Geum.ru

Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва

Вид материалаРассказ
75-й километр пути.
120-й КИЛОМЕТР ПУТИ.
Дорога по лесу.
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   20

75-Й КИЛОМЕТР ПУТИ.


До встречи с медведями мне и моему Верному было еще далеко - от железнодорожной станции, где я расстался с поездом, до моей новой стоянки на берегу реки нас отделяло по прямой всего семьдесят пять километров. У щенка еще было время подрасти, а у меня было время обдумать, как вести себя, если в гости к нам вдруг пожалует слишком любопытный Мишка. В себе я был уверен - нет, я не струшу, не убегу, не брошу малолетнего щенка на растерзание хищным зверям. А вот как поведет себя мой четвероногий друг? Здесь я мог еще сомневаться - ведь все бывает, встречаются и трусливые собаки, которые, чуть заслышав зверя, кидаются наутек. Но все мои сомнения сразу рассеялись после того, как мой еще совсем маленький Верный спас нашу палатку от разгорячившегося быка...

Надо же было случиться такому: поставил я свою палатку на берегу реки как раз там, куда, оказалось, к утру выходили из леса коровы во главе с ужасно строптивым и действительно свирепым быком. Если бы знать мне заранее, что этого быка могли усмирить лишь с помощью здоровенных колов человек пять крепких мужчин, то бежал бы я от этого злополучного места, куда глаза глядят. Но о свирепом быке я ничего не знал до тех пор, пока этот грозный зверь не двинулся в сторону моей палатки.

Вечером, когда я пил чай и кормил щенка, на огонек моего костра подошел невысокий, средних лет мужчина. Мужчина оказался лесником. Ему надо было ехать в город на пароходике. Пароходик уходил только утром, и я предложил гостю переночевать вместе со мной и Верным в нашем брезентовом домике. Хоть мой гость поначалу и смутился, но предложение принял, и мы еще долго разговаривали в палатке, прежде чем заснуть.

Нового жильца Верный принял недоверчиво и сердито - дотронуться до себя не позволил и никакого угощения из чужих рук не взял. Ворчал он ужасно, когда наш гость забрался в палатку и улегся спать. Это ворчание я слышал уже сквозь сон. Спал я чутко, и тут показалось мне, что щенок разворчался что-то слишком сердито. Встать бы мне да посмотреть, что делается вокруг, но совсем просыпаться не хотелось, и опомнился я только тогда, когда Верный с визгливым лаем кинулся наружу из палатки.

Дверь палатки я расстегнул не сразу, а когда расстегнул и выглянул из своего непрочного жилища наружу, то прямо перед собой увидел большую, тяжелую морду быка, его раздутые ноздри с увесистым стальным кольцом и низко опущенные, короткие, сильные рога. И перед этим страшилищем, упрямо надвигавшимся на меня, не желая отступать ни на шаг, отчаянный в своей щенячьей злости, голосил не то со страха, не то от великого мужества мой Верный.

Не знаю, чем бы закончилась эта встреча, что осталось бы от моей палатки, если бы быку удалось преодолеть эти последние три-пять метров...

Говорят, что самые необходимые решения приходят вовремя. Я, к сожалению, так, наверное, и не догадался бы, как именно поступить, как остановить быка и спасти свое имущество. Бык был совсем рядом. И когда мне оставалось лишь прыгнуть в сторону, чтобы не попасть на рога к свирепому зверю, из палатки к быку метнулся мой гость - лесник.

Все произошло мгновенно. И я долго еще не мог понять, почему бык вдруг остановился: то ли он остановился победителем, опрокинув кинувшегося к нему человека, то ли его остановило недоумение: «Как так? Кто это посмел помешать мне?» На самом же деле все было совсем по-другому... Проснувшись от визга щенка, мой гость сразу понял, в чем дело, успел оценить обстановку и, кинувшись к быку, обеими руками ухватил свирепого зверя за кольцо.

Сколько раз позже, желая усмирить злых быков, вспоминал я об этом кольце. Порой легкого удара прутом или тонкой палочкой по кольцу, что вставлено в ноздри быку, вполне хватало, чтобы животное разом присмирело. Сопротивляться, вырываться, будучи привязанным за кольцо, ни один бык не мог - любое сопротивление вызывало резкую боль, - для этого и вставляли свирепым быкам кольцо в ноздри.

Все это мой гость знал раньше меня и теперь, поймав быка за кольцо и повиснув на этом кольце всем телом так, что голова быка оказалась прижатой к земле, он просил меня позвать пастухов.

Пастухи явились почти тут же. Подскакали они на лошадях. Каждый из них держал в руках по здоровенному колу, и пришлось быку, увертываясь от тяжелых ударов, поспешно отступать в кусты.

