Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 5 Содержание

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

     * * *

     Солнечный зайчик скользнул по Жоркиному лицу, погладил глаза.
     - Слышь, мужик, а что эти часики, «Победа» твоя, много ли повоевали? – спросил Жорка вербовщика, склонившегося над ним. – Ты это… руку-то поверни, а то слепит. Стеклышко уж очень яркое.
     Лицо вербовщика качалось из стороны в сторону, заплывая туманом, потом внезапно прояснилось, будто повернули резкость, и Жорка увидел, что это и не вербовщик вовсе, а та самая девушка, у которой он сто лет назад брал жетончики для питерского таксофона. Знакомый густой туман повернулся комком где-то в желудке.
     - Надо же, встретились! – обрадовался Жорка. – Вы уж простите, но жетонов у меня нет, и заплатить нечем. Правда, обещали, что дадут деньги. Так я сразу отдам! Ну, тут же, честное слово!
     - Жетон у командира получать нужно, - поразилась его невежеству девушка. – То-то я смотрю, что у вас нет. Вы получить не успели, наверное.
     - Для таксофона-то? – рассмеялся Жорка. – Не, командир для этого не даст.
     Девушка вздернула тонкие, будто нарисованные брови. Она явно не понимала, о чем речь, но промолчала, лишь подоткнула заботливо одеяло. Жорка рассматривал ее хрупкую фигурку с удовольствием. И с чего ему пришло в голову тогда, что она на Ленку похожа? Да ничего общего. По сравнению с ней, Ленка выглядит деревенской девкой, обрядившейся в модные тряпки. А эта… монахиня, да и только!
     Жорка потряс головой, пытаясь прочистить мозги. Нет, наряд незнакомки не изменился: длинное серое платье, монашеский белый плат на голове, украшенный красным крестиком надо лбом.
     - Вы… вы кто? – осторожно спросил Жорка. Там, в Питере, она не казалась монашкой, наоборот – нормальная девчонка, обыкновенная. Правда, мог и не рассмотреть толком, не присматривался ведь, не до нее было.
     - Сестра милосердия, - ответила девушка, заправляя под косынку выбившийся пушистый русый завиток. Жорка залюбовался изяществом движений, тонкой кистью, длинными пальцами. – Вас контузило, - пояснила она. – Солдаты подобрали вас в лесу, совсем без голоса. Ничего не слышали, ничего не говорили. Вы без сознания были, - она словно нарочно говорила недлинными простыми фразами, как ребенку что-то втолковывала.
     - И долго? – поинтересовался Жорка, вспоминая с содроганием разорвавшийся рядом снаряд. – Ну, без сознания – долго?
     - Два дня.
     Жорка кивнул. Это повезло еще, что только контузило. В таком случае вовсе должно было насмерть уложить. Вот действительно, не везет в смерти. Может, в любви повезет на этот раз? Раньше-то не особо везло, зато карта шла так, что ой. Жорка еще раз окинул взглядом девушку, и она отчего-то покраснела.
     - А зовут вас как? – вежливо спросил он.
     - Мария Владимировна, - она ответила тихо, строго, отводя смущенный взгляд. – Вы не шевелитесь пока. Еще не все прошло. Вот, тут рядом вещи ваши. Но совсем немного уцелело. Одежда вся в клочьях была, один ботинок только остался, да и тот драный. Мы его выбросили. Зачем вам один ботинок… Потом одежду вам дадут обязательно. А вот часы и колода карточная – тут.
     - Понятно. Спасибо, - Жорка откинулся на тощую подушку, толкнул ее плечом. Голова болела, разламывалась тянуще и мерзко. – Я полежу, пожалуй, - сказал он негромко.
     - Конечно, - согласилась сестричка. – После контузии полежать надобно. Скоро доктор придет, посмотрит вас. У нас очень хороший доктор, так что быстро вас на ноги поставит. Забудете, что и была такая контузия.
     - Хорошо, Машенька, - Жорка уже почти задремал.
     Сестра милосердия еще раз оглядела его, пожала плечами, задумавшись о чем-то, ушла.
     Жорка сразу же открыл глаза. Сон пропал напрочь, головная боль не позволяла даже глаза толком закрыть, так и пялился в странный, низкий брезентовый потолок.
     - Это, дорогой мой, палатка медицинская, - пояснил кто-то рядом развязным басом. – Передвижной, так называемый, полевой госпиталь. А что ж ты девушку пугаешь? Вопросы всякие задаешь. Она уж подумала, может, ты сумасшедший какой, прости Господи.
     Жорка с трудом повернул трещащую голову. На соседней, такой же низкой койке, сидел мужичок совершенно невозможного, театрально-мефистофельского вида. Одна бровь выше другой вздернута, жесткие, курчавые волосы закручены тугими рожками, да еще и глаза разные – карий и голубой, смотрят пронзительно, как рентгеном просвечивают. Рот кривой: одна половина улыбается ехидно, вторая вниз тянется, словно перед слезами. А ноги-то, ноги! У Жорки глаза расширились от неожиданного зрелища. Одна нога у соседа по болячке была в ботинок серый обута, а вторая – копытом заканчивалась.
     - Ну, только без обмороков! – пробасил непонятный мужик. – Правильно ты сообразил, кто я есть. Если угодно, можешь Мефистофелем и называть. С той поры, как немец этот стишки свои сложил, любого черта готовы этим именем пригладить. А мы что, мы без обид…
     - Ясно, - Жорка враз ослабел, прикрыл глаза. Ему действительно все было ясно. Сон это. Или бред после контузии. Бывает. Нечего пугаться. А поболтать с Мефистофелем этим можно. Отчего ж нет. Интересно даже. Будет потом, что вспомнить.
     - Грамотно рассуждаешь, - подтвердил бес, приглаживая кудрявые рожки. – Я, конечно, и мысли твои насквозь вижу, так что не удивляйся. Что, голова болит? – Жорка с трудом кивнул. – Ну, сейчас поправлю. А то какой же ты собеседник, если головой маешься.
     Он прищелкнул хитро когтистыми пальцами, и головная боль у Жорки вмиг прошла, сменившись ласковой прохладой, струящейся по лбу.
     - Спасибо, - вежливо поблагодарил Жорка. Бред или сон – неважно. Мама учила в детстве, что нужно быть вежливым, вот Жорка и был. – А, простите, что вы тут говорили, что я сестричку напугал? С чего бы это ей меня психом считать?
     - Хе! – ухмыльнулся Мефистофель. – Ты, Жоржик, думаешь, что сейчас из палаточки выйдешь, а там цивилизация привычная, автоматики, пулеметики, Товарищ Сухов чаек пьет. Так вот нет! Ты, дорогой мой, сквозь время провалился.
     - Да ну? – деланно удивился Жорка. – Так не бывает.
     - А если б ты не картишки тасовать учился, а книжки умные читал, или хотя бы ту же «Технику молодежи» иногда пролистывал, то знал бы, что еще как бывает, - назидательно уставив на Жорку палец с длинным, фиолетовым когтем, заявил бес. – Ты ж почти что на снаряде взорвавшемся сидел. А сильные взрывы, к твоему сведению, пространственно-временной континуум разрушают. Вот потому в войнах так много без вести пропавших. Попал человек в разрыв континуума, и привет! Его, понимаешь ли, на поле брани разыскивают, хотя бы ошметкам тельца дорогого рады были бы, ан нет. Провалился напрочь. И хорошо еще, если в приличное время, а то может и к динозаврам занести. А там схарчат… - Мефистофель плотоядно причмокнул, и невыразимое удовольствие отобразилось на его смуглой волосатой роже.
     - И где ж я это? – полюбопытствовал Жорка, разглядывая качающийся фиолетовый коготь, гнутый причудливой спиралью.
     - А в августе тысяча восемьсот семьдесят шестого года, - охотно сообщил бес. – В Сербии, конечно же. Перемещения в пространстве куда как сложнее временных. В общем, дорогой друг, попал ты на сербскую войну, только на другую. Такие, брат, дела.
     Жорка ухмыльнулся было причудливости бреда, но ухмылка замерзла на его лице. Вспомнился странный наряд медсестрички. И – как она там сказала? – сестра милосердия?! Да, Господи, в его-то время никаких сестер милосердия напрочь нет! Жорка подскочил на кровати. Ущипнул себя пребольно, аж вскрикнул. На руке сразу вспух алый желвак, а брезентовая палатка, уставленная низкими складными кроватями, никуда не делась. И Мефистофель все так же сидел, насмешливо качая копытной ногой и щуря разноцветные глаза.
     - Не веришь – выйди, да посмотри сам, - предложил бес.
     Жорка, уже начинающий верить в невозможный бред, вскочил и, пошатываясь, выбрался из палатки. И обомлел. Прямо перед палаткой на коне гарцевал самый настоящий гусар, словно сошедший со старинной картины. Зеленый мундир туго охватывал ладную фигуру всадника, у бедра покачивалась сабля. На шляпе колыхались белые, завитые круто перья. Привычных уже запахов пороха и солярки не было. Пахло конским и человеческим потом, кострами и походной кухней. Куда-то брела цепочка солдат в белых рубахах и зеленых штанах, смахивающих на массовку исторического фильма. И – что было самым ужасным – всю сцену заливало яркое, праздничное почти что, летнее солнце. Зеленая листва на деревьях шептала нежно, а из уцелевшей на биваке травы выглядывали белые звездочки цветов. Жорка, пошатываясь от слабости, вернулся к койке, и только тогда обратил внимание на свою одежду. Собственно, одеждой это назвать можно было лишь условно: длинные сероватые кальсоны из грубого полотна, и такая же рубаха, завязанная у горла.
     - Белье это нательное, - мерзостно ухмыльнулся Мефистофель. – А ты что думал, плавочки от Кардена выдадут?
     - Да как же так… - забормотал Жорка. – Так же нельзя… Мне тут нельзя! Я домой хочу!
     - Домой? – рявкнул бес. – А дома, друг ты мой ненаглядный, что тебя ждет? Ты подумал? Там Кровяной Нос в собственных кишках путается, там Ленка твоя очередного хахаля завела, там вышибалы Большого Босса ждут не дождутся, когда Жорка-Катала вернется, чтоб морду ему начистить, хорошо, если жив останешься после встречи с ними. Домой хочешь?
     Жорка только и смог, что кивнуть. Бред становился правдой, и эта правда пугала до невыносимости. Густой, бензиновый туман Питера вновь завозился в крови, застилая глаза белесой мутью.
     - Ты мне помочь можешь? – Жорка вцепился в когтистую лапу беса, заглянул в разноцветные глаза искательно. – Можешь ведь.
     - Могу, - охотно согласился тот. – Только захочу ли, вот вопрос.
     Жорка зажмурился. Холодок кольнул под сердцем предощущением фарта, везения необычайного. Вспомнился вербовщик, разглядывающий муху, гудящую под потолком – дурную примету, сообщающую о скорой смерти. Жорка ухватил карточную колоду, лежащую у кровати, подбросил ее на ладони.
     - Сыграем? – предложил. – Если выиграю – доставишь меня домой. Если проиграю…
     - Здесь останешься, - кивнул Мефистофель. – Ну, условия простые. Три раза в дурня играем, хоть раз выиграешь – твоя взяла. Отправлю тебя в твое время. Мучься там, раз уж так охота. Только смотри, это здесь ты контузией отделался. А там – прямое, почитай, попадание снаряда. Хорошо, если косточки соберут.
     - Нет, не пойдет так, - Жорка преисполнился давнишней наглости, помогавшей ему когда-то выигрывать, да еще и уносить выигрыш с собой. Холодок продолжал касаться сердца, подзуживал игриво. Питерский туман клубился в голове, моросью стекал по коже. – Если выиграю хоть раз, то чтоб живого, здорового доставил на место.
     Мефистофель хихикнул как-то особо мерзостно, подмигнул голубым глазом, скривил рожу.
     - Ладно! – гаркнул. – Договор!
     Плюнул на волосатую ладонь, подставил ее. Жорка так же плюнул на свою, припечатал бесовскую лапищу шлепком звонким.
     - Договорились!
     - Вот только не твоей колодой сыграем, Победоносец, а моей, - тонко ухмыльнулся бес, доставая из-под подушки вычурные карты. На гладкой, атласной рубашке был изображен черный пудель, стоящий на задних лапах. В зубах собака держала трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде черепа. – Твои, может, крапленые, - Мефистофель подмигнул. Жорка решил не обижаться на подобное хамство, хоть и было желание указать: раз бес может мысли читать, так легко определил бы, крапленые карты, или нет.
     Жоркины пальцы двигались привычно, тасуя колоду. Странное тепло шло от карт, горячило ладони. Сдал, открыл карты и внутренне заскрипел зубами. Такой хлам достался, что и нарочно бы захотел что-то подобное подложить, так не смог бы подобрать столь мерзкую комбинацию. А бесу карта валила, как блохи к собаке. Две партии он выиграл, сели за третью. Жорка старался и так и этак, чтоб мысли бес прочесть не мог, думал о другом, в карты почти что не смотрел, рассказывал сам себе стихи, Ленку ругал, с Товарищем Суховым беседы философские вел. Ничего не помогало. Только и удивляло, что холодок колдовской, предвещающий фарт и победу, продолжал скрестись под сердцем. Вот, кажется, пришла карта, пары сплошные, можно беса прижать. Щелкнул Жорка картой по табуретке:
     - А вона тебе! – воскликнул. – Отбейся-то от козыря!
     - Дорогой мой, какие козыри? – заерничал бес. – Что ж ты мне бубну подсовываешь? Пики у нас козыри нынче.
     Присмотрелся Жорка. Ох ты ж, сила бесовская! И в самом деле, подмигивала длинным глазом пиковая дама из-под колоды, протягивала алый тюльпан.
     - А опачки! – Мефистофель так щелкнул картой, что она, бедная, аж в трубочку свернулась. Увидел Жорка пикового туза. Пика, обращенная вниз, предвещала несчастья.
     Обманул холодок. Проигрался Жорка вчистую, как в давние времена, когда наделал долгов, из-за которых и жизнь вся наперекосяк пошла.
     - Эх, молодежь… - пригорюнился Мефистофель, пряча пуделиные карты. – Классику не читаете. Вот что тебе стоило в детстве Гоголя хоть пролистать?
     Мутное воспоминание стукнулось в Жоркину голову, пробиваясь сквозь пьяный питерский туман.
     - Перекрестить надо было! Карты перекрестить! – воскликнул он, подскакивая. – Ах ты, рожа твоя поганая, бесовская! Обманул ты меня!
     Он бросился к хохочущему гулко, раскатисто бесу, пытаясь вцепиться в наглую, кривую морду. Да запнулся обо что-то, упал, вытянувшись на кровати, ударился головой с размаху. Вновь вернулась сверлящая боль, из-за которой глаза не закрыть и не раскрыть толком. Жорка застонал жалобно, поворачиваясь.
     - Слышь, Мефистофель, давай еще разок сыграем, - предложил он. – Еще раз! Ты ж меня обманул…
     Никто не ответил. Бес лежал на соседней койке, накрывшись с головой одеялом, даже не шелохнулся, когда Жорка попытался дотянуться до него. Жорка достал свою колоду, вытряхнул ее из коробки. Вместе с картами вылетела маленькая иконка, залитая в пластик. Георгий Победоносец, пронзающий копьем гнусного дракона. Жорка вздохнул, чуть не плача.
     Двое солдат вошли в палатку, склонились над укрытым Мефистофелем, подхватили его вместе с одеялом, понесли.
     - Эй, ребята, куда вы его? – окликнул Жорка, испуганно глядя, как уносят последнюю надежду на спасение.
     - Да как же… - замялся один из солдат, чернявый, юный совсем паренек. – Мы это… Капитан это наш… Похоронить бы. Как положено по обычаю православному, - и он широко перекрестился.
     Одеяло сползло, открывая лицо лежащего, и Жорка почувствовал, как белесая тьма опускается на сознание. Человек, которого уносили солдаты, был вовсе не похож на Мефистофеля. Под одеялом лежал совершенно рязанского вида парень, светловолосый и курносый, в веснушках, под волосами его, стекая на лоб, запеклась черная кровь.

