Geum.ru

Искатели счастья

Вид материалаДокументы
Крик птицы
Подобный материал:
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   51

Крик птицы


Нашими любимыми кинотеатрами были тогда не центральные, а крохотные кинозалы повторного фильма. Именно там смотрели мы фильмы, которые властями считались, мягко говоря, спорными. Там увидели мы фильм «Андрей Рублев». Работа над фильмом началась еще при Хрущеве, известном сумасброде и гонителе Церкви. Консультантами были Савелий Ямщиков и его учитель, Николай Сычёв, представитель дореволюционной школы профессуры, историк искусства, ученик Репина, отсидевший за защиту старины в ГУЛАГе четверть века; его ученик Леонид Творогов, хранитель древностей; преподаватель и реставратор Евгения Кристи. Удивителен тот факт, что два столичных мажора − Андрей Тарковский и Андрей Кончаловский − написали сценарий о восьмистах страницах, а Тарковский снял этот «возмутительный» фильм, во время работы над которым съемочная группа стала верующими людьми. Продолжением чуда был выход картины после восьми лет «лежания на полке» и то, что мы его смотрим.

Когда зрители выходили с фильмов Феллини, мне это было понятно, хоть я из вежливости досиживал до конца. Но когда увидел уходящих ворчунов с «Андрея Рублева», мне они казались грызунами, бегущими с корабля. За моей спиной в зале смеялись над предательством русским князем Владимира на разграбления татарам. Цинично хихикали над этим: «Что же ты, мы же русские!» − «Я покажу тебе, сволочь Владимирская» − и нож в живот соотечественнику… И это, и весь мрак и ужас, но и диалоги иконописцев о грехе, о милости Божией − всё это раскаленным мечом проходило через моё сердце. Я смеялся вместе с маленькой княжной, брызгающейся молоком, и радовался словам Андрея Рублева из Апостола: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. не радуется неправде, а сорадуется истине. все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»(1Кор. 13, 4-8). Несколько дней ходил я под впечатлением фильма. Передо мной неслись бешеные захватчики, извивались в адском огне лица предателей, горели иконы в разрушенном соборе Владимира и тихо сыпал снег на тела убитых, звучал колокол, отлитый мальчиком под болтовню латинян, а над всем этим, как итог всего и вся − образ Святой Троицы, где в полном согласии и единстве восседают за жертвенным столом три божественных Ангела неземной красоты.

Каждый раз после таких потрясений я открывал Библию и жадно вчитывался в дивные слова, взрывающие все ценности окружающего мира страстей, греха, зла, смерти… Но хоть и принимал я умом божественные откровения, хоть радовался каждому слову, − живой Бог каждый раз уходил от меня, скрываясь за сумрачной пеленой моих страстей. И снова, как брошенное дитя, искал я Отца моего и со слезами шел, бежал и полз туда, где во мраке светило Его жилище…


…А потом в Нижний приехали белорусские «Песняры». Их афишами, казалось, был обклеен весь город. Не смотря на то, что они давали по два концерта в день в огромном дворце спорта, билеты в кассах отсутствовали. Разумеется, Олег с помощью отца достал билеты, и мы попали на концерт.

Места у нас были не в партере, что устроили на ледовом поле, а на трибунах, но видимость была хорошая, а уж звук просто потрясающий. Наконец, на сцену вышли музыканты в белых костюмах. Мощный, с огромным лбом и усищами Владимир Мулявин в белом камзоле до пят и хрупкий Анатолий Кашепаров в белых брюках и полосатой национальной тужурке стояли впереди у микрофонов. Сначала нас «разогрели» знаменитыми «Вологда» и «Александрина», потом, конечно, исполнили «Белоруссия» и «Косил Ясь конюшину». Но мы-то знали, что на живых концертах они всегда исполняют нечто необычное, что не пускают на телевидение и не услышишь на пластинках.

И вот, наконец, объявили песню «Скажи про любовь». Мы заерзали и приготовились к музыкальному пиру. Высокие сильные голоса Мулявина и Толика будто переплелись. Они не прыгали по сцене, стояли почти неподвижно. Никакого внешнего эффекта, всё сосредоточилось на словах и музыке песни.

Я вижу солнце в твоих глазах,

В каплях дождя я слышу сердца стук,

Только в них бы я мечтал услышать вновь

Что значу больше для тебя, чем друг.

Ты приходишь вдруг, словно летний бриз,

Согреваешь теплом и, как злой каприз,

Исчезаешь вновь и вновь.

Скажи про любовь.