Итак, первое утро на 75-м километре пути началось у меня с происшествия, а раз уж утро оказалось беспокойным, то верил я всегда, что и весь день будет такой же интересный, насыщенный событиями. Не обмануло меня мое предчувствие и на этот раз. Не успел я позавтракать, как к моей палатке прибежала девчушка и, не переводя дыхания, торопясь и сбиваясь, стала рассказывать мне, охотнику, да еще московскому, стало быть, человеку смелому и готовому заступиться за всех, о почтальоне и медведе...

- Почтальонка сумку на дороге бросила и прибегла в деревню пустой. Напугалась - страсть просто...

- А где это было?

- Да вот тут, недалеко. Совсем сразу за деревней.

И пришлось мне, призвав на помощь своего отважного, верного друга, что пока еле-еле поспевал за мной, путаясь в высокой луговой траве, идти на розыски почтовой сумки.

Сумку на дороге я не нашел - ее подобрала сама «почтальонка», опомнившись и отойдя от страха. Но там, где произошла неожиданная встреча человека с медведем, на влажном песке дороги отыскал я свежие следы не очень большого животного. Как настоящий следователь, осмотрел я место происшествия и точно установил, как было дело...

Медведь пугать девушку-почтальона вовсе не собирался. Он просто вышел на дорогу, чтобы пересечь ее и пойти куда-то дальше по своим медвежьим делам. Но рядом с дорогой, как на грех, попался ему муравейник. А как медведю пройти мимо муравейника - никак нельзя, и зверь со всем своим старанием принялся ворошить муравьиную кучу. Медведь, вороша муравейник, конечно, увлекся и не заметил, что совсем близко к нему подошел человек. Девушка-почтальон тоже не думала о встрече со зверем: медведей здесь мало, давно о них ничего не слышно. Но впереди на дороге вдруг оказался косматый зверь. В руках у девушки был цветок, ромашка-поповник, которую сорвала она просто так, походя. Девушка вскинула голову от цветка, который до этого вертела в руке, и сразу увидела медведя. Сумка с почтой сползла с правого плеча. Девушка, наверное, вскрикнула и бросилась бежать.

Медведь ее не преследовал, он круто повернулся на задних лапах и, испугавшись, пожалуй, не меньше, кинулся в кусты, в сторону от дороги. Так и окончилась эта случайная встреча, о подробностях которой рассказали мне оброненный цветок, след от упавшей сумки, следы девушки-почтальона и следы небольшого медведя.

На влажном песке дороги очень хорошо отпечатались следы медвежьих лап, немного похожие на след босого человека. И только канавки от длинных медвежьих когтей не давали ошибиться любому, даже малоопытному следопыту, что нет, не человек, а все-таки зверь, бурый медведь посетил эту лесную дорогу незадолго до тебя


120-й КИЛОМЕТР ПУТИ.


Ночь. Заваленная камнями река. Речку называют Шильдой. «Шильда, Шильда...»- поет на камнях ночная вода. «Шильда, Шильда...» - тревожно отзываются кулики, разбуженные мной. Шильда приходит из настоящего леса...

Завтра я вступлю в настоящий лес, в настоящую тайгу. Впереди очень долго не будет никаких жилых деревень. Не будет людей, если не считать двух пастухов, что пасут в двадцати пяти километрах отсюда колхозное стадо телушек.

Пастухи пасут стадо там, где недавно была лесная деревушка. Люди из леса переехали поближе к хорошим дорогам, оставив свои дома, свои пашни, покосы.

И все эти прежние пашни, покосы стали теперь лесным, отгонным пастбищем для скота. Скот угнали в лес рано, в начале лета, а пригонят обратно лишь перед зимой. Вот и все сегодняшнее хозяйство людей в лесу.

Ночь останавливает мои размышления о завтрашнем дне, останавливает ожидание завтрашнего пути. Живо только прошлое: вся дорога сюда, все пройденные с рюкзаком за плечами километры, Их было, конечно, не сто двадцать. Сто двадцать - это по прямой от той далекой сейчас железнодорожной станции, куда за шестнадцать часов доставил меня из Москвы поезд Москва-Архангельск, до моего сегодняшнего ночлега на берегу реки Шильды. Но были и кривые, и повороты, и поиски. Были встречи с озерами и реками, с людьми и зверем. Но эти встречи пока не остановили меня, не оставили рядом с собой надолго, и я шел и шел дальше, мечтая добраться до настоящих нехоженых дебрей, до самых глухих озер, где до меня давно уже никто не ловил рыбу. И чем дальше я шел, тем отчетливей понимал, что там, в настоящем лесу, придется мне все время жить бок о бок с соседями, серьезными и сильными, может быть, и опасными, если я не смогу ужиться рядом с ними. Что делать, если хозяином в настоящем лесу живет пока еще бурый медведь.