     * * *

     Пиковая дама тянулась к Жорке, улыбалась завлекающе. Алый тюльпан в ее руке покачивался, и из цветка высовывала плоскую головку золотистая змейка, шевеля быстрым язычком.
     - Ну иди ко мне, миленький, - звала дама, а змейка приоткрывала пасть, и по острым, игольчатым клыкам ее стекали мутные капельки. – Иди ко мне. Хорошо нам будет вдвоем…
     И Жорка уже протянул было руку к даме, хотел взять у нее алый тюльпан с золотистой змейкой. Он знал твердо: змейка его укусить должна, а вот тогда он попадет в свой мир, и эта роскошная женщина будет с ним рядом. Одно удивляло: привычного холодка, стучащего под сердце, предвещающего везенье, не было.
     Жорка поднял голову – показалось ему, что в углу палатки мелькнуло что-то. И действительно, бледное личико давешней сестры милосердия покачивалось призраком, а из глаз текли медленные слезы.
     - Ну что ж ты, Машенька, - Жорка укоризненно покачал головой. – Не надо плакать. Все со мной будет хорошо.
     Но сестричка продолжала лить слезы, и Жорке стало удивительно неловко. Уже не хотелось и думать о пиковой красавице, а представлялось самым главным делом в жизни: утешить вот эту сестричку, которая, вроде, неплохо к нему относилась, ухаживала и заботилась о нем, болящем.
     Пиковая дама зашипела злобно, как гадюка потревоженная, попыталась вновь привлечь Жоркино внимание, но он уже не отводил взгляд от сестры милосердия, называл ее нежно Машенькой и пытался взять за руку. Личико сестрички прояснилось, щечки порозовели, и неожиданным басом она сказала:
     - Ну, открывайте глаза, больной, я же знаю, что вы уже проснулись!
     Жорка так и подпрыгнул на койке. За руку держала его вовсе не Машенька, а здоровенный дядя, смахивающий на инструктора в карельском лагере.
     - Откуда ж вы знаете, что я проснулся? – неприязненно спросил Жорка. Во сне его так хорошо развивался роман с сестричкой, и вдруг какой-то невежа прервал приятные мечтания.
     - Пульс держу, видите ли, - объяснил дядя. – Я, милейший, здешний доктор. Сергей Николаич Ободов.
     - Георгий, - представился Жорка и, невесть с какого хамского перепуга, добавил: - Милославский. Жорж Милославский, к вашим услугам, - и он попытался изобразить поклон, что не очень хорошо получается в положении лежа.
     За могучей спиной доктора кто-то хихикнул, и Жорка с удовольствием увидел розовые щечки Машеньки.
     - Вы, Георгий, представляетесь мне здоровым, - задумчиво заявил Сергей Николаич. – Так что, я думаю, смысла нет бока тут отлеживать. Возвращайтесь в часть. Правда, ежели вдруг почувствуете себя нехорошо, то сразу же ко мне. Контузии – вещь странная, плохо изученная. Последствия могут проявиться и позже.
     - Ежели нехорошо себя почувствую? – рассмеялся Жорка. – Да скажите мне, дорогой Сергей Николаич, кто ж на войне себя чувствует хорошо? Разве что стервятники.
     Доктор вздохнул, махнул рукой, отошел к следующей койке, с которой уже тянул руки раненый.
     - Мы с вами как-нибудь потом поговорим, - пообещал он Жорке, обернувшись. – Под чаек медицинский, - и подмигнул лукаво.
     «Это под спирт, значит», - перевел Жорка с русского на русский и осклабился. Жизнь начинала ему нравиться, а краснеющая девушка, стоящая рядом со стопкой одежды, представлялась замечательной красавицей, волшебной принцессой, за любовь которой и должен сразиться Георгий Победоносец с драконом.

