любезно прорычал
Варичев.
Федор Иванович встал, провел рукой по лицу, приходя в
себя, вспоминая все и напряженно конструируя ответственную
мысль, которую он должен был сейчас высказать.
-- Я полагаю... Да...- -- произнес он, откашлявшись. И
заговорил ясно и четко: -- Что я могу сказать... Работа у нас
идет строго по плану, согласованному с академиком. Идет с
опережением графика и все время контролируется. На моем участке
враг не пройдет...
-- Он уже прошел! -- сказал сидевший рядом с ректором
человек с лимонной бледностью в узком лице и с огромной
синеватой шевелюрой.
-- Да, не кажется ли вам, Федор Иванович? -- подхватил
ректор, хищно подаваясь вперед. Он боялся своего черноглазого
соседа и подталкивал толкового и языкатого руководителя
проблемной лаборатории к еще более громким и четким заверениям.
Федор Иванович сразу это понял.
-- Нет, Петр Леонидович. Я уверен, что этот участок
недосягаем. Даже те, кто оказался... Я не знаю полного
списка... Во всяком случае, на своем рабочем месте они
работали, как волы. И работали на нас. Я могу сейчас же
провести всех интересующихся по нашей оранжерее, по их рабочим
местам. А что они делали за пределами института... Мы даже не
уполномочены нашу бдительность... Город велик... Идущему по
улице пешеходу в голову ведь не залезешь, трудно...
-- Но можно! -- сказал незнакомец, облизнув губы.
-- Вы полагаете? -- Федор Иванович посмотрел на него с
прохладным задумчивым интересом. -- В конце концов, физики
преподнесут нам свой энцефалограф... Долгожданный... И тогда мы
будем, наконец, знать, кто что думает...
-- Вы серьезно это говорите? -- спросил незнакомец.
-- Об этом серьезно говорить нельзя. Это моя шутка по
поводу ваших серьезных слов насчет того, что можно... Если уж
физикам эта штука не дается... Сегодня, пока ученые еще
топчутся, запуганные некомпетентными людьми, лучший способ
избежать неприятностей, подобных сегодняшней, -- это каждому
четко работать на своем участке. Кто куда поставлен.
Ректор послал ему осторожно-одобрительную ужимку и с
опасливым торжеством метнул мгновенный, почти незаметный взгляд
на строгого соседа.
-- Интересно! -- загорелся тот и даже приподнялся. -- На
чьей земле мертвое тело найдено, тот и отвечай? Легко хотите
отделаться, товарищ... Товарищ заведующий проблемной
лабораторией. Не где-нибудь, а на нашей, на советской земле
произошло данное чепэ. Мы еще поговорим с вами об этом. Все мы,
все в ответе за такие чепэ. И без всяких скидок.
-- Я и хотел это сказать, -- спокойно согласился Федор
Иванович. -- Отвечать надо вместе. И тем, кто непосредственно
ведет работу, то есть нам, и тем, кто наблюдает... Осуществляет
строгие функции... Но видит не все...
Приласкав упрямого заведующего лабораторией ненавидящим
взглядом, незнакомец покачал головой, как бы говоря Варичеву:
"Ну и кадры у вас", -- и все в его лице опять остановилось.
Вскоре речи кончились, загремели стулья, на этот раз
смелее, и все, оживившись, повалили к выходу. И Федора
Ивановича, опять впавшего в оцепенение, толпа потащила за
собой.
Надев пальто, он сбежал с крыльца и быстро зашагал по
асфальтовой дорожке, торопясь, чтобы никто не помешал его
бегству. В парке, одетом в веселый зеленый туман, он набрал
скорость и, чуть прихрамывая, побежал по мягкой просыхающей
тропе. Позеленевшее поле он перелетел, даже не заметив. Мост
чуть слышно простучал под ним. Потянулись дома. Вот и арка. Он
перебежал двор, рванул дверь подъезда. Даже про лифт забыл. Но
на третьей площадке лестницы что-то его остановило. Тут было
окно, оно все играло в веселых майских лучах. Блестящая, словно
алмазная, пыль, осевшая на стеклах, добавляла веселья и жизни в
эту игру. Эта-то пыль и встревожила Федора Ивановича. Он
подошел поближе и увидел: не пылью были покрыты стекла. На них
сидели, брызгали, как искры, скакали и сталкивались сотни
мушек-дрозофил. На стеклах, играя в майских лучах, погибал
тонко подготовленный материал для изучения законов,
поддерживающих все формы жизни на Земле. Погибал многолетний
труд десятков умнейших людей. Эти мушки, никогда не знавшие,
сколь страшна бывает свобода вне стенок пробирки, были выпущены
кем-то, может быть, в ту самую минуту, когда Лена торопливо
собирала в узелок вещички, чтобы отправиться с незнакомыми
людьми в новую, незнакомую жизнь.
