Geum.ru

Искатели счастья

Вид материалаДокументы
Моя любимая
Восхождение на крест
Подобный материал:
1   ...   34   35   36   37   38   39   40   41   ...   51

Моя любимая


Сегодня я снова ходил на встречу с тобой. Там, на многолюдных улицах, ты улыбалась мне счастливой улыбкой, смеялась так звонко и беззаботно. Мое бедное сердце сжималось от сладкой боли, которая разливалась по всему телу, по всей душе.

Знаешь, любимая, ты не должна бояться меня обидеть или оскорбить. Говори мне все, что хочешь; все, что придет на ум. Я не обижусь. Ты не сможешь меня опечалить. То, что исходит от тебя, всегда будет нравиться мне, независимо от смысла и содержания. Ты научила меня великому искусству: слышать молчание между твоих слов, читать между строк твои письма и видеть сердцем невидимое глазом. Самое главное, что ты мне даешь, нельзя ощутить телесными органами чувств. О, это настолько тонко, что и душа иной раз беспомощно умолкает. Быть может, только дух, мой таинственный сокровенный помощник, способен в полной мере оценить это и помогает мне правильно относиться к тебе. Мне кажется, что моё чувство к тебе пронизано этим сияющим духом любви.

Поэтому, будь со мной такой, какая ты есть на самом деле – светлой, доброй, веселой и… беззаботной. Ты не бойся, если нужно, я возьму на себя все твои скорби, всю боль, которую тебе дано понести в этой жизни. Я всегда буду твоим щитом и мечом. А ты… любимая, ты просто живи как хочешь, дыши полной грудью, смотри прямо вперед и говори, и молчи, и смейся и плачь, если нужно. Я разделю твою радость и вытру твои слезы.

Тебе не стоит заботиться о своей внешности. Я знаю, для женщины это так важно. Но мне все равно, как ты выглядишь сегодня. Мне известно, как ты умеешь со вкусом подбирать себе одежду. И, конечно, иной раз ты выглядишь так, что дух захватывает. Но, поверь, и в поношенном халате, и в телогрейке, и в старом пальто ты не меньше дорога мне, чем в роскошном вечернем платье. Знаешь, пожалуй, будь усталой, раздражительной, злой даже… Я пойму и не отвернусь. У женщин гораздо больше, чем у мужчин для этого поводов, вполне простительных, учитывая женскую хрупкость и столь приятную слабость.

Пусть на твоей губе выскочит герпес, пусть прыщи покроют твой лоб или щеки, пусть тушь с ресниц потечет или размажется помада – неважно! Ты и в таком виде будешь мне бесконечно мила и дорога. Может, даже больше, чем в сверкании праздничной красоты. Я готов платком вытирать подтеки туши на твоем лице, мазки помады; лечить мазью герпес на твоей губе и протирать тоником прыщи. Лишь бы ты стояла рядом, и сквозь одежду, кожу, кости и мышцы я чувствовал, как бьется твое сердце, лишь бы изредка наши глаза встречались, а твое дыханье долетало до моей щеки. И не надо тревожиться о свежести дыхания или запахов тела. Все твои запахи я приму и буду вдыхать с удовольствием, как тончайший аромат, потому что это твоё, потому что от тебя.

И не стоит тебе, как всем, бояться старости! Наша любовь с годами, как вино, будет становиться только крепче и слаще. Не волнуйся за свою фигуру. Полнота придется тебе к лицу. Округлость тела добавит тебе женственности. Ты не растолстеешь – нет! – раздобреешь, то есть станешь добрей и мягче. Пусть седина тронет твои волосы – они станут от этого лучше и засияют той немыслимой красотой, в которой блеснет благородное серебро или роскошная платина. Не скрывай морщин – позволь им непрестанно дорисовывать твой портрет тончайшими мазками, доводя его до мудрого совершенства гениального шедевра.

Ты не должна бояться рожать детей. Пусть от беременности опухнет лицо и отекут ноги. Ты не станешь для меня менее красивой, наоборот. Я буду терпеливо переносить твои капризы и перепады настроения. Мы купим тебе красивое просторное платье и мягкую обувь. Тебе будут уступать место в транспорте и в очередях. Ты увидишь, с каким уважением к тебе станут относиться все, даже бывшие недоброжелатели, потому что рожать – это святое. А когда у нас появится ребенок, я обещаю, что по ночам я буду вставать, когда он заплачет. Сам сменю пеленки, дам соску и успокою колыбельной. Я вас с дитём окружу заботой и любовью. Ты у меня станешь самой счастливой мамой с самым желанным ребенком на руках.