     Глава четвертая. Война войной, а обед по расписанию

     - Ваше благородие, госпожа победа, - мягким баритоном выводил Жорка, пощипывая гитарные струны, - значит наша песенка до конца не спета. Девять граммов сердце постой, не зови. Не везет мне в смерти, повезет в любви…
     - Хорошо поет, стервец, - буркнул себе под нос седой солдат, чистящий винтовку-шестилинейку. Он нежно водил тряпочкой по серо-стальному стволу, и блеклые глаза его жмурились в удовольствии. – Нет, вот глянь, певун, какая кукла! – приподняв винтовку, он ткнул ею почти что Жорке в нос. – Старая, вроде, говорят, что сейчас и получше есть, а как по мне – так лучше не бывает. Я уж сколько лет в армии, почитай, всю жизнь, а все с ней, все с ней. Пулю, правда, шомполом загонять, не то что в этих новомодных, но как стреляет!
     - Старье, - откликнулся Жорка, продолжая оглаживать гитару. – Видал бы ты, как снайперы стреляют. Из твоей, небось, и в пяти шагах промажешь.
     - Хрена! – оскорбился старик. – На полверсты стреляет, а дырку такую делает, что сразу наповал. А вот эта, - он кивнул на берданку, лежащую рядом, - точности надта требует. Егеря еще с ней справляются, а боле никто. Ты глянь на нее, глянь. Чисто барынька на прогулке. Чистенькая, тоненькая, в кружавчики завернутая. А мне что главное? Чтоб турок живым не ушел. О! – он назидательно поднял кривой, почернелый палец с обломанным косо ногтем.
     - Наши жены – ружья заряжены! – насмешливо проорал Жорка, дернув струны.
     - Точно, - старик кивнул одобрительно и вновь склонился к винтовке. – Ты б, парень, помог, что ли. Поешь, конечно, хорошо, душевно поешь, но что ж я, один, что ли, должон тут вошкаться?
     Жорка отложил гитару со вздохом. Хороший инструмент попался, доктор подарил, Сергей Николаич, спасибо ему, душевный человек.
     - Мне без надобности, - сказал. – А вы, Жорж, очень неплохо с музыкой справляетесь. Так что берите, не стесняйтесь. Заходите только иногда к нам на огонек, утешайте душу песнями.
     Жорка благодарил, добрым словом вспоминая школьного учителя пения, который выучил его играть на семиструнной гитаре. Подарок же доктора его очаровал: маленькая походная гитара звучала звонко, прозрачно, как ручей хрустальный, переливающийся в глубине леса по камушкам. Играть на ней было одно удовольствие. Да и солдатам нравилось слушать незнакомые, но такие берущие за душу Жоркины песни.
     Грубо сколоченные столы были плотно уложены оружием. Солдаты суетились вокруг, разбирали, собирали, чистили. Жорку тоже приставили к этому занятию, не зная, что еще с ним делать. То, что он не соображал многого в походной военной жизни, списывали на тяжелую контузию, смотрели с сочувствием, почти что как на юродивого, объясняли простые для остальных, привычные вещи. Жорке хватило ума молчать, не рассказывать никому свою историю. Даже Сергею Николаичу ни слова не сказал. Доктор все же. Еще загонит в смирительную рубашку да начнет испытывать на нем новейшие методики излечения психических заболеваний.
     - Дедуля, - обратился Жорка с почтением к старому солдату. – Ты б мне показал, что тут и как. Чтой-то я запамятовал.
     Тот вздохнул, бормотнул что-то нехорошее по поводу ухудшившейся подготовки молодых в последнее время, в общем, ничего особенного не сказал, в точности, как все старики в любые времена сетовали на потускневшее солнце и уменьшившиеся деревья. Но объяснять подробно правила обращения с военной техникой начал. Жалел Жорку все же, как и остальные.
     - Пахомыч! – окликнул старика колченогий кашевар, взмахивая половником. – А ты что ж, тяперича нянчить его будешь, аки дитя малое? Ишо соску подай!
     - Твое не дело! – огрызнулся старик. – Ты знай свой котел, а в наши дела не лезь!
     Над биваком тянуло густым ароматом каши, солдаты принюхивались, некоторые сморкались от полноты чувств, поглядывали на солнце: скоро ли обед. Жорка расслабился, прикрыл глаза, греясь на летнем солнышке. Запах самосада, наплывающий на него, действовал умиротворяюще.
     Неожиданно завопили, засуетились, раздались разрозненные выстрелы. Жорка подпрыгнул от неожиданности, закрутил головой. Вверху, на каменистом склоне, гарцевал на коне турок, вопящий насмешливо о шайтанах. Гаденыш орал еще что-то явно оскорбительное, но Жорка не

понимал языка. По турку стреляли, но он, как заговоренный, все выплясывал вместе с конем, издевательски хохоча.
     - Разведчик, - сплюнул Пахомыч злобно. – Уйдет, сволочь. Нехорошо это. Дурная примета, все равно, как ворон каркнет.
     Он было приподнял свою обожаемую шестилинейку, поводил дулом в воздухе и вздохнул:
     - Далеко… не попасть. Эх…
     Знакомый холодок коснулся сердца, и Жорка подскочил, хватая со стола берданку.
     - Эй, парень, положь винтовку! – прикрикнул унтер. – Положь, чудо юродивое, тока патрон изведешь!
     Жорка оскалился, не обращая внимания на крики вокруг, цапнул патрон, звонко щелкнул затвор. Он выстрелил почти что наугад, ориентируясь только на колдовской холод, щекочущий сердце. Громыхнуло, серый дым заволок Жорку, и он расчихался, раскашлялся, опершись на берданку, как на костыль. Вытирая заслезившиеся глаза, Жорка вытянул шею, пытаясь увидеть турка. Тонконогий конь несся по каменистому склону, только и брызгала из-под копыт галька. Всадник висел, зацепившись носком в стремени, руки его мотались в воздухе, голова тащилась по камням.
     Солдаты переглянулись, раскрывая в изумлении рты, потом дружно бросились вперед – ловить коня. Вскоре принесли разорванную в клочья феску, вручили Жорке, посматривая с почтением.
     - Там в голове такая дырища! – восхищенно говорил чернявый, молоденький солдатик, что давеча хоронил командира. – Прям в глаз попал! Как белке, - он был из охотников, и все мерил своей промысловой привычкой.
     Пахомыч качнул головой:
     - То егерь, братцы, а не то, что вы – хрень подзаборная, - и вновь поднял палец, покачивая им у каждого перед носом, будто это могло вдолбить наставление в молодые головы понадежнее, чем просто слова.
     Жорка сам в изумлении смотрел на результат выстрела, а холодок бродил по всему телу, щекоча и подзуживая, предвещая удачу, фарт небывалый.
     - Подучиться бы мне еще, - протянул Жорка, поглаживая барыньку-берданку ласково. Солдаты, плотной толпою окружавшие его, грохнули хохотом, повторяли друг другу эти слова, как развеселую шутку.
     - Кто стрелял? – офицер, похлопывая тросточкой по блестящему сапогу. – Давай ко мне.
     Жорку вытолкнули вперед, одобрительно похлопывая по спине, советуя в оба уха не терять случай, воспользоваться им.
     - Глядишь, унтером станешь, - шепнул Пахомыч. – А коли хорошо себя покажешь, так и офицерские погоны нацепить можешь, - подозревал старый, что не все так просто с этим контуженным сопляком, да и не походил он на обычного лапотника, что сопли пальцем утирает.

     * * *

     Первое, что увидел Жорка в офицерской палатке, это свою гитару, прислоненную к дощатому столу, который покрыт бы удивительно белой, хрустящей даже от чистоты, салфеткой. Посреди салфетки стояла корзинка с булками и рядом – кружки, бутылка ракии, огурцы и перец горкой. Офицеры, столпившиеся у стола, обернулись разом, как по команде. Ротмистр, приведший Жорку, кивнул на него:
     - Вот он, герой нынешний, стрелок меткий. Зовут как?
     - Жорж Милославский! – отчеканил Жорка, вскидывая ладонь к голове, да так и замер, забыв закрыть рот. Дернула нелегкая так представиться! А все холодок колдовской, он подначивал. Эх, начнут сейчас по косточкам разбирать…
     Толстый капитан, утирая платком красное, вспотевшее лицо, усмехнулся значительно, подмигивая остальным:
     - Милославский, значит. Ну-ну. Жорж…
     Жорка было хотел объясниться, но достало ума промолчать, лишь упер смущенно взгляд в землю. Кто-то поинтересовался:
     - Разжалованный, что ли? – Жорка обреченно кивнул. Пусть лучше так думают. – Разжалованный… А за что? Честь замарал?
     - Да никогда! – возмутился Жорка, хоть и понимал, что нельзя так простому солдату с офицерами говорить, но его уже несло, и пьяный питерский туман присоединился к колдовскому подсердечному холоду. – Честь моя в неприкосновенности. И никому не позволю ее пачкать! Никому! – и значительно прищелкнул каблуками стоптанных ботинок, в точности, как в фильмах, виденных в прошлой жизни.
     - Дуэлянт! – выдохнул кто-то из собравшихся восторженно. – Точно, господа, дуэлянт!
     Жорку тормошить начали, спрашивать: с кем дрался, да по какому случаю, да где. Жорка отмалчивался, только глаза отводил.
     - Разжаловали меня, - сказал. – А подробности все уже забыты и похоронены. Я искупить должен. И точка.
     Как ни удивительно, но офицеры вопросы задавать перестали, а в глазах их засветилось уважение к такой скромности.
     - Ну и ладно, и правильно, - седоватый полковник потеребил пышные усы, задумался. – Стреляете вы, господин Милославский, знатно. Таких стрелков мало, я лично только одного за свою жизнь видел. Быть вам егерем. Ну а там, после первого дела, подумаем. Может, эполеты к вам еще вернутся. Ежели отличитесь, как и положено дворянину провинившемуся, - и он значительно подмигнул Жорке. Тот аж обомлел от нежданно привалившего счастья. Вот это жизнь начиналась!
     Ротмистр протянул ему кружку, в которой плескалась золотистая ракия.
     - Выпьем, господин Милославский, егерь Моравской армии, за победу над турками, за удачу воинскую!
     Жорка молодецки ахнул ракию, только крякнул, удержавшись, чтоб не поморщиться. Ротмистр уже совал ему в руки гитару.
     - Господин Милославский, слышали мы, что поете вы еще лучше, чем стреляете, - офицеры вежливо засмеялись, будто считая подобное невозможным. – Не откажите. Посидите с нами по-дружески, как дворянам и положено.
     Жорка от дворянства отказываться не стал. Уселся на подставленную заботливо табуретку, закинул ногу за ногу и затянул мягко:
     - Ваше благородие, госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе… - офицеры подпевали тихонько, переглядываясь умильно. Глаза их заплывали тоскливым блеском по родным краям.

