Geum.ru

Тишина настала такая, что было слышно, как потрескивают свечи перед образами. Аможет, это потрескивали, вставая дыбом, волосы на головах прихожан

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   39

– Так это и есть много; больше кто скажет? Он химичил, химичил, сварил мыло с травами. Хотели Тимофея сжечь за колдовство, он и пропал. Может, сожгли, может, в Польшу ушёл. Но вряд ли успел, стрельцы бузили – страх. Аверкия-то уходили до смерти, злодеи.

Как ни пытал его дальше Стас, ничего не добился. Старик и сам уже был не рад, что завёл толк про своего «предка Аверкия». С тем Стас и вернулся к Марине. Но с нею, вопреки ожиданиям, пустого трёпа больше не было. Юная девица устроила ему форменный экзамен: всю вторую половину дня они провели в разговорах об искусстве, съездили в Третьяковку, к директору, звонили в Петроград. А зачем всё это было надо, он понял не сразу. Вопросы-то она задавала незначительные и ответы получала поверхностные. Всё выглядело так, будто Марине позарез нужна консультация искусствоведа. Но к её услугам вся Академия художеств! Зачем ей он?!

Наконец прояснилось: Марина собиралась в Париж, открывать художественную выставку совместно с внучкой престарелого президента Французской республики. Та была серьёзной художницей, а Марина – может, и хороший ботаник, но искусствовед никакой. А ей не хотелось ехать с сонмом академиков, хотелось блеснуть самой, и для этого она желала иметь «домашнего» консультанта, никому не известного.

Стас честно сказал ей, что он просто хорошо учился по учебникам, опыта у него нет вовсе – разве что в изготовлении фресок – и на роль советчика он не годен.

– Посмотрим, – ответила загадочным тоном дочка Верховного.


Домой он вернулся поздно вечером. Отчима не было – задержался, видать, на банкете с м-ром Коксом. Зато матушка засыпала вопросами. Стас ужасно устал; он даже отказался от чая и просто повалился в кресло. Кратко сказал о встрече английского министра на вокзале, но потом оживился:

– Ты, оказывается, знакома с Деникиным? – спросил он.

– Да, мы встречались, – удивилась она. – А ты как узнал?

– А вот и я с ним встречался, – похвастался Стас. – И он мне поведал, что хорошо знал отца, и тебя тоже. Кручинился, что после гибели папы не уделял тебе должного внимания.

– Ах, Стасик, мне тогда ничьего внимания не было надо, – отмахнулась она. – Однако приятно, что Антон Иванович меня помнит.

Затем он в красках рассказал ей о прогулке с Мариной и намеченном на конец месяца плавании во Францию, и они обсудили всё это, но на протяжении всего разговора Стасу не давала почему-то покоя мысль об отце. Что-то было сказано сегодня о нём необычное…

– Расскажи мне про отца, – попросил он. – Антон Иванович вспомнил, что он возлагал на меня какие-то особые надежды.

– Да-да, ты знаешь… Вроде бы это естественно – когда у мужчины рождается сын, он… Но Фёдор действительно относился к тебе преувеличенно серьёзно. Он ведь служил, на фронте пропадал, хоть и штабной. А как приедет – только о тебе. Буквально ждал, что ты в два-три года осилишь грамоту. Я же над ним смеялась! – И она засмеялась, и тут же заплакала. Стас подошёл к ней, погладил по спине. Сказал тихо:

– Не плачь, дорогая моя.

Она вытерла глаза, виновато взглянула на сына:

– Я его очень любила… Понимаешь… И он тоже. А ты был наш, общий. Когда тебе исполнился годик, он принёс домой книгу, научную, сказал, для тебя. Я опять смеялась – рано такие книги, зачем они младенцу. А он говорит: ничего не рано, пусть будет. Ещё высказался так высокопарно, что мужчины нашего рода оставили свой след во всех эпохах. Она потом долго у нас была… Кто-то унёс…

– А что это была за книга, мама?