Обещаю всегда любить твоих родителей и всех твоих родственников. Ведь они вырастили тебя и с младенчества окружили своей любовью. Я даже не стану ревновать тебя к твоим бывшим возлюбленным. Ты сможешь рассказать мне всё, что вы пережили и почему расстались. Мы-то с тобой никогда не расстанемся. …Впрочем, если случится такое, и ты полюбишь другого, я не буду стоять на вашем пути. Только знай, любимая, у меня никогда не будет другой женщины, кроме тебя. Если ты оставишь меня, я молча уйду и до последнего дыхания буду ждать твоего возвращения. А когда ты вернешься, ты не услышишь от меня ни слова упрека. Я просто протяну к тебе руки и скажу: «Здравствуй, любимая! Я так соскучился по тебе!» А ты… просто на своём опыте поймешь, что никто и никогда не сможет любить тебя так, как я.

Знаешь, любимая, мы всё выдержим и переживем. Нет ничего, что могло бы умалить и разрушить это великое и святое, чистое и освежающее, нежное и могучее, застенчивое и гремящее на всю вселенную – нашу любовь.

…Любимая, где же ты?

…Почему до сих пор я не встретил тебя?

Восхождение на крест


Случилось это в одно из паломничеств, которые я иногда затевал, пытаясь узнать о вере как можно больше. Нас там было не так уж и мало. Моя довольно унылая потрепанная личина вряд ли чем-то выделяла меня из толпы сограждан. Но тощий монах, проходя мимо, вдруг остановился, поклонился мне и, взяв за руку, сказал:

− Пойдем со мной, брат.

Этот неожиданный поклон, обращение «брат», ветхий его подрясник − всё это мне так легло на душу, что не задумываясь пошел за ним следом. Мы спустились по крутой лестнице в подклеть храма и сели за пустой пыльный стол. Я смущенно впервые поднял на него глаза. Монах смотрел на меня кротко, с едва заметной улыбкой. Из-под шапочки выбивались небрежно спутанные волосы и, стянутые на затылке черным шнурком, стекали за шиворот на спину; открытая взору половина лба удивляла чистотой и высотой, борода небрежно путалась и низ её лежал на сложенных на столе жилистых руках…

Но глаза!.. Как это они могли совместить мудрость старца и безыскусную ясность младенца? Но взгляд!.. Вы когда-нибудь видели, как из глаз струится свет? …Вы когда-нибудь чувствовали, как этот невидимый свет окутывает и увлекает вас куда-то ввысь, в неведомые миры, где так хорошо, как на земле не бывает даже в мечтах?

Мне захотелось рассказать отцу Марку всю свою жизнь, о несчастьях и мечтах, о поисках истины и тупиках, о поиске живого личного Бога, обо всём… Но что-то мне подсказывало бессмысленность этого движения души. Так на тебя смотрит человек, который знает о тебе гораздо больше, чем ты сам. Это мне нужно слушать его, жадно и ненасытно.

− Хочешь исповедаться? − спросил монах.

− Я не знаю как, − прошептал я.

− Вставай.

Он встал в углу рядом с аналоем, надел ленту епитрахили, поручни и стал читать молитвы. Меня подхватило плавное течение и понесло вдаль, туда, откуда веяло светом и теплом. Я стоял на коленях, на моей голове, покрытой епитрахилью, лежала его рука, от подрясника пахло землей и цветами. Он спрашивал меня о грехах, я отвечал «грешен» или «нет». Наконец, он прочел разрешительную молитву, поднял меня и попросил приложиться к Кресту и Евангелию. Я коснулся их губами, распрямился и почувствовал себя легким и радостным. Монах взглянул на меня, улыбнулся и кивнул:

− Полегчало?

− Да, спасибо, − ответил я смущенно.

− А хочешь узнать, что значит быть христианином?

− Да, − сказал я нерешительно.

− Ты не бойся, Юра, неволить тебя никто не вправе. Обещаю, если ты не примешь это, то уйдешь отсюда, как будто ничего и не было.