     * * *

     Свободное время Жорка проводил у палатки Красного Креста, приходя туда с гитарой и гостинцами: то яблочко принесет краснобокое, то кисть виноградную, сочащуюся нежным янтарем, а то просто какую-нибудь выпечку, что появлялась на офицерском столе. Ухаживал Жорка за Марией Владимировной трепетно, романсы ей пел. Солдаты только перемигивались значительно, увидав, как бредет он с очередным подношением, завернутым в белую холстинку.
     - Вы же поймите, Машенька, - говорил Жорка, прихлебывая вежливо горячий чай, - солдату на войне что нужно?
     - Оружие! – ухал из-за его спины Сергей Николаич, наливая под неодобрительным взглядом сестрички ракию в круглобокие мензурки.
     - Правильно, доктор, - соглашался Жорка. – Оружие солдату надобно. Но главное не это… - он вздыхал, смотрел в сторону, задумчиво пощипывал гитарные струны. А Мария Владимировна, конечно же, попадалась на удочку, спрашивала:
     - Так что же надобно, Георгий?
     - А более всего требуется, чтоб было, за что воевать! – торжественно произносил Жорка. – За царя и отечество? Это, конечно, понятия благородные, но их недостаточно.
     - Как же недостаточно? – удивлялась Мария Владимировна. – Это ж – честь воина!
     - Да, - Жорка кивал и дергал струны так, чтоб гитара издавала жалобно-плачущий аккорд. – Честь. Но кроме чести многое есть в жизни человеческой. Нужно, чтоб было, к кому вернуться. Понимаете, Машенька, вот прихожу я домой, а там – пыль, пустота и тишина. И двери мне никто не откроет, стучи, не стучи – все едино. Не ждет никто, эх…
     Мария Владимировна, начиная понимать, куда бравый егерь разговор склоняет, смущалась, краснела так, что щеки загорались алым пламенем, опускала глаза, не отвечала ничего. Ее всегда доктор выручал. Подскакивал, бодро тряся круглым пузом, совал Жорке мензурку с золотистой жидкостью.
     - А вот, Георгий, да за победу! Вам, как Победоносцу, сам Бог велел за победу принять.
     - За любовь, - кивал важно Жорка, выпивал ракию, закусывал с хрустом огурчиком. – Любовь – двигатель всего.
     - Ибо сказано в Библии: Бог есть Любовь! – басил доктор. – И все на ней, на любви основано. А вот расскажу я вам, Георгий, прелюбопытнейшую историю, которая имела место быть с моим давним приятелем во времена его молодости… - и Сергей Николаич заводил рассказ о нежных чувствах, оставшихся, как водится, без должного ответа. Жорка задумчиво сопел, подыгрывая лирично доктору на гитаре, а Мария Владимировна мило вздыхала, не соглашаясь с женской жестокостью, столь живо описанную ее начальником.
     Уходя, Жорка церемонно целовал тонкие, белые пальчики Марии Владимировны, склоняясь в поклоне – и где только выучился так кланяться! А потом сидел долго под деревом, прислоняясь спиной к шершавой коре, закрывал глаза мечтательно, думал. И были мысли его прозрачные, светлые, как воды озерные.
     Иногда Жорка вспоминал прошедшую жизнь, сравнивал родное время с настоящим, хмурился. И что хорошего видел раньше? Ну, что? Ленка? Сразу же перед глазами вставал перекошенный презрительной гримасой ярко накрашенный рот, алые коготки, выделяющиеся кровяными пятнами на пиджачном рукаве хахаля, бриллиантик в обручальном кольце, разбрасывающий во все стороны радужные искры. А потом пустота, темнота и гнусные рожи «ребятишек» Большого Босса. Нет, прошлая жизнь Жорке не нравилась. То ли дело теперь.
     Жорка вновь сладко жмурился, представляя Машенькино лицо, плывущее над озерными волнами, как в сказке, и длинные, пушистые русые пряди колыхались в солнечном свете, подобно водорослям прибрежным. Красота! Такая девушка никогда не побежит за пухлым кошельком, не променяет ни на что любовь.
     Он и сам не заметил, как влюбился без памяти.
     По вечерам приходил в офицерскую палатку, играл на гитаре новым приятелям, расписывал партию-другую в карты.
     - Ох, везет вам, Георгий Валентинович, - говаривал ротмистр, залихватски закусывая острым, красным перчиком ракию. – Я такого везения никогда не видывал.
     - Не везет мне в смерти, повезет в любви, - отшучивался Жорка, распихивая по карманам шелестящие радостно купюры.
     - В любви вам везет, это точно, - офицеры подмигивали, но от сальных шуточек удерживались – уважали Марию Владимировну очень.
     В один вечер засиделась компания за картами далеко заполночь. Уж очень игра шла, никому оставлять не хотелось. Да и ракия показалась на удивление вкусной, хоть обычно тот же Жорка нос морщил: мыльная водица со спиртом, не иначе. Так за игрой Жорка и не заметил, как захмелел сверх обыкновения сильно. Только тогда и пришел в себя немного, когда холодок колдовской, удачу предвещающий, сменился опаляющим внутренности жаром.
     - Господа офицеры, пошел я, - заявил Жорка, вставая от стола. – Мне, похоже, уже хватит. Шарикову, короче говоря, больше не наливать.
     Офицеры посмеялись, но протеста никто не выразил: видели, что действительно господин егерь перебрал.
     Жорка, выбравшись из палатки, покачивался неуверенно, едва на ногах стоял. Пошел к облюбованному дереву, под которым ночевать приноровился в теплые летние ночи.
     - Ну, наконец-то, Жоржик, - гнусное рыло Мефистофеля ухмыльнулось глумливо. – Долгонько я тебя дожидался.
     Жорка даже не испугался. Ну, бес явился, так на войне бесы почитай что каждый день да спиной стоят, под руку толкают. А этот можно сказать вовсе привычный. Только и сказал:
     - Привет. Я тебя не звал. Чего надо?
     - Да поговорить, - лениво потянулся Мефистофель, и копыто его глухо стукнуло о древесный корень. Лагерь вокруг замер, словно замороженный, лишь курились дымки костров лениво, да иногда всхрапывали кони. – Несколько дней всего-то и не виделись, Катала, а ты уже, гляжу, освоился тут. Дворянские крови себе приписал, в егеря попал.
     - Твое какое дело? – Жорка стремительно трезвел, а жар, разливающийся в крови, гулко стучал в уши.
     - Да самое прямое, дружок, - расхохотался бес, и Жорка даже оглянулся: не проснулся ли кто. Но все было тихо, даже из офицерской палатки больше не доносились радостные крики. – Посмотрел я тут чуток вперед и порешил, что неплохо бы тебя домой отправить.
     Жорка глянул в разноцветные глаза Мефистофеля, понял – не шутит бес, всерьез говорит. Задумался. А тот искушающе улыбнулся, потянул Жорку за рукав когтистой лапой.
     - Ты подумай, Жоржик. Там – время твое. Я тебе денег дам, без дураков дам. Хватит и чтоб с долгами расплатиться, да еще и останется. Квартирку купишь. Машину. Опять дачу заведешь. Устроишь там ландшафтный дизайн. Клубничку посадишь, смородину. Яблоньки сортовые. Ленка твоя на брюхе к тебе приползет. А хочешь, так сделаю, чтоб она тебя любила, чтоб был ты ей единственным светом в окошке.
     Вот про Ленку он зря сказал. Жорка сразу ощетинился, и вместо жара холодок знакомый, привычный издавна, зашелестел под сердцем.
     - Да не хочу я как бы, - протянул с ленцой. Подхватил гитару свою звонкую, по струнам ударил. – Ваше благородие, госпожа разлука, мы с тобой не встретимся, вот какая штука… Письмецо в конверте…
     - Заткнись! – вызверился бес, зажимая гитарные струны. – Я тебе серьезное дело говорю.
     - А ты меня не затыкай! – заорал Жорка во весь голос, уже не оглядываясь на спящих солдат – знал, не проснется никто, пока разговор с бесом длится. – Когда я на коленях готов был умолять, где ты был? Что сейчас-то явился? Звал я тебя? Звал?! Нет! И не позову! Хрена ты мне сдался, вонючка серная?!
     - А хочешь, Жоржик, сам Большим Боссом станешь? Ребятки крутоплечие охранять тебя станут, за тебя любому горло перервут, – тихо предложил Мефистофель, и голубой глаз его блеснул ярко, а карий веком накрылся, словно подмигивал гад игриво. – Не хочешь Ленку – не надо. У тебя других баб навалом будет. Какие захочешь будут. Все для тебя.
     - Что-то много предлагаешь, - задумался Жорка. – Взамен-то что попросишь?
     - Ничего! – обрадовался бес, приняв спокойный Жоркин вопрос за согласие. – Вот как есть ничего. Нравишься ты мне, Жоржик. Ну, так не веришь, давай сыграем, как в прежние времена.
     Жорка было к картам потянулся, но руку тут же отдернул. Стоило только колоды коснуться, как пропал фартовый подсердечный холодок. Значит, не все так просто в бесовском предложении. Да и не хотелось Жорке назад. Сколько уже думал об этом – нет, ничего хорошего дома его не ожидало. С деньгами или без, это уже неважно. Только здесь чувствовал себя Жорка живым и настоящим. Да еще Машенька…
     Будто отзываясь на мысли его, поплыло в листьях древесных лицо девичье, чудно светящееся лунным, серебристым светом. Пушистые русые пряди волос разметались, путаясь в ветвях.
     - Не хочу, - твердо сказал Жорка. – Нечего мне там делать. Не мое там место.
     - Так значит? – посуровел бес, нахмурился, застучал по земле копытом нервно. – Ну, хорошо, Жоржик. Пусть по твоему слову будет. Вот одно только учти: девку твою заберу. И не помешаешь ты мне. Запомни, я тебя по-хорошему просил, да ты не захотел, теперь сам на себя пеняй. Твой выбор, твоя и вина.
     Ухнуло гулко, словно снаряд ворвался в землю, захрапели привязанные кони, зашевелились солдаты, спящие у костров, загомонили офицеры в палатке. Перед Жоркиным лицом полыхнуло искрами, будто бенгальский огонь вспыхнул, а когда он проморгался от яркого света, Мефистофеля уже не было, лишь серный запах легко уплывал с летним ветерком.
     - Тьфу! Примерещится ж спьяну! – сплюнул Жорка, поворачиваясь на бок. – Ракия эта какая забористая, похлеще нашей самогонки будет, что на стиральном порошке делают.
     Правда, с утра, только проснувшись, побежал к палатке медицинской, увидал Марию Владимировну, строго отчитывающую больного солдатика за немытую шею, вздохнул с облегчением.
     - Точно сон, - да и пошел собирать белые, словно звезды, цветочки, чтоб в подарок сестричке поднести.

     Глава пятая. «Господа юнкера, в штыковую, ура!»