Взбежав на площадку четвертого этажа, он сразу увидел две
желтые восковые печати на двери сорок седьмой квартиры. Без
колебаний потянул за нитку, соединявшую обе печати, разрезал
одну из них. Ключ спокойно скрежетнул, замок щелкнул, и дверь
открылась. Рой мушек, как поблескивающий дымок, вырвался оттуда
и растворился под лестничным потолком. Федор Иванович прежде
всего увидел сдвинутый с места темный шкаф с открытыми настежь
дверцами. На столе была груда разбитых и целых пробирок, и над
ней колебалось большое облако мушек. Он прошел в спальню и
увидел два матраца, брошенные один на другой крест-накрест. На
полу лежали подушки. Он нечаянно задел ногой малиновую тапочку
-- подарок Лены. Поднял и сунул в карман. Вторая почему-то
лежала около распахнутого шкафа, где жили мушки. Сунул в карман
и ее. Пустынная тишина комнаты гнала его на лестницу, и он,
подчинившись, поспешно вышел и вынес на себе десятка два мушек,
успевших сесть на него,
Сбежав вниз, он отправился не в институт, а ринулся, почти
побежал дальше по Советской улице. Обойдя площадь со сквером и
Доской почета, он зашагал дальше. Улица здесь уже называлась
Заводской. Он долго еще шел, шевеля губами и глядя далеко
вперед перед собой, пока не поравнялся с высоким новым зданием
тяжеловатой архитектуры, с лепными портиками. "Ул. Заводская,
62", -- прочитал он и вошел в подъезд с вывеской, где золотом
по черному стеклу было написано:
"Бюро пропусков". Здесь, в большой комнате, стояли у стен
деревянные скамьи со спинками, на них сидели молчаливые люди.
Федор Иванович прошел напрямик к высокой перегородке -- она
была окрашена, как и стены, масляной краской телесного цвета,
-- и постучал пальцем в одну из четырех дверок, закрывавших
окошки с широкими подоконниками. Дверка со стуком распахнулась,
Федор Иванович увидел за нею молоденького уверенного солдата в
новой фуражке с синим верхом.
-- Пожалуйста, к полковнику Свешникову. Дежкин Федор
Иванович.
-- Вы вызваны?
-- Позвоните, он распорядится.
-- Паспорт.
Только тут Федор Иванович хватился: надо же было зайти
домой! Но паспорт оказался в кармане пальто -- лежал там с того
времени, когда они с Леной холили в загс. Федор Иванович подал
паспорт и дверца со стуком захлопнулась.
Он сел на лавку рядом с неподвижным сгорбленным мужчиной в
черном пальто, затертом до блеска. Человек этот низко опустил
голову, держал ее почти между колен. Взъерошенная кроличья
ушанка была сбита далеко на затылок. Нечесаные жирные кудри,
темные с проволоками проседи, свалились низко на лоб. Лица не
было видно.
Никто не беседовал в этой комнате, стояла тишина, почти
такая же, как там, в сорок седьмой квартире, откуда Федор
Иванович только что пришел. И тем явственнее, страшнее
прозвучали неожиданные слова, сказанные с хрипом:
-- Ты Дежкин?
Это заговорил сосед Федора Ивановича. Не поднимая головы
от колен, он повернул ее, словно хотел увидеть колени Федора
Ивановича, и кроличья шапка упала на пол. Не заметив этого, он
смотрел снизу на Федора Ивановича глубоко скрытым под бровью
блестящим глазом, полным живой ненависти.
-- Ну? Чего молчишь? Ты?