− Я согласен!

− Хорошо.

Отец Марк зажег свечи. Затеплил лампаду. Стал на колени перед иконостасом. Я тоже опустился на колени рядом, чуть сзади. Сначала ощутил жесткость каменного пола, потом расслабился, боль утихла, и я превратился в слух. Монах так уютно молился, так естественно и просто, будто жил этим всю жизнь. Прозвучали слова: «Покажи сему рабу Твоему милость Твою неизреченную и снизойди Духом своим Святым». Я прошептал: «Господи, помилуй».

Монах встал, поднял меня с колен. Открыл ящик стола, взял оттуда тетрадь, погладил её рукой и протянул мне: «Возьми, Юра, пойди в комнату и почитай с того места, где закладка. Это мой афонский дневник». Я взял тетрадь и удалился в пустую комнату. Еще не открыл её, а на меня накатило сначала волнение, потом страх, а потом я услышал монотонную молитву за перегородкой и всё стихло. Наконец, открыл тетрадь и прочёл:


«Отец Даниил зажег свечи. Затеплил лампаду. Стал на колени перед иконостасом. Я тоже опустился на колени рядом, чуть сзади. Сначала ощутил жесткость каменного пола, потом расслабился, боль утихла, и я превратился в слух. Монах так уютно молился, так естественно и просто, будто жил этим всю жизнь. Прозвучали слова: «Покажи сему рабу Твоему милость Твою неизреченную и снизойди Духом своим Святым». Я прошептал: «Господи, помилуй».

Меня осенило что-то очень приятное, светлое и теплое. Порывом ветерка долетел до меня тонкий цветочный аромат. Наконец, меня подхватило плавное течение и понесло по восходящему потоку вдаль. Где-то сзади-снизу осталась земля, потом и облака, потом меня окутали звезды и черный космос, потом и это улетело прочь. Меня вынесло на огромное облако. Я влетел внутрь и понесся сквозь море огня. Меня обожгло, потом будто от тела отслоилась окалина и слетела прочь. Потом еще и еще. Я стал легким и прозрачным, как привидение.

Наконец, я оказался в черном мраке перед невидимой стеной в абсолютной тишине. Откуда-то издалека доносились молитвы, я повторял их и словно посылал туда, за невидимую преграду. Но и это закончилось. Я стоял один в темноте и молчал, ожидая чего-то очень важного. Вдруг пространство вокруг меня наполнилось раскатами грома и прогремел Голос: «Благословляю!» … И я рухнул в пропасть. Летел вниз так стремительно и беззвучно, что мне бы испугаться, но нет, страха не было. Скорей, детское любопытство, доверчивое и открытое всему доброму и новому… И вот я остановился.

Будто упал занавес, и распахнулась бесконечность: пространство здесь оказалось настолько безграничным, насколько способен принять разум. Надо мной сияли небеса. Оттуда лился яркий свет, доносились приятные звуки. Там пели гимны, славили Бога, заливались на разные голоса птицы. Я всматривался в эту блаженную высоту, мне открывались все новые и новые слои света. Люди там сияли отраженным светом, льющимся от единого источника − Бога. Там всё − лица святых, их руки, их песни − устремлялись к центру всего и вся − к Богу.

Между тем, каким-то другим, параллельным зрением, видел я самые роскошные земные места. Наверное те, которые у людей ассоциируются с понятием «рай». Я бродил среди богато разодетой толпы по набережным Ниццы, Канн, Рио. Ехал в кабриолете по спидвею вдоль океанской волны в Голливуде, Сан-Франциско, Майами. Летел на вертолете над Карибскими и Канарскими островами. О, какими ничтожными и серенькими показались мне эти земные красоты по сравнению с совершенной ликующей красотой Царства Небесного! А уж занятия земных людей и их мысли вовсе почернели в сравнении с чистым светом, исходящим от жителей небесного рая.

В тот миг я понял, ради чего монахи уходят из мира в затвор нищих келий. Они жертвуют ничтожным и тающим миражом земного счастья ради вечного блаженства в этих несказанно прекрасных Небесных красотах. Уж насколько красноречив был апостол Павел, но и он не сумел описать в своих посланиях третье небо Царства Божиего, которое ему показал Спаситель: «…был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор 12, 4). Ради этого с улыбками и радостными песнями шли на лютые страдания христианские мученики. Ради этого годами и десятилетиями терпят издевательства и лишения верующие миряне.