Этот рассказ о медведях услышал я здесь, на берегу Шильды, уже в темноте...

Жил недавно в этих местах старик охотник. Старик был, пожалуй, упрям в своем пристрастии к древним привычкам. Ружье у него было старое, гильзы часто раздувало от чрезмерных зарядов пороха. Вместо пуль он заворачивал в бумажку и заталкивал в гильзы шарики от подшипника. Не очень задумывался этот старый охотник и тогда, когда прямо молотком заколачивал в гильзы капсюли. Эти капсюли часто подводили при выстреле - случались осечки. Последняя осечка для старика оказалась роковой... Это было совсем недалеко отсюда. Медведь поднялся из кустов неожиданно. И старик, не часто думавший о последствия и раньше, вскинул ружье и выстрелил в зверя. Зверь, наверное, захрипел от раны, но не убежал, а пошел навстречу новому выстрелу. Руки не могли подвести старого охотника - крепкие руки лесного старателя, верно, держали ружье. Но еще одного выстрела не получилось. Курок глухо щелкнул по металлу, капсюль, забитый в гильзу молотком, не воспламенился. Осечка... Позже в деревню привезли останки сплоховавшего охотника. Раненый медведь ушел... Прошло время. Старика понемногу забыли. Но от него осталось расшатанное ружье и патронташ с не очень верными пулевыми патронами. Теперь это ружье и эти патроны брал в лес сын старика. И ружье снова подвело. В том же лесу, на том же месте поднялся навстречу человеку медведь. И медведь не желал отступать - он нападал.

Человеку пришлось стрелять. Эта встреча окончилась так: медведь все-таки помял охотника, охотника отправили в больницу, долго лечили, а медведя привезли в деревню и нашли и ту пульку, что послал навстречу своей смерти старый охотник.

Все было за то, что сыну встретился в лесу зверь, раненный еще стариком-отцом...

От этого рассказа становилось немного не по себе, и я отчетливо вспоминал дорожного сторожа Андрея и следы медведя рядом с домиком-вагончиком на тридцатом километре моего пути в лес. Может, тот медведь, раненный Андреем, действительно охотился за человеком, поджидая его, искал встречи, чтобы по-своему рассчитаться с ним за ранение, за обиду? Может быть, - все может быть.


ДОРОГА ПО ЛЕСУ.


Сейчас вся дорога от реки Шильда до оставленной людьми лесной деревушки лежит передо мной на листе бумаги. Я прошел эту дорогу уже много раз, хорошо знаю ее, нарисовал по памяти и могу расставлять на этом рисунке разные знаки, отмечая те или иные памятные места и встречи...

Недалеко от Шильды перебегал через мою дорогу Менев ручей. Здесь я всегда останавливался и немного отдыхал, здесь оканчивались владения людей и начинались владения леса. Через Менев ручей были мостки. Около мостков у ручья были крутые берега и вязкое дно и он больше походил в этом месте на торфяную канаву. Первый раз я перебирался через этот ручей еще по мосткам. Но после зимы мостки снесло весенней водой, и, чтобы попасть в лес, мне пришлось по весне переправляться через разлившийся ручей на плоту.

Менев ручей - это всего два километра пути в настоящий лес. За ручьем начинается мягкая и не очень прочная в сырое время года торфяная дорога. Тут у края дороги, на чистине, я часто спугивал тетеревов. Чуть дальше, в тусклом сыром осиннике, меня вечно пугали глухари. Глухари неожиданно вырывались из кустов у самой дороги и шумно и тяжело неслись в глубь леса.

Осинник, куда к осени собирались на кормежку глухари, старый, а оттого гнилой и вечно мокрый. В таком осиннике от вечной сырости под ногами всегда жидкая серая глина. От этой кислой глины в лесу было как-то нечистоплотно до самых морозов, до зимы. Правда, еще до зимы, до морозов осиновый лес вдруг преображался, вспыхивал парадными красками, загорался, светился. Но дорога по кислой глине не становилась веселей от яркого осеннего листа. Даже наоборот, опавший лист обманывал тебя. Он укрывал грязь дороги, ты забывал о неверной глине, смело ставил ногу на праздничный ковер, но сапог тут же скользил в сторону, и грязь тяжелыми мокрыми комьями оказывалась у тебя на брюках.

Осинник оставался позади. Хотелось остановиться, передохнуть. Но еще рано. Весь путь по лесной дороге раз и навсегда был расписан. Его надо было пройти засветло - впереди еще много часов тяжелого пути, и останавливаться и немного отдыхать после осинника я позволял себе только на Собольей пашне.

