Geum.ru

И капитальными трудами, тем не менее жаждет, интересуясь историей Отечества, хотя бы бегло пробежать по страницам, стирающим белые пятна в нашем великом прошлом

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3   4   5

Использован материал с сайта Общества Михаила Тверского

ОТЕЧЕСТВОЛЮБЕЦ МИХАИЛ ТВЕРСКОЙ


Последние дни первого Великого князя всея Руси

Я склеиваю историю,

как будто охранную грамоту,

Кровинку с кровинкой склеиваю,

скрепляю со стоном стон.

Подобно седому, усталому,

состарившемуся Гамлету,

Я склеиваю разорванную,

но вечную связь времён.


***


По благословению

Архиепископа

Тверского и Кашинского

Виктора


Эта книга предназначена старшеклассникам и всем, кто в нашей стремительной жизни, не имея возможности познакомиться с серьёзными капитальными трудами, тем не менее жаждет, интересуясь историей Отечества, хотя бы бегло пробежать по страницам, стирающим белые пятна в нашем великом прошлом.


Автор в небольшом литературном эссе в художественной форме возвращает россиянам забытого, но Великого предка - Святого, Благоверного князя Михаила Ярославича Тверского.


Автор старался строго следовать известным исторической науке фактам, позволяя своей фантазии лишь заполнять пробелы, связуя эти факты, и лишь изредка перемещать их во времени для более стройного их изложения, не меняя, впрочем, сути происходившего.


На форзаце книги фотокопии страниц “Жития” Михаила Тверского из Государственного архива Тверской области. (ГАТО, ф. 1409,оп. 1, ед. Хр. 1103, л. 119 об., 120)


На торгу


Тихая, мягкая осень в предгорьях Кавказа. Здесь недавно остановилась Орда, что, покинув Сарай - Бату, столицу свою на Волге, устремившись на Юг, по велению хана встала теперь на охоту. Целый город идёт на колёсах, со своей обычною жизнью и, конечно, со своим базаром. Нынче здесь особое оживление, весь базар гудит спозаранку: уже несколько дней объявляют, что сегодня сюда приведут князя русского из Твери, чтобы он принародно покаялся и у хана прощенья просил. Здесь с утра нукерами ханскими дорогой постелен ковёр, приготовлены горы подушек одному из ханских любимцев, одному из главных нойонов Кавгадыю, кому отданы во владение и булгары, и мордва, и чуваши. Это важный, большой нойон!


Наконец, показалась процессия. Впереди шёл высокий русский, с гордо поднятой седой головою, в цепях, с деревянной колодой на шее, поддерживая её руками. По бокам шли нукеры ханские, сквозь толпу пробивая дорогу, и, когда подошли к ковру, грубо русского в пыль толкнули на колени подле ковра. Вкруг плескалось разноязыкое море из смердов, купцов и вельмож: генуэзцы и венецианцы, тевтонские рыцари, свеи, персы, арабы и яссы и много - много других. Будто все племена и народы собрались сегодня сюда. Наконец закричали нукеры, раздвигая проход в толпе, и неспешно к ковру приготовленному подскакал и сам Кавгадый. Спрыгнув с коня, небрежно оглядел это море людское и, неожиданно заговорив по-русски, с деланным изумлением обратился к пленнику он.


— Что такое, коназ Михаила? Ай, зачем на шее колода, почему до сих пор не сняли? Я давно приказал её снять!


Он хлопнул в ладони, и сразу два дюжих татарина, ловко разъединив колоду, сняли с князя её. И обнажились на шее, на плечах глубокие язвы, обрамлённые по краям спёкшейся чёрною кровью. И через эти края заструились красные ручейки. Кавгадый же громко зацокал.


— Т-ца, т-ца, т-ца! Хан Узбек не злой, хан Узбек справедливый и добрый! Ценит он, что Великим коназом в его Русском улусе ты был!


И он снова хлопнул в ладони, те же двое татар подхватили русского князя с земли, не снимая цепей, набросили на него дорогое корзно и подвели к Кавгадыю, полулежавшему на ковре меж разбросанных ярких подушек. А другие двое нукеров, взмахнув огромною скатертью, опустили её на ковёр, как волшебники сплошь уставили необычными восточными яствами, дорогим восточным питьём .