-- Я, -- Федор Иванович долго смотрел в это усталое лицо,
покрытое частыми черными точками. Шевельнулись серые с
желтизной усы.
-- Еще кого-нибудь продавать пришел?
-- Я никого не продавал, -- спокойно ответил Федор
Иванович, не отводя глаз.
-- А моего сыночка? А Сашку? Зачем ты его...
-- Александр Александрович. Сашу продал другой. И
остальных. И мою жену, -- Федор Иванович возвысил голос. -- Мою
жену тоже с Сашей. Туда же.
-- Что ты виляешь, что ты виляешь, сволочь? Виляй, ты еще
получишь свою долю. Ходи и оглядывайся. теперь, собака. Ходи и
оглядывайся.
Твердый громадный кулак с острыми буграми внезапно вылетел
из черного затертого пальто, и множество искр поплыло перед
Федором Ивановичем в потемневшем на миг мире. И второй кулак
вылетел на помощь первому, но оба остановились и заходили в
плену, перехваченные такими же широкими и костлявыми,
побелевшими руками Федора Ивановича.
-- Один раз засветил и хватит, -- громко шепнул он, почти
свистя от ярости. -- Больше не надо. И того я не заработал.
Тебе как отцу прощаю. Поворочай мозгами, поищи того, другого.
Для него и кулак побереги. Буду теперь медаль твою носить.
Отошел? Ну, смотри, не дури больше.
Окошко стукнуло над ними.
-- Дежкин, Федор Иванович!
-- Сиди и думай, -- сказал Федор Иванович, постепенно
отпуская красивые рабочие кулаки Жукова-отца.
Ему дали голубой листок с контрольным талоном, похожий на
билет в оперный театр, и он вышел на улицу. На ходу потрогал
пальцами под глазом -- там ужо наплывал болезненный огромный
кровоподтек. Покачал головой, оценивая удар. Свернув за угол,
вошел в третий подъезд. Путь ему преградил лакированный
прилавок. Молодой щеголеватый солдат в проеме прилавка принял
пропуск, оторвал контрольный талон и молча вернул. Федор
Иванович поднялся на второй этаж и пошел по полутемному
коридору, дивясь его форме, хотя уже видел его однажды. Коридор
был не прямой, как все коридоры, которые он видел в своей
жизни, а дугообразный. Поворачивал то в одну сторону, то в
другую. И все время, пока человек шел под тускло-желтыми
лампами под потолком, он мог видеть только одну дверь и одну
лампу. Когда первая дверь и первая лампа оставались позади,
из-за плавного поворота показывались новые -- дверь и против
нее лампа.
Наконец, он увидел номер 441 на очередной двери и, прежде
чем постучаться, успел на миг подумать: почему это четырехсотые
комнаты на втором этаже? На стук никто не ответил, и он вошел.
За дверью был яркий день. Май весело ломился в высокие окна,
забранные решетками. Молодые военные и штатские с папками
входили и выходили через несколько дверей. Машинистка резво
печатала, не отрывая глаз от лежащего рядом с машинкой листа.
Главная дверь, обитая черной искусственной кожей, была
полуоткрыта, и в глубине кабинета был виден за большим столом
озабоченный Свешников -- в военном кителе с золотистыми
погонами.
Федор Иванович остановился посреди первой комнаты, ища,
куда бы повесить пальто. Положив его на свободный стул --
теперь на нем был "сэр Пэрси" -- он вошел в приоткрытую главную
дверь. Когда-то он уже был в этом кабинете.
Свешников вышел из-за стола, еще больше нахмурился. Он был
неузнаваемо строг.
-- Что скажете, Федор Иванович?
-- Михаил Порфирьевич, я бы хотел... Что вы мне скажете?
-- Ничего утешительного. Бегать к нам не стоит. Мы --
исполнители закона.
-- А насчет жены?
-- Чьей жены? Извините, если вы о себе, то мне до сих пор
было известно, что вы холостяк.
-- Как же... Она оказалась...
-- Мне известно, что вы холостяк, -- отчеканил Свешников,
приходя в ярость, но дыша самообладанием, и Федор Иванович
осекся. И, осторожно сняв кольцо, зажал его в кулаке.
Белесые с желтизной глаза Свешникова заметили это.