Уж почему этот небольшой клочок бывшей когда-то в лесу пашни назвали Собольим, я так и не узнал. Соболь в Архангельской тайге, как мне известно, не встречался никому с самых незапамятных времен. Вместо соболя охотился здесь за птицей и мышами другой ценный зверек - куница. А может быть, когда-то владел этим клочком земли какой-нибудь крестьянин по прозвищу или по имени Соболь, а потому и пашню нарекли этим именем.

Соболья пашня - это шесть километров пути по тяжелой расквашенной дороге, это два часа пути с тяжелым рюкзаком за плечами.

Когда идешь по этой дороге в лес, первые шесть километров до Собольей пашни не кажутся слишком трудными - ты еще не устал, у тебя еще есть силы, но, когда возвращаешься обратно из леса к людям, последние шесть километров, что отделяют Соболью пашню от Шильды, изматывают вконец.

В начале зимы 1965 года я выходил из леса. За плечами у меня был тяжелый рюкзак. Под ногами глубокий снег, прикрывший вязкую болотную грязь, не сдавшуюся пока морозам. Снег был выше колен. Под снегом не всегда точно угадывалась дорога, сапог, пробивший настил снега, то и дело попадал в глубокие лывы - лужи с нестынущей водой торфяного болота, вяз в густой грязи, и чуть ли не на каждом шагу мне приходилось с трудом вытягивать ногу вместе с сапогом из вязкого месива. Я шел уже несколько часов без отдыха, без остановок. Сил почти не оставалось. С трудом добрался я до Собольей пашни, скинул рюкзак прямо на снег и долго стоял, покачиваясь от усталости и переводя сбившееся дыхание. Короткий зимний день подходил к концу. А тут еще густая пелена слепого снега тяжело опустилась на лес и скрыла впереди дорогу. Я собрал последние силы и хотел вскинуть на плечи рюкзак. Но рюкзак будто потяжелел раза в два и не отрывался от земли. С трудом я дотянул рюкзак прямо по снегу к густой елке и с еще большим трудом поднял свою ношу и повесил ее на еловый сук. Рюкзак я оставил в лесу, а сам, кое-как разбирая, угадывая впереди дорогу через слепой снег, побрел дальше. В этот раз от Собольей пашни до жилья брел я несколько часов. У Менева ручья я упал, разбил ногу. Падал, оступался с дороги, скрытой снегом, я и потом у реки, в деревне. После тяжелой зимней дороги по лесу я приходил в себя дня два, и все это время мой рюкзак висел на краю Собольей пашни на толстом еловом суку. Когда я разыскал в лесу свои вещи, рюкзак показался мне глыбой схваченного морозом мокрого снега - отпотевший за дорогу рюкзак оплыл толстым слоем мутного льда, и, прежде чем снять его с елового сука и вскинуть за плечи, мне пришлось долго счищать этот лед.

Это было зимой. А в середине лета, в первой дороге по лесу, Соболья пашня запомнилась мне глубокой торфяной грязью под ногами и невообразимым множеством комаров. Комары допекали меня и раньше. Сначала я отчаянно воевал с этими кровососами, а потом прекратил всякую войну, поняв ее бесполезность в сырой болотной тайге. И только тогда, когда эти неугомонные насекомые, нудно гудя, собирались густой толпой на коленях моих брюк и норовили просунуть свои хоботки-иголочки через материю, я злился и разом накрывал ладонью настырных пискунов. Как-то, отдыхая в пути, я попробовал подсчитать, сколько же комаров, накинувшихся на мои колени, могу я накрыть своей ладонью. Считал я поверженных кровопийц внимательно и с удивлением подвел итог операции «возмездие»: сразу сорок семь комаров поплатились за наглость.

Этот рекордный подсчет сделал я на пути к речке Осиновке, в самом начале своего пути. К сожалению, этот рекорд держался недолго, и очень скоро число комаров, павших под моей ладонью, стало приближаться к круглой сотне. И тогда я с ужасом представил себе, что совсем скоро комары могут начать еще более решительные атаки, которые, конечно, не остановят никакие жертвы. Это мое опасливое предположение и подтвердилось как раз на краю Собольей пашни.

У края торфяной канавы-дороги с кочки на кочку кем-то был брошен кусок соснового стволика. Кора с дерева давно сошла, и теперь гладкое бревнышко как нельзя лучше служило уставшему человеку лесной лавочкой-седелышком. Кое-как я разыскал рядом с лавочкой-чурбаком сухую кочку и пристроил здесь свой рюкзак. Потом устало опустился на лесную лавочку и только-только собрался чуть забыться в коротком приятном отдыхе, как серая масса комаров опустилась на мою голову, на мои плечи, руки и ноги. Выждав, когда комары усядутся на мои колени так густо, что скроют собой материю брюк, я плотно и сильно прикрыл ладонью правое колено и принялся считать захваченных врасплох разбойников. Считал погибших под моей ладонью насекомых я долго, а когда их число перевалило за вторую сотню, то подсчеты оставил, отдав абсолютный рекорд еще малознакомой мне лесной поляне с красивым именем Соболья пашня.