– Я пыталась её читать, но так и не поняла ничего… Что за книга? Николая Морозова книга. Это такой учёный. В те годы он был страшно популярен, на него только что не молились. Фёдор про него часто говорил, так образно… Сейчас вспомню. А, да! «Отгадчик тайн, поэт и звездочёт». Унёс её кто-то, жаль.

– Ты её название не помнишь?

– Ещё бы! «На границе неведомого» называлась, 1910 года. Такая обложка бумажная, синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь.


Верховья Волги, 1351 год


Старый Кощей – дедок с виду такой, о каких говорят «сам с ноготок, борода с локоток», – появился на летней лесной полянке из ниоткуда, сразу твёрдо встав на ноги. В ту же секунду юнец лет тринадцати – пятнадцати грохнулся на спину в двух метрах от него. Оба были совершенно голы, но в окружающей природе не было ни одного существа, способного удивиться этому обстоятельству.

Ничуть не медля, старик деловито обошёл поляну по кругу, нашёл на земле палку покрепче и лишь затем подошёл к парнишке, который теперь уже сидел, в недоумении оглядывая окрестности. Дед опёрся на палку и, сморщив доброе лицо в улыбке, внимательно посмотрел прямо в глаза подростку.

– Я… я… – пролепетал тот, прикрываясь рукою.

– Да вижу, кто ты, вижу, – молвил старик. – Испуган, падаешь спиной, наготу прячешь… Новик, стало быть, в «ходках» наших, Господом нам дарованных.

– Новик? – переспросил мальчик. – А где я? И где моя одежда?

Кощей повёл рукой:


– Это лес, который здесь всегда. А где мы в этом

всегда

, мне пока неведомо. Но не горюй, всё узнаем… Вставай, идти бы нам надо.


– Мне что, всё это снится, что ли? – Мальчик едва не плакал. – Я пришёл сделать этюд гумна, а теперь ни гумна, ни мольберта, ни одежды! Я сплю?

– Спишь, – вздохнул старик. – Спишь, в истинной своей жизни. И видишь сон, что голым гуляешь со мною по лесу. Успокойся. Как звать тебя?

– Эдик… Эдуард. Я у крёстного гощу, этюд делал…

Старик присмотрелся:


– Мнится мне, аз, грешный, уже тебя видел. Скажи, не бывало ли, чтобы тебя

хозяин

грыз?


Мальчик испуганно огляделся:

– Нет. Меня никто не грыз.


– Ой, схож обликом! Хоть он и быстро сгрыз того бедолагу, а потом и меня, всё ж я того отрока хорошо запомнил. Очень с тобою схож… хоть ты и помоложе. – И старик показал Эдику палку: – Видишь?

Хозяин

-то, может, ещё здесь бродит, а у меня дубинка.


Он мелко засмеялся:

– Хе-хе-хе… Думает второй раз меня съесть… Хватит ужо… А меня, отрок Эдик, зовут Кощей.

– Как! Не может быть.

За всеми этими разговорами старик ходил по кругу, обрывая ветки кустов, выдёргивая длинные травинки, а затем вставший на ноги Эдуард начал ему помогать, и в итоге они сплели себе юбочки, которые и обмотали вокруг чресл.

– Скажите… Кощей, – будто сквозь силу произнёс его имя Эдуард. – Это то, о чём папенька рассказывал – когда попадаешь в старину?

– Ага! Папенька рассказывал? Значит, соблюдают завет в семье вашей, хорошо. А теперь идём.

Старик споро двинулся туда, где чуть слышно шумел ручеёк. Похоже, ему совсем не мешали корешки, шишки и прочий лесной мусор, по которому шагал он, смело вставая на всю ступню. Эдик нёсся за ним, подпрыгивая, ойкая при каждом неловком шаге и прислушиваясь к его словам, поскольку Кощей говорил на ходу.