А дальше началось нечто! Мулявин с Толиком вышли вперед под яркие лучи света и по очереди выкрикивали слово «любовь», оно стало сгустком невидимой энергии, который метался между ними, по сцене, по огромному залу с десятками тысяч людей. Это слово стучалось в наши сердца, било в грудь, оглушало мощным звуком и ослепляло вспышками красного света. Потом пролилось гитарное соло минут на десять. Гитара то рыдала, то звенела, то тихо плакала. Потом на сцене в полной темноте остался один ударник, на которого направили мощный луч прожектора. Он ритмично сотрясал воздух, стены и пол под нашими ногами до полного изнеможения.

Скажи про любовь немного слов,

Слышать я вновь готов

Тихий шёпот твоих нежных фраз, призрачных снов,

Разрывая пелену, у тебя одной в плену.

Перед нами сидело много девушек и даже весьма зрелых дам. Я невольно наблюдал за их реакцией. Они вытянули шеи, подались всем телом к сцене, на лицах − восторг и желание упасть к ногам музыкантов, стать ковровой дорожкой для их триумфального шествия. Я и сам испытывал нечто подобное. В тот миг белорусские песняры стали для меня сверхчеловеками, взлетевшими на недосягаемую высоту. После завершающего аккорда последовали взрыв оваций, крики отечественного «бис» и западный свист. Это безумие продолжалось бы до ночи, если бы Мулявин не поднял руку и не объявил следующую песню.

Я впервые услышал это название − «Крик птицы». Но женщины перед нами и Олег рядом захлопали в ладоши и разом стихли в ожидании очередного шедевра.

Из-за ревности неустанной,
Из-за ревности злой и глухой,
Я мог превратить тебя в камень
Своею волшебной рукой.
Я мог превратить тебя в дерево,
Я мог превратить тебя в зарево,
Но я превратил тебя в птицу,
Навеки расставшись с тобой.

Промчались печальные годы,
И однажды ко мне на рассвете
Вернулись друзья с охоты
И бросили птицу на стол.
Не здешнюю птицу и странную,
С глубокой кровавою раною,
С глазами такими знакомыми
И с перебитым крылом.

Вот, наконец, и вместе мы,
Так что я так грустно пою.
Над убитой крылатой невестою
Я на коленях стою.
Ты была сиреной,
Я пел, твои песни, звеня,
Тебя не хотел простить я,
А кто же простит меня.

Снова пауза. Мертвая тишина. И − оглушительный рёв публики, грянувший со всех сторон сразу. Олег ударил меня по плечу, сказал «уходим», и мы стали пробиваться к выходу.

На проспекте Гагарина нас окутала тишина. Даже редкие ночные машины и загулявшие компании не смогли нарушить ту звенящую тишь, которая обступила нас, обняла и понесла по волнам воспоминаний. Мы шли медленным шагом и молчали. Но это была не скука без мыслей, − казалось, нас переполняли события прошлого, которые проходили перед нами, как вся жизнь проходит перед мысленным взором умирающего.

Слова песни вспыхивали световыми и звуковыми всполохами, в душе происходила какая-то мощная работа. «Из-за ревности неустанной, из-за ревности злой и глухой…» − звучало в голове, и тут же передо мной появлялась Юлия, которая вдруг превращалась в птицу. «Я бы простил измену, если бы не любил», − оглушали меня слова, которые пронзали страхом и отторгались сознанием. Нет, именно любовь, если она настоящая, и дает силы прощать всё, что угодно, и даже такое черное горе, как измену любимой!

«Говорят, что летать ты устала, что хочешь стать снова прежней, и хочешь вернуться ко мне. Вернуться ко мне русокосою, вернуться ко мне синеокою», − обещал мне кто-то невидимый. А если это случится, прощу ли? Смогу ли я принять ту, которую отверг? А если нет? Что тогда? Смерть моей любимой, превращенной колдовством в птицу? «Вот, наконец, и вместе мы, так что я так грустно пою. Над убитой крылатой невестою я на коленях стою». И потом, как пожизненный приговор: «Тебя не хотел простить я. А кто же простит меня?» Что толкает нас на поступки, обижающие самых дорогих людей? Конечно, самолюбие − любовь к себе до ненависти к другим. Наш убийственный эгоизм!

В груди что-то шевельнулось, будто моя душа превратилась в птицу и забила крыльями о железные прутья клетки, в которую я посадил её. Ей стало тесно в неволе! Она хотела вырваться на свободу и взлететь высоко, высоко − в самое небо. Птица-душа металась, она стонала и плакала.

Душа моя кричала! Как смертельно раненная, окровавленная птица. Она кричала на всю вселенную. … А я чувствовал свою полную беспомощность, и от этого приходила боль, та самая «зубная боль в сердце, которая лечится девятиграммовой свинцовой пломбой».

Как помочь душе моей сломать жесткие прутья клетки?

Как дать ей желанную свободу?