Сразу за лесной поляной к дороге вплотную подступал темной стеной еловый лес, редко пробитый то там, то здесь белыми столбиками худых березок. Еловая стена сжала с двух сторон лесную дорогу. Дорога густо заросла упругой сырой травой, и среди этой травы на дороге я с трудом разбирал старые, раскисшие следы стада, отправленного в лес месяца полтора тому назад. Следов людей я нигде не обнаружил.

Под резиновым сапогом сырая лесная трава хрустко ломалась, я шел по этой траве, выбирая для каждого нового шага место попрочней, ступая осторожно на березовые и еловые стволики, брошенные кем-то, видимо, очень давно на кислую глубокую грязь, и с нетерпением ждал, когда минутная стрелка часов переместится по циферблату на три четверти круга. И только после этого я получу право снова остановиться, скинуть на землю рюкзак и снова передохнуть от грязи и рюкзака.

Мне оставалось идти еще минут пять, чтобы выдержать график принятого мной же движения, когда сырая, вязкая дорога вдруг свернула за еловую стену и, чуть приподнявшись из болота, разом очутилась на сухом островке, поросшем березками. Дальше, за крошечным островком сухого леса, опять тянулась болотная грязь. Останавливаться посреди грязи не хотелось, я простил себе нарушение графика и остановился на отдых на пять минут раньше положенного срока.

Сухой остров после трех часов грязи показался мне раем, и я не мог не обойти его весь, чтобы не порадоваться очень приятной встрече.

Под березами росли крепкие с темно-бурыми шляпками грибы подберезовики. Грибов было так много, что я подумал: «Не остановиться ли мне здесь, не набрать ли грибов, не сварить ли грибной суп?» И очень может быть, я так бы и поступил, если бы не открытие, которое сделал тут же...

Уже потом, когда смело бродил по тайге, шагал по медвежьим тропам, я научился почти безошибочно определять, что медведь находится рядом со мной. Помогали мне здесь и слух, и обоняние - у медведя, как и у каждого животного, есть свой особый запах, и этот запах большого всеядного животного можно уловить при некотором опыте на значительном расстоянии. Помогало мне заранее узнать о близости зверя и еще какое-то не всегда точно определенное чувство, которое я называл для себя чувством зверя... Ты еще вроде и не слышал легкого треска сучка под медвежьей лапой, вроде еще и не уловил запах зверя, но уже точно знаешь, веришь сам себе, что зверь рядом, что он идет в твою сторону, приближается... И я почти никогда не ошибался.

Это чувство приходило с опытом, со временем. А что я мог тогда, я, городской житель, привыкший к светофорам, указателям, к рекламе, привыкший, что обо всем, что может ждать тебя впереди, расскажут тебе другие?.. И конечно, я не мог догадаться, что всего в двадцати метрах от моего рюкзака, сброшенного на землю у края дороги, только что отдыхал медведь...

Метрах в двадцати от дороги под высокой, густой елью на сухом месте увидел я подстилку из елового лапника, почти точно такую же, какую устраивают туристы и охотники под своей палаткой. Еловая перина меня удивила. Лапник был свежий, недавно оборванный с ветвей, еще нигде не подсохший. Выходило, что туристы или охотники были здесь совсем недавно. Но почему на дороге не заметил я следов человека? Следующее опасливое подозрение подкралось ко мне, когда, обследуя еловую перину, я не нашел нигде следов от колышков, которыми обычно укрепляют палатку... А может, лапник натаскал человек, который ночевал в лесу без палатки? Я осмотрел все вокруг, но нигде поблизости не нашел ту елку, с которой должны были ломать лапник. Обычно известные мне туристы и охотники так не поступали - они не ходили за лапником слишком далеко от своих временных стоянок и обламывали еловые ветви тут же, около будущего ночлега.

А если здесь ночевал настоящий таежный охотник-старатель, для которого лес родной дом, где нельзя вести себя нерачительно, бездумно... Наверное, я еще долго бы рисовал в своем воображении некий симпатичный мне образ бережливого, умного человека с окладистой мягкой бородой, если бы моим сентиментальным мыслям не помешал щенок.