Небеса пронизывали звуки хвалебных песен. Я не разжимал рта, но и меня наполнили эти славословия, и я всем существом пел эти радостные песни моему Богу. Как-то в детстве прочел в книге Марка Твена, как Гекльберри Финн с Томом Сойером говорили о занятиях людей в раю, будто они там только и делают, что расхаживают с арфами и поют псалмы − какая, мол, это скука. Несчастные люди, которые так думают! Вот чего нет в раю, так это скуки! Радость, свет, блаженство, любовь − в избытке, и это не может быть скучным.»


…Это был один из тех чудных дней, когда радость пронизывает тебя насквозь, а воздух наполняется вибрирующим светом, в котором иногда слышится тихая музыка, зовущая вдаль.

Так случается в детстве, когда просыпаешься в первый день летних каникул. И вдруг понимаешь: сегодня вовсе не нужно идти в душную школу. Ты улыбаешься солнцу за окном и думаешь: идти с другом на ближний пляж, но дикий и неухоженный, − или на дальний, но чистый, с музыкой и вышкой для прыжков в воду. А можно еще собраться на рыбалку в затон и наловить ведро карасей. Или, скажем, убежать в парк − полетать на качелях до белых облаков. Или пригласить в кино самую красивую, таинственную девочку, от одного взгляда которой сердце проваливается в глубокую синеву неба, а тебе хочется только одного: бесконечно долго смотреть на неё и любоваться каждым движением тонких пальчиков, каждым взмахом пушистых ресниц. …Или вот еще, можно взять из холодильника стакан с клубникой, посыпанной сахарным песком, расстелить на балконе одеяло и полежать с интересной книгой, подставив солнцу спину. Но детство ушло, и такое сейчас приходит ой как редко, почти никогда, потому и ценится особенно.

Это был день, когда вчерашние беды растаяли в прошлом, а сегодня ты чувствуешь себя необычайно легко. И тебе кажется, что будущее − это одно только счастье.

Это был день, когда со мной произошло самое большое открытие в моей жизни: смерти нет, а жизнь бесконечна! Открылось это не путём сложных размышлений, но каким-то дивным озарением: я увидел вечность, и она меня поразила невиданной красотой. Я обнаружил там всё, о чем мечтает каждый человек, о чем вдохновенно пишут поэты, чего желают друг другу в день праздника, о чем поют в самых задушевных песнях, о чем шепчут ночью далекие огромные звезды. И этого «всё» там бесконечно много. И это «всё» так прекрасно, как не бывает в нашей обычной жизни. Потому что это − совершенное счастье и бескрайняя любовь.

Я сидел на скрипучем стуле в душной комнате, видел свои руки, ноги, трогал лицо, волосы, уши, ощущал голод. А сердце по-прежнему оставалось там, в беспредельных сияющих красотах вечности, и совсем не хотелось ему возвращаться на землю. Рассудок пытался как-то всё это объяснить, подобрать слова… Я же отмахивался от его навязчивой работы и боялся только одного: растерять то ощущение безумного счастья, которое коснулось и опьянило. Мне было хорошо. Правда же, очень хорошо.

В тот день я ходил по земле, смотрел на небо, на зеркало озерной воды, наблюдал за полетом птиц, ползанием жучков, прыганием лягушек. В лесу трогал деревья, разглядывал цветы, бережно касался ягод, грибов, травы. Жадно вдыхал сладкие запахи лета и слушал пение птиц, шелест листвы, шепот короткого дождя. И всюду, во всём, на всём − на каждой малой былинке и великой огромности просторов и далей − видел отблеск того бескрайнего блаженства, которое незримо продолжало существовать и во мне, и в бесконечной вечности, и на земле. Казалось, вся огромная вселенная была окутана светящимся облаком великой любви.

В тот день я не подрос ни на миллиметр, не обогатился ни на копейку, не стал сильней или умней. Только в сердце моем произошел такой переворот, от которого вся последующая жизнь изменилась полностью и бесповоротно.