— Садись, коназ Михаила, это всё для тебя! Можешь есть!


Князь же русский стоял по-прежнему, и взирал он не на еду, не на важного Кавгадыя, взгляд его устремлён был вниз и куда-то в сторону, будто здесь было тело его, а душа далеко отсюда.


— Какой гордый ты, коназ Михаила! Я в Твери с твоего стола ел! Ну а этим тебе показывает принародную милость хан!


И впервые князь этот русский, Михаил Ярославич Тверской, поднял взор свой на Кавгадыя. Память вмиг ему нарисовала не вот этого Кавгадыя, и не это - минувшее время. Да, и года ещё не прошло с той кровавой Бортеневской битвы, когда самым коротким днём, а в судьбе его, Михаила, самым длинным из всей его жизни – декабря 22, в году 1317, отступала в панике непобедимая Ордынская конница, что не выдержала удара простых тверских мужиков. И, преследуемая тяжёлою, кованою тверскою конницей, ожидая расправы немедленной, побросав непобедимые стяги, отступила позорно в свой стан. И все русичи, бывшие там, Кавгадыя другого запомнили: удирающего с поля боя, хлеставшего саблей коня, а потом, уже после, когда привели к Михаилу, в ожидании немедленной смерти, глаз не смевшего на Михаила поднять. Приказал бы тогда Михаил, целовать ему ноги готового! Но не величаяся, не выказывая гордости своею победой, не унижая поверженного противника, обратился к нему Михаил.


— Князь, Великий нойон! Позабудем же зло, которое было сейчас меж нами, и оставим в могилах, что выроют в этой земле. И пусть Божья десница над усопшими богатырями будет простёрта, а тебя приглашаю я в Тверь!


И лишь только потом во Твери, когда были они вдвоём, Михаил его вопросил:


— Это хан приказал тебе землю тверскую пустошить?


— Коназ, прости! Хан такого мне не приказывал! Хан велел посадить на княженье Великое коназа Московского Юрия. Это Юрий ему говорил, что княженья Великого ты не отдашь, потому столько войска послал. И когда в Костроме ты ему уступил, я хотел обратно идти... Это Юрий уговорил Астрабыла и Острева, тех князей, что со мною пришли. А они уговаривать стали меня — идём, Кавгадый, да идём! Если мы пришли из Орды, как с пустыми руками уйдём? Я Аллахом клянусь! Правду я говорю! Это Юрий Новгород вызвал! Это Юрий русским князьям угрожал, что поступит с каждым, как с князем Рязанским, просто тихо удавит, кто противиться станет ему. Юрий просто подлец, он бежал с поля боя, как трус, бросил он не только меня, он жену молодую бросил — сестру хана! Красавицу нашу Кончаку! Стыд ему и позор! Я не знаю, что хану скажу! Я не знаю, как оправдаться!


Михаил уже знал, как всё было, Кавгадый говорил не всю правду – это он послал Телебугу, приказал новгородцам немедленно воевать, зорить землю тверскую! Михаилу-то что было делать? Он разбил два ордынских тумена, ну, а если придёт вся Орда! Нету власти Великого князя, Русь теперь ему всю не собрать… И потому, как ни больно, ни горько, вновь надо выю склонять!


И всё же принял его Михаил у себя как почётного гостя, принял брошенную мужем Кончаку, сохранив всех служанок, весь скарб, одарив её драгоценностями. Он отправил Юрию в Новгород в знак примирения послов, предлагая вернуть и жену, и пленённого брата Бориса. Но случилось невероятное: за два дня до приезда послов, чтоб забрать Кончаку с Борисом, внезапно и неожиданно умерла в одночасье Кончака. Поползли зловещие слухи, что Кончака была отравлена по приказу самого Михаила.