Всю дорогу по болоту мой маленький друг ехал у меня за пазухой, а сейчас, во время отдыха, я вынул его из-под рубашки и пустил побегать. Щенок осмотрелся, потянул в себя лесной воздух слева и справа и, ковыляя, путаясь в траве, поплелся за мной исследовать сухой клочок светлого леска, поднявшегося среди гнилых болот. Я остановился у еловой подстилки, загадочно появившейся в глухом лесу, и не заметил, как мой Верный поплелся куда-то дальше и исчез в кустах. И тут как раз за кустами раздался вдруг злой лай-скулеж моего отважного щенка.

Щенок лаял на что-то невидимое и не слышимое мной, скрывавшееся, как я полагал, впереди за стеной елей и берез. Я шагнул вперед. Верный, приободренный моим решительным шагом, также сделал несколько свои щенячьих шажков в сторону возможной опасности, но снова замер и пискливо взбрехнул. Я прислушался, присмотрелся, ничего опасного впереди не обнаружил и только собирался пожурить своего четвероного друга, как совсем близко уловил не очень приятный запах - сразу за кустами, которые мы с Верным отважно преодолели, по седой лесной траве лежали пятна жидкого помета. Помет был совсем свежий.

Я слыхал, что если медведя как следует напугать, то у него тут же расстроится желудок. Явление это называли «медвежьей болезнью» и в вологодских и в пермских лесах, где приходилось мне слышать самые разные медвежьи рассказы, но относиться к этим рассказам достаточно серьезно я не мог и чаще считал «медвежью болезнь» не очень остроумным анекдотом.

Не знаю, напугал ли я как следует медведя, или он сам, заслышав, почуяв человека, поторопился убраться в глубь леса, но то, что желудок у этого зверя работал не вполне нормально, я могу засвидетельствовать достаточно авторитетно.

Догадавшись тут же, кто именно устроил рядом с лесной дорогой мягкую еловую постель, я, наверное, тогда растерялся, по крайней мере, преследовать ушедшего от меня зверя не стал, а как можно тише вернулся к своему рюкзаку, под языком которого лежало в чехле мое двуствольное ружье шестнадцатого калибра, и неприятно для себя вспомнил со всеми подробностями услышанную только вчера вечером историю про оплошавшего старика и его сына...

Постепенно некоторая неуверенность у меня прошла, но прошло одновременно и желание набрать грибов в сухом островке и сварить здесь, рядом с чистыми светлыми березками, вкусный грибной суп. Немного я успокоился и стал подумывать, как быть дальше с ружьем. Оставить ли ружье в чехле, или все-таки достать из чехла, собрать и нести на всякий случай в руке?.. А вдруг?...

Просто так, ради красивой позы или неоправданного риска, я бы не убрал подальше двустволку. Нехитро спустить курок заряженного ружья, да еще тогда, когда веришь в оружие и умеешь не очень плохо стрелять. Но нельзя же стрелять только потому, что твой страх сильнее тебя.

Итак, мое ружье по-прежнему осталось в чехле. Неуверенность и неопределенность прошли, и я вернулся туда, где совсем недавно зло ворчал мой Верный, и отыскал на болоте свежие следы-ямы от медвежьих лап - медведь уходил от меня ходко, далеко разбрасывая на быстром ходу лапами торфяную грязь. Потом шаг зверя стал покороче, на зеленом ковре лесного болота уже не попадались мне комья раскиданной грязи - медведь, видимо, немного успокоился и, обойдя болото по полукругу, вышел на дорогу. По дороге он, не спеша, побрел впереди меня.

Я вернулся к рюкзаку, убрал за пазуху Верного и, отмахиваясь от комаров сломанной березовой веткой, пошел по дороге следом за медведем: мне надо было идти как раз в ту сторону, куда направился зверь.

По жидкому, разбитому мостику я переправился через лесной ручей, и тут же у ручья заметил старые и свежие медвежьи следы. Следов было много, и все они были оставлены одними и тем же животным. Следы тянулись и по краю дороги, и пересекали дорогу то с одной, то с другой стороны. Все говорило о том, что медведь бродил здесь часто, часто навещал ручей, что здесь он живет, разыскивает корм и что, наконец, вступил я на территорию, принадлежащую зверю - впервые вошел в настоящий медвежий «дом».

Странным казалось мне только одно: почему этот тайный таежный зверь устроил себе летнюю постель у самой дороги? И я попытался ответить на этот вопрос. Люди ушли из леса в прошлом году и оставили эту дорогу. Всю осень, зиму и весну по этой дороге никто не ходил и не ездил. Весной медведь поднялся из берлоги, заглянул к дороге, не обнаружил следов людей и преспокойно остался здесь. Видимо, не смутило зверя и стадо, которое прогнали в лес в начале лета. А почему все-таки устроил медведь лежку у самой дороги? Может быть, потому, что именно здесь оказалось сухое, удобное для отдыха место... А может, медведя подвела его уверенность, может, он что-то не предусмотрел в своем опрометчивом решении: ведь мы-то его все-таки здорово напугали.