     Утреннее солнце едва высунуло розовый краешек из-за поросшей лесом горушки, а по биваку уже тянулся привычно-сытный запах каши и сладковатый аромат самосада. Солдаты еще возились у погасших костров, кто-то спал, кто-то уже умывался ледяной ключевой водой. Жорка потянул носом, крякнул от удовольствия, предвкушая завтрак. Кашевары гомонили, суетясь около громадного котла, напомнившего отчего-то Жорке барабан рок-группы. Вспомнился старый анекдот о поручике Ржевском, и Жорка фыркнул в хлипкий букетик. Оглядел цветы, сморщил выпачканный желтой пыльцой нос. Маловато – решил, нужно еще нарвать, а то куда с такой малостью соваться к девушке. Засмеет. Но только Жорка наклонился за особо красивым цветком, выглядывавшем из травы, как пронзительно-печальный звук разорвал благостность бивака. Солдаты вскочили, умывающиеся бросили свое занятие, все забегали, крича невнятно.
     - Балаган… - протянул Жорка, не поняв сигнала трубача. – Ладно, вы тут побегайте, а я, пожалуй, к Машеньке схожу.
     И заторопился к лазарету.
     Мария Владимировна была занята. Незнакомый раненый стонал сквозь сжатые зубы, встряхивал головой, как вскидывающаяся лошадь. Сестричка бинтовала ему руку, и Жорка сам чуть не застонал, увидав здоровенную, кровавящуюся пузырями дырищу с рваными краями.
     - Случилось что? – спросил у раненого.
     - Гонцом я, - отозвался солдат, всхлипывая от боли. – Там, у местечка, турки в наступление пошли, чтоб им… - он явно хотел добавить ругательство, но глянув на Марию Владимировну закраснелся и сдержался. – Не нравится басурману, вишь ты, поражение. Отыграться решили. А там сербы. Горсточка всего-то. Сметут их турки. Подмога надобна.
     - Так что, отправимся помогать?
     - Сигнал уже был. Ты, солдатик, беги к своим, строятся, поди.
     Мария Владимировна как раз закончила перевязку, обернулась к Жорке. Тот мялся, держа в руках букетик белых, звездчатых цветов.
     - Вот, Машенька, - сказал он, протягивая девушке цветы. – Пойду я, пожалуй. Прав солдатик, пора мне. А то что ж, все браткам на подмогу, а я, как нерусский, за кустом отсиживаться?
     - Да, конечно, - кивнула Мария Владимировна, и прозрачная слезинка мелькнула в ее глазах. – Вы, Георгий, в кустах отсиживаться не будете, я знаю…
     - Машенька, очень попрошу… - Жорка даже за руки ее схватил, сжал сильно, не замечая, что ей больно. – Вы себя берегите, Машенька! Я ж вернусь…
     - Георгий! Да что со мной случиться может? У нас тут Красный Крест. Это даже турки понимают, не трогают. Вы себя берегите. Вам же воевать, не мне. Я только раны потом перевяжу.
     - Да нормально со мной все будет! – усмехнулся Жорка ободряюще, и сладко защемило сердце, когда увидел бегущую по нежно-розовой щеке слезу. – Я сразу после боя – к вам. Убедитесь, что даже перевязка не понадобится. Царапина разве какая приключится, ежели на терновый куст усядусь.
     Мария Владимировна засмеялась, заплакала, замахала руками.
     - Георгий, не шутите, а то мне плакать хочется…
     Жорка, обмирая от собственной храбрости, чмокнул ее в щечку, аккурат в то место, где осталась влажная дорожка от слезинки, и быстро побежал от лазарета. В душе заливались соловьи и распускались розы. И плевать было Жорке на все войны разом. Уверен был, что в самом деле не может с ним случиться ничего плохого, раз такая девушка уговаривает его себя поберечь.
     - Да я для вас, Машенька… Да что хошь! – шептал он на бегу, прижимая к груди оставшийся невесть как в руке одинокий белый цветок, смахивающий на упавшую звезду.
     А в ушах звучало невесть откуда привязавшаяся строчка Окуджавы: «Господа юнкера, кем вы были вчера? Да и нынче вы все холостые…»
     - Женюсь! – воскликнул Жорка, подбрасывая вверх цветок. – Вот как есть – женюсь! Только б бой выиграть…