Михаил спешно провёл дознание: были строго допрошены слуги, повара и служанки Кончаки — она вовсе не ела в тот день. От еды отказавшись, сидела без движенья в каморе своей. А когда нашли её мёртвой, то следов насильственной смерти обнаружить нигде не смогли. Значит это — самоубийство! Михаил чуял, ведал: основания были к тому. Слишком явно была унижена, оскорблена молодая жена, позорно бросившим её мужем. Слишком явными были приязнь и внимание к своему охраннику, что пленил не только её саму, но невольно пленил её душу. А пленителем и охранником, кому дал Михаил приказание ещё накануне битвы, был Димитрий, его старший сын.


— Разыщи её и охраняй, береги, как зеницу ока!


Как отец, сын был статен, красив и не робкого был десятка, и прозвали его давно Димитрием Грозные очи. И свободное всё ещё сердце не осталося равнодушным к красавице, юной татарке, о сказочной красоте которой уж давно ходили легенды. Оскорблённая молодая женщина не могла не почуять восторга, обожания своего грозного стража, не могла не потянуться к нему.


А какими счастливо-шальными были тогда, в январе, глаза его старшего сына! Михаил полагал: это было опьянение победой Бортеневской.


А потом неожиданно длинная ночная беседа с Анною... Сердце матери вдруг почуяло подкравшуюся беду: полюбил сын жену врага своего, у опасной он встал черты. А потом тяжёлый и долгий разговор уже с сыном Димитрием... Вырванное у него обещание отказаться от безумной мечты.


А потом роковая встреча уже с самою Кончакой... В тот день привезли известие, что её и Бориса скоро должны были увезти. Михаил, когда солнце село, вышел один на гульбище, чтоб в тишине подумать, свежего ветра испить. Звёздной, весенней ночью, мыслями поглощённый, не обратил внимания на закутанную в плащ фигурку возле резного столба. А она, как лёгкое облачко, подплыла неслышною тенью и, внезапно упав на колени, стала руки его целовать.


— О, коназ Великий, спаси, будь отец, не хочу я к Юрию! Я клянусь твоим Богом Великим, брата я смогу убедить: он вернёт княженье Великое! Он любовь поймёт и оценит и он сможет меня простить. Я Димитрию стану рабою, а тебе послушною дочерью. Если нет, то мне лучше в могилу, чем к предателю и подлецу…


Михаил оглянулся - на гульбище кроме них никого не было, весь детинец окутался сумраком, ватною тишиной. Он с колен её медленно поднял... Взяв в большие ладони изящную, тёмным шёлком покрытую голову, заглянул ей в глаза, что покрыты были влажною пеленой… И на краткий миг задохнувшись, замер, обожжённый отчаянием, нежданно огромных, раскосых, божественно прекрасных глаз! А она, уже не всхлипывая, взирала с надеждой, мольбою, лишь на руке дрожал у него, скатившийся со щеки алмаз. И ощутив себя на мгновение не то палачом, не то пыточником, он, глаза закрыв, отвернулся, наваждение стараясь прогнать. А потом, называя по имени, что дали ей при крещении, говорить начал мягко, стараясь меньше боли ей причинять.


— Ты жена другого, Агафья! Бог не простит Димитрию, не сможет простить и тебе!


И, помолчав, добавил:


— Да и меня не помилует, коль за княженье Великое этим я расплачусь! Душа твоя дивно красивая, я понимаю Димитрия! И я верю тебе, я клянусь! Но прости нас и не осуждай... Меня и его, и прощай...


И следующее утро для Агафьи не наступило. Будто на минуту, не раздеваясь, на лежанку она прилегла... В том же воздушном наряде, в чём на гульбище была с Михаилом, с необъяснимым выражением счастья на лице она умерла. И эта тихая радость, сплетяся с красой восточною, вызывала благоговение тех, кто к ней тогда приходил. Лишь Димитрий безмолвно стоял, словно с душой заколоченной. И пока была во Твери она, ни на минуту не отходил...


И вот теперь Михаила обвинили, обвинили в убийстве женщины... И опять он явственно вспомнил Кавгадыя на ханском суде, он слова от имени хана бросал Михаилу зловещие, отмщая своё поражение тогда на тверской земле.