– Я в ходоках с самого рождения, а ты впервые. – Так понимал его речь Эдуард; на деле старик изъяснялся изощрённо-старомодно. – Что тебе рассказывали о ходках наших? Из какой ты семьи?

Но у мальчика у самого были вопросы.

– Странное имя: Кощей, – сказал он. – Как в сказке.

– А сие не имя, но прозвище, – сообщил старик, не снижая темпа хода. – Ить сказка то, что сказывают. Меня по-всякому прозывали: Енох, Ведун, Ерарх, Троян, Аникан… Асимой звали… А однажды был сразу тремя братьями: Хай, Май и Хорив. Званье, сиречь как тебя зовут, твоё прозвище для всех, а имя скрывать надо. В имени суть человека, узнает его кто – получит тебя в свою власть. А вдруг узнавший – враг твой. Понял?

– Нет.

– Тогда оставим это. Так что тебе рассказывали о «ходках» наших?

– А куда мы идём?

– Ход наш к избушке, отрок, в которой схорон, – пояснил Кощей. – Я как попал в совсем древнюю старину, поставил избушку в тайном месте и держу в ней всякую рухлядь. Бывает, инда придёшь, а уже истлело. Или находишь порты и рубаху только лишь оставленными и продляешь свой путь среди знакомых людей. Похоронишь самого себя, и в путь. Понял?

– Нет.

– Ну, тогда сам сказывай. Что тебе ведомо о ходках наших? Из какой ты семьи?

– А-а-а… хитренький. А правило номер один – никому не открываться? Меня папенька учил.

– Верно! Стало быть, ты из нашего роду-племени, правила знаешь. Но открываться нельзя только перед теми, кто про ходки не знает, сиречь таиться от людей обычных. А я разве обычный?

– Ну… Если Кощей, то, конечно, не обычный. А правда, что вы бессмертный?

Кощей на ходу оглянулся на него, засмеялся:

– Все смертные на свете, нет никого бессмертного.

– А про смертельную иглу в яйце правда?

– Иглу в яйце? – сморщился Кощей. – Ничего себе пытка. Наверное, больно, а может, и впрямь смертельно. Не могу тебе сказать.

– Да нет: игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу.


– Чего только люди не придумают. Это у вас так зайцев запекают, на горящем дубу? А мне в Аравии готовили

мешун

: овощи в утке, утками набивают барана, зашивают и жарят на вертеле.


Некоторое время шли молча. Мальчик думал. Наконец у него созрел новый вопрос:

– А как же я тут буду жить?

– Все живут, и ты сможешь.

– Без маменьки… Я вот голодный, и что делать? Ничего нет, никого не знаю. Когда папенька рассказывал об этом, казалось интересно. А тут лес, и больше ничего.

– Всё наладится, не переживай…


Они подошли к довольно неказистой, почти не заметной среди деревьев избушке. Эдик опять вспомнил про сказки и начал перекладывать их старику, особо упирая на умение избушки поворачиваться «к лесу передом». Он явно ожидал, что Кощей вот-вот произнесёт заклинание и сказка станет былью.

Но Кощей избушку поворачивать не стал, а ушёл в неё и вынес оттуда страшные штаны на верёвочках. Потом огнивом печку растопил, а трубы у печки не было – пришлось Эдику, кашляя от дыма, в одиночку поддерживать огонь, кидая в печь собранные им же веточки, а старик охотился в лесу. Он принёс две птички, и они жарили их, а потом ели, разговаривая.

– Маменька у меня Елена Эдуардовна, – рассказывал мальчик, – ведает библиотекой в Главном штабе артиллерии. Папенька Фёдор Станиславович, генерал, при императрице Анастасии Николаевне состоит! Крёстный – князь Юрьев, старенький уже. Пчёл разводит. А я учусь, кончу гимназию в 1937 году, буду поступать в университет, на исторический факультет. Очень меня история увлекает. Я всё читал: и про Петра Первого, как он шведов бил, и про Павла Великого, как Индию вместе с Наполеоном завоевывали, и как японцев победили…

Вечерело. Темнота и прохлада загнали их в дом, и они грелись под какими-то шкурами под рассказы мальчика о «временах прошедших», о которых старик не имел ровно никакого представления.