Свежий след медведя долго тянулся впереди меня по лесной дороге, потом зверь сошел с лесной дороги - свернул влево, и следы исчезли в кустах. Мне оставалось месить торфяную грязь еще минут десять до очередного отдыха, когда свежий медвежий след снова пересек мой путь, на этот раз слева направо, будто зверь проверял, где я, прошел ли вперед или остался сзади. Судя по следам, на дороге медведь стоял недолго и скрылся в густом ельнике. Я не заметил ни качающихся веток там, где скрылся зверь, не услышал треска сучка - медведь значительно опередил меня. Он оставил мне только следы на черном сыром зеркале давно нехоженой людьми дороги. Я перешел эти следы и, немного отдохнув, двинулся дальше.

Ночь остановила меня в пути. Ночевал я у лесного ручья по имени Вологодский. До пастухов, до оставленной людьми деревушки было еще километров десять. Я еще не знал ничего об этом оставшемся отрезке дороги, не знал ничего о полянке у Вологодского ручья, сдавленной черным кольцом еловых стволов, и, наверное, поэтому спал спокойно.

Дрова в костре догорали. На угли со всех сторон стекали и стекали мутные густые полосы тумана, и от недавних веселых и смелых язычков пламени остались только изредка потрескивающие головешки. Головешки чадили сырым дымком, которые и напоминал всему живому, что здесь в лесу есть человек.

Пожалуй, для жителей леса дым костра, связанный в их памяти с запахом, видимо, человека, есть не что иное, как своеобразный заявочный столб грозного существа, знак его территории. А чужую территорию надо уважать, тем более что хозяин ее всесилен, Я верил этому предположению, верил в дымок своего костра, в свою заявку, которую сделал на право ночлега у Вологодского ручья на сегодняшнюю ночь.

Мое право на собственную территорию и даже на сон не признавали только комары. Их не пугал даже дым костра, и они всю ночь попросту не давали мне спать. Перед сном я также не достал ружье из чехла, не собрал его, не опустил в стволы пулевые патроны. Здесь, у костра, я вспомнил медведя, что вышел на огонь к охотникам, вспомнил, как медведь, о котором услышал на берегу Глубого озера, смело ворошил на глазах людей потухшие угли, и верил, что и тот зверь, который устроил лежку рядом с дорогой и который должен был бродить где-то совсем неподалеку, все-таки разберется, что тревожить спящего человека ему нет никакого смысла.

Утром, еще в тумане, я с беспокойством обнаружил, что этой ночью все-таки рисковал - меня могли на полном основании выдворить отсюда. Рядом с костром у моста через ручей лежали на сыром песке следы дородной медведицы и ее малолетних наследников.

Медведица с медвежатами бродила здесь только вчера и, видимо, давно считала и мост через ручей, и старое кострище, и часть дороги, по которой я добрался до ручью, своими личными владениями.

По следам я установил, что медвежат было трое. Этой весной, выбравшись из берлоги вместе с матерью, медвежата впервые увидели свет солнца, и теперь, веселые, озорные, они носились по таежным тропам. Мать-медведица, видимо, была строга, и медвежата частенько получали от нее увесистые шлепки. От таких расправ-наказаний на коричневой глине дороги оставались скользнувшие назад пятками следы небольших лапок провинившегося медвежонка. Так вся семья и добралась до ручья, переправилась по мостку через водную преграду и прошла совсем рядом с тем местом, где чуть позже я разложил костер.

К медведице с медвежатами я откровенно испытывал почтительное уважение и особенно не хотел в своей первой дороге по тайге встречаться с дородной мамашей лицом к лицу. Кто ее знает, как поведет она себя при встрече с человеком, который забрался в ее личные владения? Кто знает, как поведут себя малыши? Вдруг медвежата кинутся ко мне, чтобы поиграть, а смурная мать подумает, что я их обижаю. Нет, уж лучше держаться подальше от такой «веселой семейки».

Встреча с медведицей и ее медвежатами оставалась пока для меня крайне нежелательной: пока я еще не очень верил в то, что медведица-мамаша, занятая воспитанием малышей, может доброжелательно отнестись к человеку, помешавшему ее семейному счастью…

Я шел навстречу следу медвежьего семейства, шел, как говорят охотники, «в пяту», видел свежие и старые следы, омытые дождем, обветренные, и находил новые подтверждения тому, что шагаю сейчас по территории еще одного медвежьего «дома».