— Коназ Тверской, ты виновен! Ты хотел обмануть Великого хана! Ты хотел часть дани спрятать от нас, утаить! Пусть все знают: между небом и океаном никого хан за это не может простить! Коназ Тверской, ты виновен! Ты руку поднял на посланника хана! Этим ты оскорбил и унизил не только посла. Ты тому нанёс ужасную рану, под копыта коней которого завтра устелется вся земля! Коназ Тверской, ты виновен! Ты сестру уморил ханскую! Ты прекрасный цветок безжалостно бросил в огонь! И за это тебя ждёт судьба окаянская: ты колоду сначала наденешь, а потом — на смерть осуждён!


Это был приговор! И никто не внял ему на суде этом ханском:


— Дани все уплатил, вот бумаги, всё уплачено до рубля! А посол сам напал на меня, я ж потом его принял по-царски! Кавгадый, ты ведь клялся обо всём рассказать, заступиться в Орде за меня!


А Кончака? Он не мог на суде рассказать про ночную ту встречу, как княженье Великое обещала Михаилу вернуть... Как она ему стала мила в тот незабываемый вечер и как всё-таки вынужден был он её оттолкнуть! Разве это имело значенье теперь: по ханскому начал приказу Тверь тогда Кавгадый воевать, или кто-нибудь уговорил, и что сам Кавгадый Михаилу жизнью обязан? Он, конечно, давно о том позабыл! Как сквозь сон, до сознания чьи-то слова дошли:


— Эй, урусут, у тебя, был почёт, а теперь ты в пыли! Ты коназ, урусут, был, великий коназ у себе! А теперь, как последний смерд и ясырь, поклонися своей судьбе!


Михаил оглянулся, лишь сейчас увидав это море голов: и тюрбаны, и фески, и чалмы, и береты венецианские. И меж ними увидел вдруг родные одежды русичей, он узнал знакомые лица — то торговые гости были: тот вон вроде из Новгорода, ну а тот вон, конечно, рязанский! Боже мой! Все языки, все народы сегодня сюда собрались. Они станут свидетелями унижения русского князя, который посмел величать себя Великим князем всея Руси!


Путь от вежи, где он был заключён, до этого места публичного поношения князь прошёл отрешённый, не взглянув на толпу, не позволив себе услышать улюлюканья, воя и свиста, он был убеждён, что здесь были только враги. И когда он всё же взглянул на того, кто бросил эти слова, он встретил, упивающиеся собственной смелостью, полные восторга, глаза. Но сквозь боль и отчаяние Михаил вдруг осознал, что злорадствующих было не так уж и много, большинство же следило за всем со вниманием, а иные одушевили его состраданием! И, увидев себя, всё, что было вокруг, их глазами, понял он, что для них это продолжение того суда, на котором их не было, и теперь они судят сами: кто же прав из них Русь иль Орда?


О Орда! Это Рим на Востоке! От далёких Восточных морей и до сердца Европы почти, от урусутских земель на Севере и на Юге до сказочной Таврии её земли легли. Кто посмеет перечить ей? О копыта ордынских коней, о кручёные канаты пеньковые! Заарканит Орда ими мир! Тьма народов ей уже покорилась, дань платя, валяясь в пыли!


И Орде, кому подчинилися самый храбрый и последний трус, ныне вздумал нагло перечить ей давно подвластный улус. Сотня лет почти протекло уже, как склонился он пред Ордой, и из рук её милость ханскую покупает данью большой. Да, случалося в прошлом веке — огрызались, кусались они. Ну, да кони татарские быстрые, руки твёрдые, глаза острые, а сердца из отменной брони. И вот эти самые русичи, что давным-давно стали смирными, расхрабрилися, распрямилися неожиданно прошлой зимой, из лесов своих северных вылезли и бежать с поля боя заставили, опозорили непобедимую конницу, насмеялися над Ордой. А монгольские ханы Великие, на престол восходя, возвещали: их поход на Европу давно уже предрешён и неотвратим. Потому ныне здесь собралося, кроме многих людей торговых, пол Европы знатной, вельможной, как на Греческий древний Олимп. Орда двигалась всё дальше на Запад, земли Вислы, Дуная копытила… Уши венгров, поляков слышали песнь смертельную ордынской стрелы! И немецкий король уже в панике рассылал послов по Европе, умоляя о помощи ратной, чтоб суметь избежать кабалы. И посланники Римского Папы лихорадочно старались выведать, что же ждёт христиан в Европе, когда всю её затопит Орда? И Европа начинала задумываться, не пора ли, отбросив все распри, ей военный союз составить пока большая не пришла беда!