-- Вот так-то. Что это у вас, дорогой, под глазом?
-- Расплатился за чужую вину. В бюро пропусков один...
сталевар завесил. Ошибся адресом. Думал, что это я его сына...
-- Хорошо попал. По-моему, даже немножко рассек...
-- Да. Замечательно зацепил. Товарищ полковник, по долгу
руководителя лаборатории, я интересуюсь судьбой бывших коллег.
Вправе я поставить такой вопрос?
-- Почему же... Ваше право. С ними поступят по закону.
Теперь ответьте на мой... Что это за термин у генетиков:
"временное разведение"? Вроде временного развода. Что это
такое?
Свешников скупо улыбнулся, а Федор Иванович почувствовал,
что бледнеет. Но молчал он недолго -- овладел собой.
-- Это только если о колхицине... Его разводят особым
образом...
-- Кто-то из них, кажется, Блажко, все беспокоится насчет
этого временного... Или, может быть, условного -- я ни черта
тут не понимаю -- раствора или развода. Просила передать
кому-нибудь, что там какая-то ошибка. Что никакой такой
разводки не может быть. Вам, как ответственному лицу, я решил
все же сказать это. В интересах дела. Поскольку, я слышал, вы
ставите важные эксперименты по плану, утвержденному академиком.
Кстати, почему это вы занимаетесь колхицином?
-- По этой самой программе... Академик Рядно...
-- Ах, даже так... Это главное, что меня немножко
беспокоило. И единственное.
-- Я и сам подозревал, что там у нее ошибка... Спасибо.
Академик был бы доволен, если бы узнал.
-- Вот, собственно, все, что я могу вам сказать. Немного,
правда?
-- Да. Почти совсем...
-- Остальное узнаете позднее. По официальным каналам. К
сожалению, я не располагаю временем...
-- Да, да, -- заторопился Федор Иванович и протянул
полковнику пропуск. Тот расписался на нем, вернул, молча
показал, где нужно приложить печать, ткнул пальцем: "Там, там,
в приемной". Бросил напоследок торопливую полуулыбку и
повернулся спиной.
Выйдя на улицу, Федор Иванович округлил бровь и склонил
голову, как бы разглядывая полученную счастливую новость.
Горькая рука любви перехватывала его дыхание. "Леночка! --
шептал он. -- Что же делать? Что делать? Письмо! Письмо
Сталину!" -- грохотала вся механика его мыслей. А отдаленный
голос тихо говорил что-то непонятное, предупреждающее.
Весь день он, как точная машина, работал за троих -- за
себя, Лену и Краснова. Пересаживал сеянцы картофеля из ящиков в
горшки. Его окружала пустота -- около него не было многих
людей, к которым привык. Как будто от станции отошел поезд, и
осталась опустевшая платформа. Он одиноко стоял на этой
платформе, чувствуя громадность противостоящей ему силы. Никак
не мог до сих пор совместить в сознании такую земную,
простоватую, даже привлекательную фигуру Кассиана Дамиановича и
мгновенное следствие, которое наступило благодаря лишь одному,
ничтожному шевелению его пальца.
Лаборантки и несколько аспирантов помогали Федору
Ивановичу. Все двигались молча, убито -- подносили ящики,
втыкали бирки с номерами, заполняли графы в журнале, и никто,
кроме их завлаба, не знал подлинного значения этих цифр и букв,
потому что все записи были привычные, вроде как настоящие. Но
это был как бы негатив, а подлинное изображение складывалось на
страницах толстой записной книжки, которая была всегда или в
глубоком кармане серого халата Федора Ивановича или переходила
во внутренний карман пиджака.
Когда начало темнеть, под потолком оранжереи замигали и
молочно вспыхнули палки светильников. Никто не ушел, продолжали
подтаскивать ящики с сеянцами, поливали горшки. В половине
десятого Федор Иванович, подняв руку, сказал: "Хватит на
сегодня", -- и оранжерея опустела. Пока обошел все стеллажи,
сверяя бирки в горшках с бисерными текстами записной книжки,
пока убедился, что все делается строго по тому плану, который
привел академика Рядно в хищный восторг, пошел одиннадцатый
час. Погасив в оранжерее свет, поручив ее сторожу, он вышел.