Медведица жила здесь и исправно посещала значительный участок моей сегодняшней дороги. Развороченные муравьиные кучи, сбитые грибы, ножки от грибов, раскиданная труха старых пней и покопы... Хозяйство медведицы заканчивалось последним растрепанным муравейником. Здесь медведица выходила из леса на дорогу и вчера и еще раньше. А может, и сейчас, в тишине туманного раннего утра под робкий писк только что пробудившихся рябчиков медведица бредет сюда к дороге берегом лесного ручья...

Лес молчал настороженно и чутко. От напряженной лесной тишины, от ожидания возможной встречи с хозяйкой тайги становилось не по себе, и мысли то и дело возвращались к оружию... Но никто не вышел на дорогу ни справа, ни слева, никто не показался ни сзади, ни впереди меня. Не услышал я и ни одного лесного треска, шороха.

Треск в кустах услышал я уже на Черепове. Неширокая, но длинная и извилистая поляна когда-то была пашней. В этом году пашня заросла травой, но по остаткам соломы, по редким щетинкам прошлогодней стерни, что кое-где проглядывала среди буйного разнотравья, можно было догадаться, что год тому назад здесь шелестел вызревшими до белизны сухими метелками густой овес.

Овес рос в прошлом году по всей поляне, поднимался наверх к рядку ровненьких сосенок и спускался вниз к невысоким корявым кустам ольшаника. Наверное, из этих кустов и выходили в прошлом году «на овсы» медведи… Сначала зверь чутко прислушивался и принюхивался, проверял, выжидал и только тогда, когда убеждался, что на поляне никого нет, неслышно брел к овсяному клину и долго обсасывал овсяные метелки, широко загребая их своими охватистыми лапами.

Здесь за кустами ольшаника и услышал я негромкий треск сучка. Треск повторился, но уже в стороне - я не мог ошибиться: от кустов ольшаника глубже в лес кто-то уходил. Лось или медведь?

Треск больше не повторился. Нет, это не лось - лось уходит от человека дальше, дольше шумит в лесу, и по этому шуму можно точно проследить его путь. Скорей всего, это был все-таки медведь. Но почему он уходил так неосторожно и позволил себе сломать по дороге не один сучок?.. Взрослый медведь ходит тише, незаметней. Он не ломает сучки под лапой на каждом шагу. Медвежья лапа как бы обтекает подушечкой ступни каждую сухую ветку, попавшуюся на пути. Да и не будет медведь шагать просто так, то и дело наступая на сухие ветки. А уж если сучок или ветка, попавшая под лапу, и треснет под тяжелым зверем, то медвежья лапа, большая, мягкая, погасит звук, как ватный тампон глушит треск ломающегося стекла ампулы. Вот почему так тихо, так неприметно бродит по тайге большой тяжелый зверь. Поэтому и я, отправляясь в лес, чаще надевал мягкие резиновые тапочки-кеды, чем резиновые сапоги. Кеды глушат мои шаги. Но почему зверь, если это был медведь, сейчас так «гремел»?

Все-таки это был медведь - я разыскал его следы, ясные, чистые на свежей от росы и податливой почве. Наверное, это был медведь-подросток, след у него оказался небольшим, шаг нешироким. Возможно, этого медведя-подростка никто никогда не пугал, и природная осторожность еще не потребовалась ему. Я обошел поляну, добрался по дороге до небольшого лесного ручья, встретил старые и новые следы медведя-подростка и еще раз мог утверждать, что отыскал новое владение медведя. Третий медвежий «дом». Рядом с «домом» медведицы. Ни медведица, ни медведь-подросток не заглядывали друг к другу в гости – следы этих зверей не встречались, не пересекались друг с другом.

Я возвращался обратно по дороге, перебирался через ручей, вдоль которого бродила медведица-мать со своим детским садом, снова возвращался к поляне со странным именем Черепово и снова не видел, чтобы соседи наведывались друг к другу в гости. Между двумя медвежьими «домами» была как бы естественная граница - хиленький ручей, который ни один из соседей, видимо, не осмеливался перейти.

Итак, три медвежьих хозяйства, три «дома» на двадцати четырех километрах лесной дороги, совсем недавно оставленной людьми.

«Дома» четко очерчены, огорожены «заборами» - следами животных, между владениями соседей естественные рубежи – «вспаханная полоса». И все это без нарушений, строго и верно.

Нет, честно говоря, я не ожидал, что еще по пути к лесной деревушке придется мне трижды стать «нарушителем» чужих границ, трижды вступать во владения хозяев тайги. Что же будет дальше, когда окончится эта дорога и к дальним озерам потянутся чуть приметные таежные тропы? Может, там, дальше, медведи настроили целые редуты, миновать которые без оружия человеку будет очень нелегко. Ведь медведи-то, в общем, домоседы, крепкие «хозяева», привязанные к своему «дому», к своей территории. А не получится так, что эти упрямые звери не захотят мириться с моим присутствием?