Утром опять зашёл разговор о дальнейшей жизни. Эдик был в растерянности: неизвестная эпоха пугала его.

– А вы что собирались тут делать? – спросил он.

Старик, сидящий на порожке прямо перед ним, огляделся, никого, кроме них, не увидел и спросил с недоумением:

– Почему ты всё говоришь со мной, будто меня несколько? «Вы» князю говорят, и то если он не один, а с ратью, а без неё и ему – «ты». А если князь с воинством идёт, то и сам про себя другому князю скажет: мы, дескать, иду на вы… За ним сила людская, поэтому.

– Ах вот почему царица пишет: «Мы, Анастасия, Императрица и Самодержица Всероссийская», – воскликнул Эдик.

– А что делать я собирался? – продолжал старик. – Ничего не собирался. Кинул меня сюда Господь по своей какой-то надобности, и буду жить. Мы все под Господом ходим. Послал тебе Господь дождик, а ты что делать собирался? Живи под дождиком. Раньше я путешествовал, всю землю исходил; старым стал – просто живу. Теперь… раз Он тебя мне послал, тобою буду заниматься. Устроимся как-нибудь. А что ты делать умеешь?

Мальчик задумался и вдруг прослезился:

– Я рисовать люблю. Приехал к крёстному на этюды, мольберт с собой взял, краски – хотел гумно рисовать, – а тут… Папенька говорил, что это будет вроде видишь сон. А это совсем не сон! Я хочу проснуться! Маменька испугается, что меня нет!

– Проснёшься, когда для того время придёт, не бойся. И маменька не заметит. Я-то сам со младенческой поры, как приходили то крымчаки, то поляки, а то и московиты злобные, в сон кидался, и моя-то маменька таскала меня как полено. Так и не догадалась, где я бывал… Где вырастал и жизнь проживал. А мой ата, сиречь отец, знал, да не говорил ей. Как же она удивилась, когда я в три годика оказался грамотным! Они на ярмарке меня показывали за деньги. Впрочем, продолжай.

– За деньги ребёночка показывали? – вытаращил глаза Эдик. – Мои бы маменька и папенька никогда бы…

– А деревню нашу риттеры спалили, всех выгнали. Вот и пробавлялись крохами. Но скажи мне, что означает умение твоё? Никак я не уразумею. Что есть этюд? И другие слова твои… Но не гумно, гумно я знаю.

– А, мольберт. Это чтобы картины рисовать.

– Что?

– Ну, живопись.

– Э?..

– Художество.

– Э-э-э…

– Красками по холсту… Изображение.

– А-а! Холст. Ты ткач!

Эдик уже хохотал:

– Нет! Не ткач! Художник-любитель!


Ничего не соображал старик в культурной жизни двадцатого века, но у Эдика, когда речь зашла о лесе, получилось ещё хуже. Для него стало открытием, что лес полон всякой еды, что по незаметным, казалось бы, приметам, которым стал учить его Кощей, можно легко находить дорогу к дому. Целый месяц он играл в лесного жителя, осваивая новые для себя умения, и лишь изредка печаль навещала его: трудно было поверить, что, пока он тут развлекается, там, у крёстного, всё хорошо и маменька не сошла с ума, разыскивая его.

Когда слёзы навёртывались на его глаза, старик успокаивал:

– Не переживай, малец. Всё в порядке с твоей маменькой. Она ещё даже не родилась.

Во всех же остальных случаях – когда они не занимались охотой, хозяйством и тоской по маменьке – их разговоры были посвящены проблемам выживания ходока, правилам его поведения. Старый Кощей имел громадный опыт – несмотря на отличную память, не мог сосчитать всех своих жизней, и относил это на то, что всегда соблюдал завет.