Над учхозом простиралась мрачная, без звезд,
бесконечность. Огромные массы весеннего воздуха порывами
бросались на деревья, свистели и вздыхали в сосновой роще, и
там же внизу веселой редкой строчкой протянулись огоньки
профессорских домиков. Федор Иванович через калитку вышел на
улицу, и ноги быстро понесли его в сторону парка.
"Что могу сделать? -- сами собой заработали, загремели
мысли. -- Побеседовать напрямую с Рядно? Да, он может, пожалуй,
принять меры, и Лену освободят. Скорее всего, Касьян не знал,
что мы с нею... Не стал бы трогать. Узнает -- наверняка
потребует выкупа. Но ведь Лена одна, без товарищей, и не
захочет выходить оттуда. Узнает, кто освободил и по чьей
просьбе, и о выкупе узнает... И такая свобода будет ей хуже
смертного приговора. А если ее силой выведут, а все "кубло" ее
останется за решеткой, может и натворить чего-нибудь.
Интеллигентная девушка может и поставить на карту, и бабушка
сказала это, хорошо зная, о чем говорит. Освобождать надо всех,
в первую очередь, Стригалева, потому что он болен, для него
тюрьма -- смерть. Но об этом Касьяну и заикаться нельзя.
Сварганил такой материален, а потом на попятный -- такое для
него невозможно. И не входит в его стратегические планы.
Захватить наследство Троллейбуса, да так захватить, чтоб и
разобраться в нем хорошенько, чтоб польза была -- вот что ему
нужно. Без меня ведь не разберется. Подметил, что я хромаю на
ту ногу... Такой хромец ему и нужен, чтоб мог разобраться в
наследстве. Потому и не тронул меня до сих пор. Уверен, что
сможет приручить, вся его сила -- в прирученных, которые и
везут всю его колымагу. Так что, если поторговаться, мог бы,
пожалуй, выпустить Лену. Если бы я повел игру напрямик и
выставил в качестве выкупа наследство Троллейбуса. Остальных --
нет".
"Леночка! -- закричала его душа. -- Позволь мне как-нибудь
с ним поторговаться и выпустить тебя! А потом будем бороться за
остальных".
"Не смей, не смей и думать, -- послышался из наполненной
ветром тьмы строгий ответ. -- Сейчас же уйду в эфир искать там
настоящего тебя, который был.
Который и мысли не допустил бы, чтобы спасать меня одну.
Спасать свое. Спасать для себя".
"А я вот допустил. И даже очень..."
Вот какие мысли шумели в голове Федора Ивановича, заглушая
мощные удары ветра по верхушкам сосен.
Он уже шел по парку, и впереди него еще кто-то шел, шагах
в тридцати. Сначала Федор Иванович думал, что это эхо повторяет
его торопливый ход по мягкой, как резина, невидимой майской
земле. Но эхо не всегда совпадало с его движениями, звуки были
чужими. Они хоть и изредка, но все же долетали и складывались в
легкую назойливость, прерывали мысли. Вроде маленького
зернышка, катающегося в ботинке.
Он повернул было домой, но раздумал. Эта комната в
квартире для приезжающих хранила мертвые следы того, что
когда-то заставляло его страдать...
Опять пошел по той же аллее. Она вела к полю, потом шла
мощеная дорога к мосту, а там улица, а дальше арка и двор... И
вскоре к его шагам опять начали присоединяться чужие шаги, то
отставая, то опережая. Выйдя из парка, он оказался словно на
берегу моря: впереди было темное поле. И над его горизонтом,
наконец, зачернела верхняя часть фигуры идущего человека. Шагая
все время на равном расстоянии, они перешли мост и вступили на
слабо освещенную улицу. Здесь незнакомый -- невысокий ростом --
человек остановился и стал сердито ждать. Он был в живучем
длиннополом пальто, принесенном из старины тридцатых годов, и в
пережившей войну темной шляпе с вяло обвисшими полями.
Предстоял какой-то разговор...
Федор Иванович в своем застегнутом прямом пальто и без
шапки имел строгий, независимый вид. Он смело подошел,
незнакомец, дождавшись, зашагал рядом, и из-под его низко