И Михаилу вдруг пришло озарение: эти люди, эти страны ждут чуда! И они, разумеется, знали - не всегда Русь валялась в пыли. Ведь когда-то эти гордые русичи били немцев, варягов и свеев, а, на Юг обращая взоры, на ворота священного города в Византии прибили свой щит. Да, он предками мог гордиться и себя было не в чем винить. Он с колен приподнял своих русичей, показал им самим и миру: лишь тогда достойны быть названы не толпою — народом люди, когда честь свою и достоинство смогут они защитить! Он урок дал Орде, бесспорно, но и платит теперь дорого! Да, Орда приготовилась сделать землю тверскую пустыней, ещё летом предупредили об этом Михаила послы. И они ему говорили, что лучшие в мире батыры коней своих откормили, арканы уже запасли… И когда б Михаил замешкался, опоздал в Орду на судилище, вновь окрасились русскою кровью реки многострадальной земли. И теперь уже почти месяц он в колоде, цепях и в рубище, но пощады он не вымаливал, справедливости лишь он просил. Но молчание его затянулось — это сочтут за слабость, и Михаил почувствовал: время пришло отвечать… Кавгадый обвинил его в гордости? Глянув в щёлки глаз Кавгадыя, говорить начал медленно, твёрдо, дабы ничего не перепутал толмач.


— У меня на Руси слово гордость - не бранное слово, и для русича гордость и честь две родные сестры! Благодарен я хану за пищу телесную, но пощусь я, увы, с той минуты, как прибыл в Орду. Что до пищи духовной, справедливость была бы мне лучшим подарком. Ведь у нас во Твери говорят: силой счастия людям не дашь, злом добро на земле не посеешь!


— Ай-яй-яй! Неужели твой Бог запрещает такие красивые дыни и такой большой виноград есть во время поста? Что ж молчишь? Значит, правду боишься сказать? Ну а вот говорят, что ты смелый и всегда говоришь только правду!


— Про свой пост я не лгал, а от хана я жду пищи только духовной!


— Значит, есть ты не будешь, значит, надо выбрасывать это. А ведь я приказал снять колоду, чтоб удобней тебе было есть, чтоб пристойнее было у хана прощенья просить. И я думал, оценишь её, эту ханскую милость к тебе… На кого ты руку поднял, подумай? Ты наверное думаешь, сделал что-то великое? Нет! Ты сам знаешь, великую глупость сделал! Ты земле своей, детям подал плохой пример! Вспомни дядю своего, кого вы называете Невским, он не стал пред Ордой величаться, он смиренно шею склонил, и за это вы его славите, и за это его после смерти величать сразу стали Великим, величаете даже Святым! Тот великим в земле вашей будет, кто втолкует теперь русским людям, что их счастье только в Орде. А тебя очень скоро забудут, твоё имя ляжет под спудом ваших распрей и ваших бед! Я тебе говорю: твои муки уже позабудут внуки. Как у вас говорят: от такого подарка им ни холодно будет, ни жарко! Посмотри, как много людей здесь сегодня — они ждут, они слышать хотят, что прощенья у хана попросишь! Тебя суд осудил, к смерти приговорил! Ну а хану тебя очень жаль — дал возможность тебе покаяться… Ай, зачем так глупо упрямиться? Да и мне тебя жаль, но что делать? А колоду снова наденут… Что, тебе тяжело? Почему не поможет никто? Я сказал, чтоб её поддержали! Проводите до вежи его!