     * * *

     Батальон собрался быстро. Выходили налегке, только и брали с собой оружие да боеприпасы, бросая походное снаряжение. В лагере оставалось два десятка солдат да кашевары – в основном увечные, все так же суетящиеся у котла.
     - А че ж… - заявил один из них, припадающий сильно на правую ногу, Жорке, подошедшему за куском хлеба. – Опосля-то жрать захочется. А туточки и мы, и каша…
     Жорка хлопнул его по плечу, пошел, грызя хрустящую зачерствелую горбушку.
     - Ты, милай, винтовочку-то поправь, - поучал Жорку старик-солдат, что прежде показывал, как оружие чистить. – Че ты ее на плечо вздернул, как кол какой. Так и до места не дойдешь, сотрешь спину. Ты ее наискось положи, так хорошо будет.
     Жорка пристраивал длиннющую – аж полтора метра! – берданку, ругался тихо, поминая создателей компактного автоматического оружия ласковым матерным словом.
     - Ша-аааагом арш! – донеслось до Жорки, и батальон бодро замаршировал в сторону лесистой горушки.
     - А петь будем? – поинтересовался Жорка у Пахомыча, вышагивающего рядом.
     - Ты че? Петь? – удивился тот. – Мы ж не в походе, мы ж в бой идем. Упреждать о том, что приближаемся, не след. Нехай туркам суприз буде!
     - Дудка, свисток и сюрприз, - буркнул Жорка, споткнувшись о вывороченный кем-то из земли камень и налетая на терновый куст. – Вот как сглазил. Говорил Машеньке, что царапины от терновника придется йодом мазать – и вот они, царапинки-то.
     Переход был не очень и далекий, но дался тяжело. Солнце взобралось в зенит, поливало землю жаркими, золотыми лучами, слепило глаза. Пот лился по лбу, ел свежие царапины, скреб кожу наждачно. Продирались через густые кусты, выставляющие, как нарочно, колючки, приходилось обходить поваленные деревья, склизкие от влажного мха. Жорка вспоминал, как бежал далекой зимой за албанским снайпером, и сжимал зубы. Все вокруг шли, матерились, конечно, не без того, но жалоб ни от кого не слышалось. Ну и он жаловаться не будет. В конце концов, кто тут егерь Моравской армии? То-то же!
     Выбрались из лесочка, и сразу же увидели под горушкой местечко, обложенное турками. Редкая цепочка сербов отбивалась явно последними силами, пороховой дымок поднимался уже лишь кое-где, не было даже слаженности стрельбы.
     - Повыбили братушек, - вздохнул Пахомыч, поправляя любимую шестилинеечку. – Но ниче. Щас подмогнем.
     - Так их же там – туча! – ужаснулся было Жорка, глянув вниз внимательно. И действительно, тьма турок накатывалась на сербские окопчики, пушки хлопали зло и резко картечью, заливая защитников местечка горячим железом. – А нас-то, нас… Четыре сотни едва наберется!
     Старик строго глянул на Жорку.
     - Ты, молокосос, хоть и стрелок отменный, а в войне ниче не смыслишь. Где ж это видано, чтоб русские от врага бегали? Щас навалимся, и от басурмана ничего не останется.
     - Егерским строем… арш! – докатилось по цепи до Жорки.
     - Это как? – не понял он.
     Пахомыч сплюнул даже со злостью, глянул на соседа по строю презрительно, мол, чему вас только учат, молодежь.
     - Это значит, врассыпную, - все же пояснил. – Вишь как, тут для нормальной стрельбы, чтоб линиями на первый-второй, места нет. Ну, чтоб первый строй выстрелил, потом второй. Даже развернуться негде. Поэтому разбегаемся кучками и айда!
     - Айда! – кивнул Жорка.
     «Эх, Верещагин… сказано ж было – уходи с баркаса…» - подумалось ему, а ноги уже несли прочь с горушки, отбрасывая с дороги попадающиеся остроугольные камни. Заряженную берданку он сжимал мокрыми от пота руками, и глаза уже выискивали цель. Привычный холодок скребся под сердцем, обещая везенье и удачное завершение боя. «Жить буду», - решил Жорка, и стало ему легко и весело. Окуджава вновь пел в его ушах мягко и хрипловато, заглушая картечные хлопки:
     - Один солдат на свете жил, красивый и отважный. Но он игрушкой детской был, ведь был солдат бумажный…
     Красная феска будто усмешкою мелькнула перед ним, и Жорка углядел турка, целящегося куда-то в гущу скатывающихся с горушки солдат.
     - Ах ты, гнида басурманская! – взъярился Жорка. – Да я тебе покажу, как маленьких обижать!
     Он вскинул винтовку и, почти что не целясь, навскидку выстрелил. Турок упал. Пахомыч хлопнул его по плечу:
     - Молодец, егерь, так и давай!
     Жорка кивнул, мол, дам, дам, не сомневайся, старый, а глаза уже шарили по турочьей массе, разыскивая цель. С того момента боя он уже почти что и не видел. Все свелось к одному: увидеть турка, прицелиться, выстрелить, перезарядить винтовку, прицелиться… И так до бесконечности. Руки ныли тупо и мерзко: барынька-берданка была хоть и не тяжелой, а попробуй повскидывай, да подержи на весу. Но поголовье врага, вроде, уменьшалось. Правда, уменьшался и запас патронов, и Жорка уже с беспокойством поглядывал по сторонам. Но другие солдаты, вроде, ни о чем не волновались. С кривыми усмешками и какой-то строгой складкой у губ и глаз они целились, стреляли, и вновь вскидывали винтовки.
     Картечь ударила рядом, прицельно разметав стреляющих. Жорка перекрестился дрогнувшей рукой: еще чуть, и не видать бы ему больше Машеньки, а ведь обещался вернуться, клялся, можно сказать. Нельзя никак клятву нарушить. В воздухе терпко пахло порохом, поле заволокло белесым плотным дымом, и запах этот отличался от того, привычного Жорке по далеким теперь девяностым. Только на этом поле сообразил он, как отличается бездымный порох.
     Несколько патронов всего оставалось в подсумке, и Жорка уже не палил по всем туркам подряд, а выискивал похожих на офицеров, одетых богаче и красочнее.
     - … мкнуть… штки! – прокатилось по полю невнятно.
     - Че? – спросил привычно Жорка, стреляя. Он нащупал в подсумке три патрона и скулы его заострились.
     - Штыки примкнуть, деревня! – хлопнул его по спине Пахомыч, который, оказывается, все время был рядом. – А стреляешь ты знатно, душевно стреляешь… Ни одного заряда занапрасно не потратил. Все в дело пошли. Хорошо это, правильно…
     Туго щелкнуло баянетное крепление, и трехгранный, льдисто сверкающий штык прильнул к берданке. Вокруг заорали на одной протяжно-грозной ноте, масса солдат понеслась навстречу туркам, грозно выставив перед собой блестящее под солнцем железо. «Вот что значит: охереть в атаке!» - успел подумать Жорка и сообразил, что и сам несется, не помня себя, так же крича пронзительно, как и остальные. Лица солдат были неожиданно веселы, скалились усмешками, из-под слоя пыли посверкивали зубы. Только в глазах веселья не было, взгляды всех были строги и задумчивы – уже не в жизни, но еще не в смерти. Жорке показалось, что турецкий строй разом содрогнулся, затрепетал осиновым листиком.
     Первый турок попался навстречу неожиданно, вырос, будто боровик под елкой, и Жорка, не останавливаясь и не прекращая срывающего горло крика, вонзил в него штык, удивившись мимоходом, как легко он пронзил живое тело, как тело это, уже мертвое, глухо шлепнулось о каменистую землю, подняв маленький пылевой султанчик. А уже наскакивали, налетали другие, скалясь так же злобно и взвизгивая на бегу. И Жорка, рыча и вскрикивая, орудовал штыком, поднимая винтовочный приклад высоко над головой, матеря турков, яркое, праздничное солнце, поминая Большого Босса. Один из подбегающих врагов показался ему похожим на Ленкиного хахаля, и он отчаянно вонзил ему штык в живот, повернув железо даже с удовольствием, выворачивая и разрывая сизоватые кишки.
     - Будешь знать! – проорал в поблекшее, бледнеющее лицо, плюнул в тускнеющие черные глаза, отшвырнул турка с дороги, перепрыгнул через лежащего, бросился вперед, завывая в горячке боя.
     На какой-то момент выжженная солнцем и вытоптанная солдатами пыльная земля укрылась снегом, вокруг выросли деревья, и Кровяной Нос, зажимая руками разодранный снарядным осколком живот, глянул в глаза. И был его взгляд тускл, сер, обращен не вовне, но внутрь, с безразличием смерти. Ухмыльнулся по-доброму Товарищ Сухов, подходя плавно и медленно, но десантные ботинки его не оставляли следов в снежном покрове. Жорка крутанулся, вскидывая калашников, заорал, бешено выкатывая глаза, и автомат сменился длинной винтовкой – барынькой-берданкой – с примкнутым штыком, и не было снега, а была пыль, поднимающаяся рыжими облаками к небесам, и был резкий запах пороха, крови и смерти.
     Невдалеке мелькнула взлетающая сабля, хлопнул револьверный выстрел, и Жорка увидел краем глаза молоденького корнета, с которым давеча играл в карты и выиграл. Его окружали турки, и штыки их уже тыкались в корнета, он отстреливался безнадежно, вскрикивая и чуть не плача. Жорка обмер, когда корнета подняли на штыки, и его кудрявая голова моталась из стороны в сторону уже безжизненно и безвольно. Брызгала кровь, стекала по штыкам, заливала руки туркам, а корнет все висел, сползая некрасиво одним боком, и лицо его было уже неживым совсем, как маска гипсовая, не напоминало ничем того человека, что наливал Жорке золотистую ракию и так заразительно смеялся, чокаясь жестяными кружками. Губы корнета, белые, растрескавшиеся вмиг, зашевелились беззвучно, и помстилось Жорке, что угадывает он слова: «Ваше благородие, госпожа удача…»
     - Га-ааааады! – заорал он, вздымая винтовку. – Сво-оооло-оочииии!
     Его крик сгинул меж таких же криков, затерялся, ударился в усыпанную камнями лесистую горушку, вернулся вновь на поле боя, затихая. Дикий ор стоял кругом, будто и не люди вышли на бой, а стаи зверей учинили безобразную драку. Глухо хлопали разрывы гранат, свистела шрапнель, щелкали пули. Поле полнилось пороховым запахом, вонью развороченных внутренностей, железистым кровяным запахом.
     На краю строя мелькала сабля капитана, раздавались командные выкрики под полощущимся батальонным штандартом. Знакомый холодок вновь ткнулся под сердце, питерский туман закрутился в голове, и картина боя изменилась, приближая далекое. Жорка увидел четко, будто в двух шагах, капитана с искривленным раной лицом. На него наседали турки, а он, выкрикивая команды, тыкал в них саблей. Сзади подбирался еще один, уже занося штык. Винтовка его была задрана вверх, напоминая Жорке кол в деревенской пьяной драке.
     - Ах ты ж… - Жорка выматерился густо, злобно. – Стрельнуть бы… штык… ах… - и вновь выматерился.
     - Штык не помеха, - крикнул кто-то сзади, и Жорка вскинул винтовку, досылая патрон. – Да в кого ж ты целишься, супостат?!
     Пахомыч рванулся сзади, желая сбить Жорку с ног, но тот уже нажимал на курок, мягко и плавно, будто не по живому человеку стрелял, а по мишени в тире, безмолвной и безжизненной. Капитан оглянулся, заметил издали Жоркин прищуренный взгляд, побелел, вскидывая вверх руку с револьвером. Чавкнул выстрел, Жорке в нос ударила резкая пороховая вонь, пуля свистнула у виска капитана, и турок, подкрадывавшийся к офицеру, упал, нелепо размахивая руками. Во все стороны брызнули алые, блестящие на солнце ошметки.
     Что-то ударило в спину, и Жорка растянулся поверх какого-то турка, еще живого, пытающегося уползти.
     - Ох, прости, егерь! – старый солдат стоял над ним, опираясь тяжело на любимую шестилинейку. Нога его, пропоротая вражеским штыком у бедра, набухала кровью. – Я ж, дурень, думал, что ты одурел вконец, в командира целишься…
     - Да ладно, дед, забыли, - отозвался Жорка, поднимаясь и тут же толкая подбежавшего к упавшему турка штыком в живот. – Ты тут посиди в сторонке, а я тебя посторожу.
     Бой как-то почти незаметно пошел на убыль, откатилась куда-то турецкая артиллерия, и русские солдаты бегали по полю, догоняя и убивая оставшихся врагов. Гнаться же за уходящим войском сил уже не было, велики были потери: из пришедших на помощь сербским воинам четырех сотен солдат осталось хорошо если сотня.
     Жорка огляделся. Боевой азарт угасал, тлея еще, как тлеют угли костра, подергиваясь уже белесым пеплом, но иногда вскидываясь алым жарким пламенем. Врагов вокруг уже не было, лишь бродили по полю серые фигурки русских солдат, подбирали раненых. Злобный запах поля боя внезапно ударил в ноздри, и Жорку вырвало прямо на убитого им турка.
     - Гос-споди! – выдохнул Жорка, вытирая лицо. Во рту было мерзко и кисло, солнце, казалось, поблекло, устав освещать мертвых. – Гадость-то какая! Нет, чес-слово, стану пацифистом. Вот мамой клянусь!
     - Хорошо стреляешь, егерь, - в который раз прошелестел Пахомыч, всхрипывая и кашляя. – А я, похоже, отвоевался уже. Не боец, не ходок. Помирать мне тут, видно, назначено…
     Из ноги старого солдата лила кровь, штаны промокли насквозь, в ботинке гнусно хлюпало.
     - Ты что это? – ужаснулся Жорка. – Так и сидишь, что ли? А перевязать?
     - Так некогда было, - тихо, оправдываясь, прошептал старик.
     Жорка, проклиная всегдашнюю солдатскую нехватку времени, уже рвал свою рубашку, крутя из рукава жгут. Другой рукав пошел на повязку.
     - Ты, дедуля, помирать погоди, - сказал он Пахомычу, подставляя плечо. – Пошли-ка потихоньку, вишь, вон тамочки наши уже собираются. А ты еще поживешь, точно тебе говорю. Ты еще ого-го какой молодец! Вот вернешься в деревню к своей бабке, нарассказываешь ей всякого!
     - Что ты, егерь! – старик даже рассмеялся, но тут же закашлялся сухо, и Жорка посмотрел на него обеспокоенно. – Откуда бабка? Я ж всю жизнь в армии, в солдатах…
     - Ну, будет у тебя жена, - бодро заявил Жорка. – Ты вон какой бодрый! Да за тебя любая пойдет, только глянет – и враз побежит, точно тебе говорю!
     Он повел Пахомыча через поле медленно, поглядывая на его раненую ногу. Кровь, вроде, перестала идти, и Жорка лихорадочно вспоминал правила оказания первой помощи. Все пытался вспомнить, сколько времени можно держать жгут затянутым. «Ну, полчаса всяко можно, а там посмотрим», - решил он, встряхивая головой. На мертвецов, валяющихся вокруг грудами, Жорка старался не смотреть, и дышал как можно реже, втягивая густой, провонявший кровью и смертью воздух, через плотно сжатые зубы, будто так он мог отфильтроваться до хрустальной чистоты.
     На краю поля, под лесистой горушкой, собирались уцелевшие солдаты батальона. Там же сидели несколько сербов, уставшие, почернелые от пыли и пороха, уронив отяжелевшие руки. Жорка оглядел их домотканую одежду, тонкие кожаные опанки, войлочные шапки, удивился. На регулярные войска они не походили, впрочем, они ими и не были. Сербские женщины крутились тут же, закрывая платками лица. Подавали раненым воду, приносили какие-то тряпки для перевязки.
     Капитан, перетянув лицо повязкой, подошел к Жорке, постоял перед ним, хлопнул по плечу дружески, потом обнял с неожиданными слезами на глазах, пробормотал едва слышно:
     - Благодарю вас, голубчик…
     Жорка и сказать что не знал. Стоял – столб столбом, немой от неожиданности.
     - Ну, Георгий, быть вам при эполетах! – заявил капитан, сморгнув слезу. – Этакая меткость от Бога дана, не иначе! Еще и к медали представлю. За спасение командира в бою.
     Жорка скромно опустил взгляд. Да и не чувствовал он себя героем. Выстрелил и выстрелил, что тут такого. Медаль-то за что?
     - У меня ж покровитель соответствующий, - только и сказал офицеру. – Победоносец, о как! Дракона разрывающий в клочья. Это, значит, турков.
     Капитан засмеялся, и так, смеясь, пошел прочь, останавливаясь около раненых солдат, которых все подносили и подносили, разговаривал с ними негромко, обещал скорую помощь.
     - Вот до лазарета доберемся, а там Сергей Николаич всех перештопает, как бабы рубахи рваные шьют, - говорил капитан, склоняясь к раненым. – И Марья Владимировна, ангел наш медицинский, повязочки наложит…
     Среди страдальцев раздавались даже смешки, кто-то выкрикнул, что охотно был бы ранен еще раз, только чтоб в ясны глазоньки Марии Владимировны глянуть. Все расхохотались.
     - Ишь, глазоньки ему, - ревниво бормотнул Жорка и сам развеселился от этакой дурацкой ревности. – Ладно, кому глазоньки, а я ей лучше спою… - и замурлыкал тихонько: - Надежды маленький оркестрик под управлением любви… Вот наказание! Привязался же Окуджава в такой день!
     Он почти сердито сплюнул, а блаженная улыбка не сходила с лица, перед глазами все мелькали пушистые русые пряди, вьющиеся небрежно, и розовые губы складывались в нежные слова.
     Каркнул злобно ворон, сидящий на дереве, к которому Жорка заботливо прислонил старика-солдата, так и не выпустившего из рук обожаемой своей шестилинейки.
     - У-у-у! Гаденыш! – погрозил Жорка кулаком птице. – Каркает… Еще беду накличет.
     - Да ладно, егерь, - сказал Пахомыч. – Вороны завсегда у поля боя летают. Ждут, понимаешь ли, добычи своей. А мы им сегодня вона какой пир оставили, - он кивнул на поле, морщась болезненно.
     Жорка поглядел на ворона сердито, представляя с тошнотным чувством, как этот падальщик полетит к мертвым, стоит только отвернуться. Ворон кругло и остро смотрел прямо ему в лицо, словно понимал мысли, покаркивал, похрипывал насмешливо, и показалось Жорке, что у птицы глаза разные: один пронзительно-голубой, как зимний озерный лед, а другой – густо-карий, словно растопленный в чашке шоколад. И фартовый холодок под сердцем сменился нехорошим жаром.
     - Господа юнкера, в штыковую, ура, - тихо запел Жорка, поглядывая на хлопающего крыльями ворона. – Замерзают окопы пустые… господа юнкера, кем вы были вчера… Тьфу на вас всех, птицы неудачи завтрашнего дня…

     Глава шестая. «В огонь? Ну что ж. Иди! Идешь? – И он шагнул отважно…»