– Главное – не события, с нами на земле происходящие, а то, что

тянет

нас. Наши ходки не ради наших дел и удовольствий, а ради самой ходки. Зачем-то она Господу надобна, – говорил он Эдику, и они долго обсуждали этот постулат, не посягая, однако, на право Господа иметь свои непознаваемые цели. При этом старик рассказывал притчи, сочинял бытовые примеры:


– Если есть у тебя холстина рваная, её сшить надобно. И ты иголочкой с ниточкой зашиваешь прореху-то. Что же для тебя главное? Иголка? Или место в холстине, куда остриё попало? Нет, главное для тебя – стежок, чтобы нитка схватила два края холстины. А иголку затем отложил да и забыл о ней. Мы для Господа нашего иголка. А что и как он сшивает, того нам не понять.

Или однажды стал расспрашивать Эдика:

– Ты берёшь грязный котёл и чистишь его с песочком куском ветоши. Какова твоя цель?

– Всех микробов перебить, – бойко отвечал Эдик.

– Нет.

– Чтобы блестело?

– Нет.

– А, понял! Чтобы не воняло!

– Опять же нет. Котёл ты чистишь, дабы приготовить в нём новую пищу.

– Но это и так понятно!


– Да,

тебе

понятно. А вот если бы, как ты чистишь котёл, увидели селькупы, то они не смогли бы понять, ни

что

ты чистишь, ни

зачем

. А кусок ветоши тем более этого не понял бы, если бы он умел хоть что-то понимать.


– А кто такие селькупы?

– Сие не важно. Я же не спрашиваю тебя, кто такие микробы, к коим ты настроен столь кровожадно.


В другой раз говорили о людях. Оказывается, не только ходоку невозможно понять замысел Божий, но и прочим людям не дано понять ходока. Не потому, что тёмные или глупые, – они умны, но ум их привязан к их веку. Кстати выяснилось, что век – вовсе не сто лет, как полагал Эдик, а время поколения, когда дети одних родителей сами становятся родителями. Тому, кто живёт между своим отцом и своим сыном, неизвестно откуда взявшийся пришелец всегда чужой.

– Куда бы ни пришёл, будь как все. Пришёл к пахарям – будь пахарем. Пришёл ко дружинникам – будь воином. Пришёл к монахам – будь монахом. Ты обязательно захочешь стать самым лучшим пахарем, воином или монахом. Этого не надо. Не надо ни тебе, ни Господу. Ты и сам поймёшь это, прожив пять или десять жизней, но поверь мне, старику: не делай такой ошибки. Не стремись в лучшие и не учи других.

Эдик пожимал плечами:

– Как же? Если я что-то знаю, а они нет? Им же польза будет! Например, тут не знают, что такое живопись. А если я научу?

– А если тебя сожгут?

– За что?!

– И беда не в том, что тебя сожгут. Мы ведь уже разобрались: происходящее с нами – не важно. А беда, коль и впрямь усвоят новинку, тобою принесённую. Им, говоришь, польза будет? Возможно. А тебе? Не тому тебе, который тут, а тому, что спит сейчас на гумне в имении крёстного.

– Ой, дядя Кощей, с тобой рехнуться можно.


– Ты здесь, Эдик, не сам по себе. Ты

здесь

, потому что родился

там

. И отсюда туда, как ниточки, тянутся жизни всех-всех-всех людей. Ты этого пока не замечаешь, но когда проживёшь двадцать жизней, то эти ниточки станешь

видеть

. Лишнюю ветку от дерева не отломишь, ибо чувствовать будешь, как это скажется на тебе же самом: оборвётся одна ниточка, а поедет вся пряжа.


– Я не хочу обрывать, я хочу сделать людям лучше!