И когда один из нукеров приподнял на князе колоду, едва слышно добавил по-своему, ни к кому как бы не обращаясь:


— Ничего, недолго осталось, лишь два дня и мы снимем её совсем…


И хотя голова Михаила страшно гудела, он расслышал и понял эти слова: два дня лишь осталось! Два дня! И тогда, отстранивши нукера, он руками, в тяжёлые цепи закованными, приподнял сам колоду и прямо в глаза Кавгадыю опять посмотрел.


— Наш Господь, восходя на Голгофу, сам свой крест к месту казни вознёс! Да поможет мне он до смертного часа это ярмо самому донести!


— Ну, как хочешь, ступай, но на вашего Бога мало надежды! Уповай лишь на милость и волю Великого хана. Если кто-то виновен, беспощаден хан - будь то друг или враг. Ну а время пройдёт - он помиловать может - на земле он для каждого и судья, и палач, и Аллах! О Узбек! Каждый знает, солнце всходит с Востока! И, как солнце, единый правитель на землю скоро с Востока придёт! Все народы, все племена устремятся единым потоком, чтоб покорно склонить свою голову у его ног! А потому: не было, нет и не будет Великого князя всея Руси, только был, есть и будет - хороший или плохой правитель Русского улуса Золотой Орды!


Кавгадый встал, оглядел всех вокруг, проверяя, оценили ли эту его духовную победу над русским. И уже устроившись в седле и тронув поводья, бросил:


— Так будет с каждым!


И тогда Михаилу и всем стало ясно: Кавгадый и не надеялся на публичное покаяние русского князя, ему было нужно устрашить остальных унижением величия и благородства, чтоб на будущее исключить саму возможность неповиновения Орде!


К содержанию


В ожидании казни


Путь обратный не был столь тяжёк духовно, ибо не было неизвестности, что терзала душу в начале сего пути, но физическое изнурение плоти, цепями, колодой давно перешло все границы терпимого, впору лечь и ползти. И всё же князь не позволил себе при людях выказать и намёка на тяжесть страданий своих, но когда подвели его к веже, сердце зашлось при виде новых знаков дурных.


Он не увидел нукера, обычно спавшего в телеге у его вежи, который был приставлен то ли охранять князя, то ли стеречь. Сейчас на вытащенном княжеском дорогом ковре в телеге разлёгся новый нукер, а за телегою слышалась громкая речь. Десяток татар, шумно в кости играя, устроились, видно, надолго, и это недобрый был знак. Нукер безразлично уставился на Михаила, зевая, только пальцы его на сабле нервно крутили темляк. И уже в полумраке вежи, с трудом умостившись в угол, куда он упирался колодой, ослабляя тяжесть её, всё уже понимая, тихо смежив вежды, он выслушал отца Александра — духовника своего.


— Князь, пока тебя не было, они заменили охрану, наших всех похватали и отправили к русским купцам. Лишь меня здесь оставили, и не могу я обманывать — приготовься же, княже, к самым худшим вестям. Да, сын мой, тебя худшее в жизни теперь ожидает: прибегала служанка царицы Бялынь, она сделала всё, что могла, тебя защищая, но навет Кавгадыя не удалось отвести! Хан сказал ей: я устал от тебя! Казнь назначена через два дня...


— Да, я знаю...


Удивлённый отец Александр замолк. Михаил же, вспомнил одну из самых любимых Узбеком жён. Бялынь была из Византийских принцесс, умна, образованна, родным языком был греческий, родною верой - православие. Ещё в первую встречу четыре года назад, когда Михаил приезжал на поставленье к новому хану Узбеку, узнав, что русский князь из Твери знает не только тюркские языки, но свободно говорит по-гречески, она первая из знатных вельмож его позвала. И, наслаждаясь родным языком, с Михаилом долго беседовала. И вот теперь, в этот приезд, одной из первых, кого навестил Михаил, была царица Бялынь. Они долго молчали, она с нежностью тихо поглаживала складень тверской работы, что привёз Михаил ей в подарок... И говорили вроде бы ни о чём, лишь прощаясь, она шепнула, что дела очень плохи, но она не теряет надежды.