     Обратный переход был тяжел. Солдаты, несущие раненых, были молчаливы, лишь зубы стискивали, перемогая усталость, брели, тупо глядя под ноги, стараясь не запнуться о камни. Только молодые ребята, впервые понюхавшие пороха да оставшиеся в живых на удивление себе и другим, рассказывали – было б кому слушать – взахлеб о бое. Слышалось:
     - А тут на меня как налетит… А я в него… А он… И вот тут-то закрутилось каруселью…
     Высоко над идущими летел ворон с разноцветными глазами, зорко и зло поглядывая на людей. Птица иногда каркала громко, будто призывала кого.
     Жорка шел, потирая ладонью болящую щеку и казалось ему, что разнесло лицо флюсом болезненным, аж зубы шатаются.
     - Слышь, егерь, а тебя, похоже, прикладом по мордам приложили, - сказал Пахомыч, трясущийся на длинноухом ослике с покорными, печальными глазами.
     - А… - протянул Жорка. – Это, видно, тот гад, которого я штыком в брюхо пнул. Злой был…
     - Турки – оне такие, - согласился Пахомыч. – А что, егерь, на перевязку пойдешь? – и он лукаво подмигнул. Помирать старик явно раздумал, удалившись от мертвых.
     - Пойду, - засмеялся Жорка, вспоминая ласковые глаза Марии Владимировны. – Нет, дед, побегу на перевязку. К ангелу нашему медицинскому.
     - Эт хорошо, эт правильно, - закивал Пахомыч. – Эт ты хорошо удумал, егерь. Да и Марьюшка Владимировна хороша. Не обидь только девку.
     - Да я сам за нее кому хошь горло переем! – вскинулся Жорка.
     - Эт хорошо… - Пахомыч загрустил слегка. – Ты на меня не смотри, егерь. Или наоборот, гляди во все зенки. Вишь, я всю жизню свою армии отдал. Ни жены, ни детей. Нехорошо…
     - Угу, - согласился Жорка, думая о своем.
     - Веселей, веселей, ребятушки! – закричал ротмистр. – Ужо вскорости будем на месте, чуток осталось. Принюхайтесь, кашей пахнет!
     Солдаты зашевелили носами, и Жорка вслед за ними, но тут же глаза его блеснули беспокойством, и Пахомыч с волнением охватил шею печального ослика.
     - Слышь, егерь, неладно что-то, - сказал он.
     Жорка и сам чуял беду: вместе с разваристым, сытным запахом каши от бивака явственно несло паленой, злой гарью, знакомым уже запахом крови и несчастья.
     - Турки! – выдохнул Пахомыч. – Они, басурманы! От сволота…
     - Так на Красный Крест ведь не нападает никто, - растерянно зашептал Жорка, сжимая, как надежду последнюю, свою барыньку-берданку. – Нельзя на Красный Крест нападать…
     - А им, басурманам, что Красный Крест, что новый год – все едино, - сплюнул меж ушей ослика Пахомыч. – Оне ж нехристи! Сволота, одним словом.
     Жорка похолодел. Бросился вперед, обгоняя унылую колонну, уже настороженно посматривающую по сторонам, одним из первых выскочил на знакомую поляну.
     Бивак был пуст, не суетились кашевары, что встречать должны были усталых воинов, не бежали навстречу сестрички, шурша накрахмаленными косынками. Тишина, безмолвие мертвое встретило пришедших. Лишь мухи, раскормленные, сине-зеленые, жирно блестящие в лучах заходящего солнца, гудели нагло, взлетая с неопрятных куч. Жорка присмотрелся и, обессилев, оперся о древесный ствол. Кучи эти, что мух привлекали, еще утром были людьми, живыми и смеющимися.
     Жорка побежал к палатке Красного Креста, путаясь в собственных ногах. Берданка била по спине, словно подгоняла: быстрее! Палатка была изодрана, один край тлел тихонько, осыпаясь белесым пеплом. У входа лежал Сергей Николаич, зажимая руками пухлый живот. Жорка метнулся к нему, опустился на колени.
     - Доктор! Что это, доктор? – выговорил едва.
     - Турки… - глаза врача блеснули было прежней живостью, но тут же взгляд вновь заволокло болью. – Пришли, понимаете ли, Георгий, вырезали всех. Я вот пытался не пустить. У меня ведь больные, раненые. Да, видно, плохой из меня солдат…
     Губы Сергея Николаича шевелились еще, но слов уже не было слышно. Жорка осторожно отвел руки доктора, глянул на страшную огнестрельную рану в животе, отвернулся.
     - Что, Георгий, плохо дело? – попытался усмехнуться Сергей Николаич, но гримаса перекосила его лицо, на висках выступил пот. – Да сам знаю, что плохо. Конец это. Еще в Питере, в госпитале хорошем, могли бы выходить, и то неведомо. А уж тут…
     Жорка всхлипнул.
     - Георгий, вы послушайте меня, - доктор потянулся, пытаясь взять Жорку за руку, скользнул мокрой, кровавой ладонью по колену. – Георгий, Марию Владимировну турки с собой забрали, и других сестричек тоже. Били, связали, привязали к лошадям, как скотину какую… Я не смог остановить, виноват…
     - Живая? – выдохнул Жорка. Только это он и понял из объяснений Сергея Николаича. Живая! А раз жива, значит, все еще может быть хорошо.
     - Живая, живая она, - подтвердил доктор. Лицо его побледнело вдруг страшно, жилы на лбу напряглись, наливаясь синевой. – Георгий, тут священник… Позовите… Пора… - и, откинувшись на спину, замолк, будто сказал все, что должен был.
     Жорка, увидав плотно сомкнувшиеся веки Сергея Николаича, засуетился, закричал, замахал руками. К нему подскочил солдатик, на лице которого рисовалась та же убитая растерянность, взглянул на доктора, закивал часто, убежал, высоко вскидывая колени. Вскоре пришел священник – хлипенький дедочек, с длинной седой бородой.
     - Вы идите, идите, - сказал он Жорке. – Я уж тут сам…
     Жорка побрел, оглядываясь. Священник стоял на коленях около доктора, борода его моталась под ветром, взметываясь, как старая занавеска, и массивный серебряный крест сверкал расплавленным металлом в последних лучах красного солнца.
     Лагерь был разгромлен полностью. Охраняющие, оставленные батальонным командиром, полегли, пытаясь защитить раненых и больных. Их тела, жутко изрубленные турецкими саблями, валялись то тут, то там, привлекая раскормленных мух. Офицерская палатка была наполовину сожжена, и странной казалась белоснежная крахмальная салфетка, уцелевшая на грубо сколоченном столе. Жорка набрел на свою гитару, сломанную чьим-то сапогом. Подобрал обломки грифа, погладил повисшие струны, заплакал. Жизнь, еще недавно полная и прекрасная, внезапно закончилась, ушла, как воздух из проколотого детского шарика. И висела яркая тряпочка на колючем кустарнике, едва шевелясь, а ведь только-только был шар, покачивающийся вальяжно, блестящий боками.
     - Надежды маленький оркестрик под управлением любви… - шепнул в ухо голос Окуджавы, и Жорка поднял голову. Прижимая к груди остатки гитары, он орал прямо в заходящее кровавое солнце:
     - Так вот хрен вам! Хрен! Не дамся!
     А над разгромленным лагерем насмешкою плыл аромат густой, сытной каши, да ворон с разноцветными глазами, сидящий на верхушке ели, злобно каркнул, услышав захлебывающийся Жоркин крик.

     * * *

     Похоронная команда работала споро, привычно кидая лопатами сухую, каменистую землю. Пришедший на помощь свежий батальон присоединился к похоронщикам, солдаты молча и угрюмо носили трупы. Помогали и сербы, хмурясь почернелыми от загара лицами. Отовсюду слышался резкий, отрывистый женский плач, будто чаячий крик над морем. Над полем каркали вороны, ленивые, сытые, не боящиеся людей. Они лишь отпрыгивали в сторону, отяжелев от сытной пищи, когда кто-либо проходил мимо. У Жорки руки чесались перестрелять крылатых гадов, но не стал – и так трупов было достаточно на поле, не стоило добавлять к ним еще и птичьи.
     Вырыли одну огромную яму, сложили туда мертвецов, не разбирая уже рядовых и офицеров, три четверти батальона. Старичок священник прочитал молитву, не вытирая мокрого от слез лица. Батальонный командир постоял над ямой, махнул рукой, надел фуражку косовато, и пошел, понурив плечи. Яму закидали землей, установили крест. В другой яме зарыли турок, молча. Лишь священник прошелестел над басурманами, прося Господа упокоить их заблудшие, грешные души.
     Жорка уходил с поля опустошенный. Казалось, что не земля пыльная выжжена солнцем, а сама душа его. Старичок-священник шел рядом, обратив к небу тонкое лицо. Борода его болталась смешным белым флажком.
     - Ах, тяжек крест служения Господу, - шептал священник, не обращая внимания на Жорку. – А обитель моя… Стены белые-белые, как молоком облитые, и озеро у стен плещется… А вода прозрачная, как слезы, и каждый камушек на дне видно. Рыба в озере ходит, жирная, серебряная, красивая… И ели окружают озеро караулом. Ах, красота…
     - Да что ж вы, батюшка, такую красоту бросили? – не выдержал Жорка. – Жил бы я в таком месте, так сидел бы в нем невылазно. А вы – на войну. Али вспомнились мечтания детские, когда хотелось шпоры с эполетами носить? – Жорка зло усмехнулся, закусывая губу.
     - Что вы! – священник улыбнулся даже блекло. – Я с детских лет призвание церковное ощущал, так что не было мечтаний об офицерском чине. Но почему сюда приехал? Вы, может, как молодежь нынешняя, слабо веруете, но… Господь призвал.
     - Почему же… Я – верую, - мотнул головой Жорка. – А как же вы призыв-то ощутили? Это ж не повестка военкоматская.
     Священник бросил на собеседника недоуменный взгляд, дернул плечиком, но ответил:
     - Мне сон был, - он даже смутился немного, порозовел. – Явственный такой сон, и сказано было, чтоб ехал вот сюда, на войну эту Балканскую. Я с настоятелем монастыря потом говорил, так он тоже порешил, что раз уж Господь призывает, то и надо ехать. И вот я здесь.
     - Надо ж как бывает! – Жорка даже удивился слегка. – А скажите, батюшка, где ж монастырь ваш? Где такие красоты неописуемые?
     - Да я из Кирилловой обители, что на Белом озере. Красота у нас действительно. Дивная красота. И тишина благостная. Только колокола звонят. Ах, какие у нас колокола!
     И священник вновь ударился в воспоминания об утраченном благолепии, но Жорка его уже не слушал, одна лишь мысль занимала его: Мария Владимировна. «Я вот тут сижу, дурью маюсь, - сердито думал Жорка, - а ее там турки мучат. Они ж, сволочи, всегда девок красивых в гаремы свои забирали. С-скоты!» Мысль о гареме показалась ему столь жуткой и несообразной ни с чем, особенно с тихой, прозрачной красотой Машеньки, что он чуть не упал, запнувшись ногой за ногу. «В крови это у них… - стучало в голове у Жорки. – Всегда так делали, и нынче – то же… все то же… правильно, что витками история идет. Верно, когда-то тоже кто-то маялся, что его невесту увели в плен…». В его воображении Машенька стала уже невестой, несправедливо отобранной чуть ли не накануне свадьбы.
     Жорка резко повернулся к священнику, и лицо его было так перекошено, изуродовано гневом, что старичок споткнулся, замер, вглядываясь в глаза случайного попутчика с испугом. Даже руку поднял перекреститься, такое бешенство смотрело на него с покрасневшего лица солдата.
     - Что, голубчик? – спросил батюшка ласково, удержавшись от крестного знамения. «Чай не бес какой», - усмехнулся даже про себя, но спина леденела под рясой от непонятного страха.
     - Батюшка! – Жорка упал на колени – отчего-то это показалось ему правильным. – Благословите, прошу! На подвиг благословите!
     - Ох… - только и сказал священник, потряхивая бородой. – Что ж вы так-то?
     - Девушку мою турки забрали, - зачастил Жорка, торопясь высказаться, давясь вязкой, горькой слюной. – Забрали. Бьют, наверное. Доктор сказал, что бьют… Освободить хочу. Следом пойду, - тут Жоркино лицо перекосилось вовсе страшно, брови съехались одной линией, на лбу собрались морщины. – Пойду! И не удержит меня никто! Благословите!
     Священник задумался было, потом глянул еще раз в искаженное мукой душевной лицо солдата, дернул плечом, будто укусил его кто.
     - Командир ведь не отпустит…
     - Отпустит, - отрезал Жорка. – А нет, так сам уйду.
     - Дезертирство ведь. Нехорошо…
     - А девчонки в плену – хорошо? – Жорка вызверился, вскочил на ноги, навис над хлипкой старческой фигуркой. – То, что гады эти над ними измываются – хорошо? А если вдруг кто до Машеньки хоть пальцем… - он представил гнусного насильника, почему-то с огромными черными усами, лихо закрученными аж до ушей, заскрипел зубами. – Да я его… я ему… Да благословите же! Сами ж учите – Бог есть Любовь. Ради любви, батюшка…
     Старичок перекрестил Жорку, вздохнул печально, мутноватая слеза набежала на покрасневшее веко.
     - Благословляю…
     - Спасибо! – и показалось тут Жорке, что все трудности уже позади, теперь все будет только хорошо, а, может, и еще лучше. Он подхватил священника в объятия, сжал его, покружил даже немного. Поставил с бережением на землю. – Ох, вы уж простите меня. Просто я от всего этого сам не свой.
     Батюшка, едва дыша после таких упражнений, только рукой махнул, перекрестил еще раз, улыбнулся даже слабенько, повторил:
     - Благословляю.
     Жорка мотнул головой, побежал от священника, не оглядываясь. В голове запечной мышью скреблось: «Их в обоз, наверное, куда ж еще девчонок девать-то. Точно в обоз. Волокут куда-то. Догоню. Освобожу. А ежели кто поперек дороги станет…» Он не додумал мысль, вновь заскрипел зубами, перемалывая попавший в рот песок, а в глазах плескалась кровь.