– Ты подаришь им какую-то новинку сего дня, и уже за утро их жизнь станет иная – немножечко, но иная. А людей много, жизнь длинная, и к твоему веку она будет уже не «немножечко», а очень сильно иная, и может статься, что твои родители даже не родятся, или не встретятся, или встретятся в не то время, и того

тебя

, что спит сейчас у гумна, вообще не будет, или родится

другой

.


– Не-е, этого не может быть.

– Ах, не может! А кого мы с тобой сейчас съели?

– Кабанчика.

– Если бы мы не появились тут и не съели бы его, он мог бы вырасти, и у него с какой-нибудь свинкой были бы поросята.

– Да. Три поросёнка!

– А теперь их не будет. Мы, пришельцы из чужого века, съели их отца, и весь его дальнейший род пропал.


Иногда по ночам Кощей уходил к реке, которая чуть слышно текла невдалеке от их избушки, устраивался там, где деревьев не было и хорошо просматривалось небо, и смотрел на звёзды. Эдик однажды пошёл с ним, долго любовался небесною красотою, ахал, охал, а потом и спросил старика, отчего он так любит это занятие. Кощей ответил, что дни недели определяет. Эдику даже стыдно стало: он-то из баловства на небо глядит, а тут…

В другой раз ещё больше стыдобы хлебнул – спросил, какая это река. Дед посмотрел на него удивлённо:

– А ты откуда сюда свалился, Эдик?

– Оттуда… С имения крёстного.

– А оно на какой реке?

– На Волге, знамо.


– Туда же и попал. Мы с тобою в одном были месте – ну, если в три версты разница, только наше

истинное

время – разное. Притянуло нас друг к другу. Я

отсюда

был по годам ближе, а ты дальше. Волга это, милый. Если пройтись по бережку, попадём туда, где будет имение твоего крёстного.


К Иванову дню старик наметил бросать лесное житьё-бытьё и отправляться, вместе с Эдуардом, в поход.

– Зиму мы здесь не переживём, – сказал он.

– А что же мы будем делать? – со страхом спросил Эдик. Городской мальчик, он себе и представить не мог, чем тут занимаются зимой и кто его кормить будет.

– Оно, конечно, и так примут, обогреют, с голоду помереть не дадут, – успокоил его Кощей. – А окажемся обчеству полезны, и вообще прекрасно заживём. Мне ремёсла ведомы, раньше и на кузне помогал, и бирюльки резал, а то и ткацкие станки починял. Они ж в каждом доме есть. И кадки латал, и горшки лепил. А теперь чаще сказки сказываю. Очень люди в деревнях любят слушать про иные земли, про богатырские подвиги. Вот как с тобой быть? Ты мне не помощник, откуда тебе что знать.

Эдик всё же кое-что знал, и разыграл перед ним целую сценку, из тех, что они разучивали для гимназических утренников. Но старик искусства двадцатого века не воспринимал, сказал, что плохо.

– Да это же сказка, – защищался Эдик.

– Сказки, сказки, – бормотал Кощей и вдруг зашёлся в старческом смехе: – Про меня про самого сказки складывают! У меня тут кумовья в любой деревне, ведь я тут жил и немножко позже, и раньше тоже. Детей мною пугают, озорники. Они же в ум не могут взять, как, однажды умерев, я потом в гости к ним захожу. Потому и живу в лесу: чтоб разговору про меня меньше было.


…Третью неделю шли они, сначала держась Волги: Змеевы Горки, Подвязье, Старица; потом срезали угол – на устье Старчонки Волгу бросили, пошли ко Ржеву, опять пересекли её; двинули вдоль Вазузы. Деревни стояли практически пустыми: прошедший год здесь гуляла чума. Кощей сказал, что отсюда до Сычовки, а там и до Смоленска – сплошная тайга, можа, хоть туда чума не дошла?

Но надежды на это было не много.

По пути, чтобы развлечь подавленного всем увиденным подростка, старик с шутками и прибаутками рассказывал об устройстве Руси. Создалась она, оказывается, на иностранной торговле.