Следующей ночью после молитвы на сон грядущим отец Марк предупредил, что мне предстоит продолжение того, что началось днем. Я молча кивнул, готовый ко всему и, осенив себя крестным знамением, взял вчерашнюю тетрадь и удалился в комнату. Открыл на закладке и прочел:

«Следующей ночью после молитвы на сон грядущим отец Даниил предупредил, что мне предстоит продолжение того, что началось днем. Я молча кивнул, готовый ко всему и, осенив себя крестным знамением, удалился в комнату и встал на молитву.

Передо мной снова раскрылось пространство. Но в тот же миг со мной что-то произошло. Мои руки оказались прикованы к перекладине креста, ноги упирались в нижнюю часть стойки креста. Я попытался подвигать телом, и мне это удалось. Руки сгибались, я мог ими касаться лица, груди. Ноги сгибались, я мог подтянуть их выше. Но потом, как только я переставал прикладывать усилия, руки, ноги и голова занимали привычное положение человека, распятого на кресте. Разобравшись с возможностью движений тела, я вернул свое внимание к окружающему великолепию и стал его рассматривать.

Надо мной снова сверкнули Небеса − и вдруг поднялись вверх и вышли из моего поля зрения. Зато подо мной жутким мраком проявилась и зачернела бездна. Оттуда доносились крики несчастных людей и звериное рычание. Оттуда иногда поднимались и долетали до меня горячие смрадные ветры. Когда я всматривался вниз, мне открывались адские глубины, наполненные обгоревшими людьми, объятыми ревущим огнем. Когда я хотел увидеть кого-то из своих умерших знакомых, мне показывали его. Я обнаруживал его в муках, извивающегося в языках пламени − и от сострадания сжимался от боли в клубок.

Между Небесами и преисподней − прямо передо мной расстилалась поверхность земли. Здесь она была и круглой и плоской одновременно. Во всяком случае, я мог видеть как на ладони всё, что происходит в России и в Австралии, в Северной Америке и в Африке. Одинаково резко и четко видел я вершины гор и дно океана, мелкую песчинку пустыни и середину перистого облака, моего знакомого в Москве и неизвестного монаха на вершине горы.

Когда всё это завершилось, я оказался в одиночестве, вернувшись в исходную точку, в черном мраке перед невидимой стеной в абсолютной тишине. И тот же Голос, что меня благословил, спросил: «Хочешь ли и ты стать христианином и взять на себя крест молитвы за людей?» В тот миг меня всего наполняла любовь и не было сомнений, что мне ответить. И я твёрдо сказал: «Да, Господи, хочу. Помоги моему ничтожеству».

Я закрыл тетрадь, погладил обложку, будто это было живое существо, и бережно положил на стол. Меня окутало безмолвие, я услышал мягкое биение собственного сердца, шум движения крови по артериям и легкое шипение огонька лампады. Всё завершилось, и с чувством лёгкой досады я понял, что оказался в одиночестве, вернувшись в исходную точку, в черном мраке перед невидимой стеной в абсолютной тишине. И тот же Голос, что меня благословил, спросил:

− Хочешь ли и ты стать христианином и взять на себя крест молитвы за людей?

В тот миг меня всего наполняла любовь и не было сомнений, что мне ответить. И я твёрдо сказал:

− Да, Господи, хочу. Помоги моему ничтожеству.

− Твоей молитвы ждет Бог и каждый человек, которого ты обнимешь своей любовью. Молись!

− Как? Я толком и не умею.

− Начни. Молитва дается молящемуся.

И я почти не раздумывая о смысле слов, начал свою первую настоящую молитву. Я славил Бога и благодарил Его за дарование мне такой незаслуженной милости. Я каялся в своих грехах и просил прощения тем людям, которых знал близко. По мере углубления в молитву, мне открывались беды людей малознакомых, но которые как-то повлияли на мою судьбу. Потом передо мной стали проходить те, кого я обидел, и те, кто обижали меня. А потом и вовсе незнакомые мне люди и даже целые народы…

И открылось мне, что каждое молитвенное слово мое чутко слушалось и Небесами, и землей, и адом. Но самое главное − каждое слово молитвы слушал Господь и, я почему-то был уверен, что Ему очень приятны и нужны мои молитвы за людей. Господь любил каждого из них, Он желал каждому спасения и блаженства, Он очень и очень хотел поделиться тем несметным сокровищем блаженной любви, которым владел беспредельно.