     * * *

     Жорка искал капитана. Хоть и не числился он за этим батальоном, но все же решил отпроситься честью. А то мало ли, объявят дезертиром, ославят везде, да еще и свои пристрелят, как гниду последнюю, что сбежала из войска, испугавшись войны. Отыскал командира возле уцелевшего котла. Тот сидел на чурбачке, скреб ложкой миску, доедая кашу.
     - Что, Георгий, нехорошо? – спросил капитан, глядя печально. Но где-то в складке меж бровей видна была гордость: еще бы, батальон его хоть и выбит оказался сильно, но турок остановил, более того – поворотил назад, а что мертвые, так это, конечно, жалко, но все ж война, она без убитых не бывает.
     - Нехорошо, - согласился Жорка, присаживаясь прямо на землю. – А я к вам по делу.
     - Что смогу – все сделаю, - кивнул капитан, и пухлые плечи его вздернулись вверх.
     - Мне б уйти…
     - Как? – у капитана даже ложка из рук выпала от изумления. – Куда уйти? Георгий, вы что это?
     - А вы знаете, что сестричек всех в плен взяли? – Жорка дернул себя за ворот – казалось, душит кто-то. – Марию Владимировну… остальных… Мне доктор сказал.
     - Доктор умер, - невпопад сказал капитан.
     - Да, - Жорка упрямо наклонил голову. – Понимаю. У него рана такая была… Я видел. Но как же девушки?
     - А что ж девушки? – капитан печально опустил руки, миска покатилась по земле. – Да нет, Георгий, я понимаю. Но сделать-то что? Батальону за турками вдогон идти? Так вы же видите, сколько людей осталось. Да и не могу я без приказа. Права такого не имею. У нас же войско, а не цирковой балаган.
     - Это правильно, - согласился Жорка, но в наклоненной шее его выразилось еще большее упрямство, чем раньше. – Армия это армия. Приказы, выходи-равняйсь-строиться – это да, это верно. Но девушки как же?
     Капитан пожал плечами.
     - Георгий, что я сделать-то могу? – в голосе его послышался слезный надрыв. – Я бы всей душой, так даже людей нет! А турки… Вы ж видели, какая масса их! Полягут только все, и девушек не освободят.
     - Точно, - Жорка поднял голову, посмотрел на капитана глазами, вдруг ставшими прозрачными до водянистости. – Я один пойду. Отпустите добром. Все равно ж пойду, никто меня не удержит, даже если свяжете. Лучше или пустите, или пристрелите прямо здесь. Но я и мертвый пойду!
     Высказав все это, он замер, чуть не плача от невесть какой обиды. И добавил внезапно:
     - Меня и батюшка благословил. На подвиг-то. А вы что? Против воли Господа пойти хотите? – неожиданно последние слова показались Жорке смешными чрезвычайно, и он опустил голову, скрывая улыбку.
     - Батюшка… Да что он, пень монастырский, в военном деле разумеет? – разозлился капитан, прихлопнул ладонью по колену звонко. – Благословил… воля Господня… Эк, Георгий, как вы заговорили! Не ожидал от вас. Уж от кого-кого, но от вас – никак не ожидал.
     - А чего вы от меня ожидали? – Жоркин голос стал грубым, хриплым. – Я это дело так не оставлю! Не дождетесь! Я все равно пойду!
     Капитан заглянул в Жоркины бледные от гнева глаза, поморщился грустно. Понял – действительно пойдет. Разве что пристрелить. Но – такого солдата? Да еще и жизнь спас… Эх, вот ведь напасть какая…
     - Хорошо, Георгий, - отрывисто сказал офицер, поднимаясь. – Раз такое ваше желание, то идите. Помочь, правда, я вам ничем не могу, как понимаете. Ни людей не дам, ничего.
     - Да мне и не надо! – обрадовался Жорка. – Я сам! Чес-сло! Не подведу! – добавил и глупо улыбнулся. Капитан тоже улыбнулся, отчего-то приглаживая воротник.
     - Вы бы, Георгий, с солдатами словом-другим перекинулись, - посоветовал, дружески подхватывая Жорку под руку. – Думаю, ежели вы им скажете, куда и зачем идете, да что я вас отпускаю, да что батюшка благословил, так они вам подарочек на дорожку сделают.
     - Зачем мне подарочки? – удивился Жорка. – Да и таскать по горам тяжеловато будет.
     - Э-э-э нет, - лукаво заусмехался капитан. – От этого подарочка вы не откажетесь, разве только ежели совсем ума решились, - и, увидав Жоркин недоумевающий взгляд, пояснил: - Патроны дадут. С боеприпасами у нас – сами видите. У вас-то лично сколько патронов осталось? – Жорка заглянул в подсумок, и лицо его вытянулось. Два патрона всего-то перекатывались на дне, постукивая кастаньетным шорохом. – Вот то-то. А чем вы турок пугануть думаете? Светлым благословением? Али иконкой Георгия Победоносца? Так обратите внимание, Георгий, Победоносец тоже не святым духом дракона перемог, а копьем. И вам бы следует чем-то подобным запастись. Я, конечно, прямого приказа солдатам дать не могу, но коли им все сказать, так они и сами рады помочь будут. Русский человек таков… Да что я вам-то говорю!
     Жорка лепетал слова благодарности, прижимая ладони к груди. Он уже считал капитана своим в доску человеком, чуть не лучшим другом, готов был за него в огонь и воду, а, возможно, и в медные трубы. Офицер качал головой, наблюдая такой эмоциональный взрыв.
     - Ладно, так я побежал! – сказал Жорка, разворачиваясь. И в последний момент, будто наитием каким-то, сам не зная для чего, спросил: - Слушайте, а батюшку-то как зовут? А то я благословить просил, а именем поинтересоваться запамятовал. Неловко получилось.
     - А он тезка ваш. Георгий, - ответил капитан и, глядя вслед убегающему Жорке, грустно вздохнул. – Нда… На смерть пошел. Жалко. Какой стрелок! И человек хороший…
     Ворон с разноцветными глазами – один голубой, другой коричневый, слетел с ели, пролетел низко над головой капитана, почти что задев его крыльями, уселся нагло прямо перед офицером, глянул остро, сердито. Каркнул злоехидно.
     - Уйди, дрянь! – выкрикнул капитан. Показалось ему, что дурное предзнаменование эта птица. – Кшшшшш! – замахал руками, как будто курицу, в огород случайно забредшую, прогонял.
     Ворон отпрыгнул лениво, нехотя, еще раз каркнул, взлетел, тяжело взмахивая широкими блестящими крыльями.
     - Ах, ты ж… - капитан посмотрел вслед птице, задумчиво качая головой. – Бесовское отродье… - и перекрестился на уходящий за горушку краешек солнца, как на икону.

     * * *

     И только позже, составляя наградные списки, капитан вспомнил, что не вписал Жорку в состав батальона, даже знак нагрудный ему не выдал, уж неведомо почему. Но на всякий случай, скрипя кургузым пером по бумаге, капитан вывел, разбрызгивая чернила мелкими кляксами: ГЕОРГИЙ МИЛОСЛАВСКИЙ, ЕГЕРЬ. И представил Жорку к медали, а также ходатайство написал, прося об офицерском чине для особо отличившегося солдата – за спасение жизни командира батальона – указал в бумаге. Капитан сам не замечал, что, выписывая непослушные буквы, напевал мягко, представляя на задворках сознания звон гитарных струн:
     - Ваше благородие, госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе… Эх, Георгий, Георгий, помоги тебе Бог!

Blog

Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 5 Содержание