Geum.ru

На все эти и многие другие вопросы дает ответы в своем прекрасном биографическом романе "Греческое сокровище" классик жанра Ирвинг Стоун

Вид материалаДокументы
Книга третья. Не скоро дело делается
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   40

Книга третья. Не скоро дело делается




1


Софья была очарована Константинополем. Порт кишел судами и суденышками, по узким улочкам растекалась пестрая разноплеменная толпа: турки, арабы, татары, монголы, египтяне— все в национальных костюмах. С балкона их номера открывался вид на Босфор, до Малой Азии рукой подать, с минаретов, подпиравших небо, муэдзины сзывали правоверных к намазу. Генри водил ее по городу—сверкающие куполами минареты, мощенные булыжником, перекрытые каменными галереями улочки старого города, садики за высокими заборами, тесно прильнувшие друг к другу луковицы царьградских церквей. На огромном крытом базаре сотни ремесленников сидели, скрестив ноги, в темных, как ночь, нишах, и по обе стороны длинных и узких проходов теплились огоньки, отражаясь в медных и серебряных поделках.

Однажды в полдень, возвращаясь в свой отель, они проходили мимо турецкой бани, и Генри спросил, не хочет ли она испробовать это удовольствие.

— Если ты пойдешь со мной, — озадаченно ответила она.

— Я проведу тебя и заплачу двадцать два пиастра, но оставаться на женской половине мне нельзя, как женщине нельзя быть в мечети на вечернем намазе.

Чувство растерянности, в котором ее оставил Генри, скоро сменилось самым настоящим потрясением. Она только начала раздеваться, как подоспели две совершенно голые мегеры и в миг содрали с нее всю одежду. Ей вручили льняную простыню, пару деревянных сандалий и провели в сверкающий чистотой беломраморный зал. Через пазы в стенах, полу и потолке поступал жар. Она сразу покрылась обильным потом. В десяток ванн непрерывно изливалась горячая и холодная вода, стояли деревянные скамьи.

Страховидные амазонки покрыли скамью простыней, уложили хватавшую ртом горячий воздух Софью животом вниз и принялись скрести махровой тряпкой, потом перевернули на спину и, вымыв голову, прошлись до пальцев ног. Она чувствовала себя беспомощной, как ребенок, и с трепетом ожидала, что будет дальше. Ее ополоснули горячей, потом холодной водой, поставили на хлюпающий пол, обернули в две простыни и отвели в соседнее помещение, на удобный диван.

Она ничего не чувствовала, кроме слабого покалывания в онемевшем теле, и через минуту-другую уже спала крепким сном. Когда она проснулась, на спинке стула висела ее одежда. Она оделась и вышла, и еще долго у нее в ушах звучали слова содержателя бани:

— С такой красотой и здоровьем мадам Шлиман мало одной жизни.

Генри ждал ее в номере. Он тоже не удержался от комплимента и прибавил:

— Теперь целые два месяца вместо бани у нас будет только море.

Она неуверенно рассмеялась в ответ.

Фирман был на руках, великий визирь и Сафвет-иаша им благоволили, и можно было наконец позвать на «праздничный обед» друзей из американской и британской миссий — Уэйна Маквея и Джона Портера Брауна. Генри столько о них рассказывал, а она только теперь впервые увидела его друзей. За лето она хорошо продвинулась в английском, и время за обильным пловом протекало весело.

Генри заказал каюту на пароходе «Шибин»: он на собственном опыте убедился, что у капитана этой посудины лучшее во всем флоте вино. Мраморное море проходили ночью. Они пораньше отправились спать, чтобы быть на ногах, когда пароход войдет в Дарданеллы, отделявшие Европу с Галлипольским полуостровом от Малой Азии. Утро было холодное. Капитан пригласил их на мостик, и они долго любовались зелеными гористыми пейзажами по обе стороны пролива—они наплывали издали, и вот они уже рядом с бортом.

Навстречу, из Греции и Италии, поднимались в Мраморное море побитые штормами грузовые судна. Примерно в трети пути до Эгейского моря, в самой узкой части пролива, «Шибин» вошел в красиво расположенный порт Чанаккале, столицу северной турецкой провинции в Малой Азии. Капитан обещал проследить, чтобы при разгрузке с их багажом обращались осторожно. Мальчишки подхватили ручную кладь, и все отправились в маленькую портовую гостиницу Николаидиса.

— Надо немедля пойти к губернатору, — рассуждал на ходу Генри. — Он тоже должен подписать фирман. Министр предупреждал, что это непременно нужно сделать: тогда наши раскопки будут узаконены и местными властями. А потом наймем повозки и лошадей, погрузимся—и в Гиссарлык.

Они не прошли по городу и нескольких минут, а Софья уже была переполнена впечатлениями. Оживленный портовый город, Чанаккале при ближайшем знакомстве оказался грязной деревней: на изрытых колеями улицах с трудом разминались караваны верблюдов, вереницы тяжело нагруженных осликов, повозки с лесом на вывоз в Европу, стаями ходили бездомные собаки. Лавки размещались в каких-то тесных клетушках, внутри была кромешная темнота, да и смотреть там было не на что. Были здесь и греческие кофейни и рестораны с написанными от руки греческими вывесками.

— А мне-то казалось, что мы в Турции, — сказала Софья.

— Греки открыли это место раньше нас с тобой. Климат и вообще местность здесь так похожи на Грецию, что они эмигрировали сюда на протяжении столетий. Здесь всегда было много хорошей земли.

Губернаторский дом стоял на главной улице, неподалеку от пристани. Бросив взгляд в глубину узкой улицы, Софья поразилась тому, что фасады многих домов были не более двенадцати футов в ширину.

— Генри, почему они такие узкие? Земля дорогая?

— Нет, я думаю, что из-за холодных ветров, которые дуют зимой с Эгейского моря. Они вытягивают свои дома, чтобы меньшей площадью встречать ураганы.

Губернатор Ахмед-паша, статный смуглый господин с неулыбчивым лицом, встретил их по-турецки гостеприимно, велел подать кофе. Он обстоятельно изучил фирман и вполне доброжелательным голосом объявил:

— Министр общественного просвещения уже известил меня, что вы приедете в Чанаккале и с какой целью. Однако на основании этого фирмана я не могу дать вам разрешение на раскопки в Гиссарлыке.

Софья от изумления замигала, а Генри открыл рот.

— Но… почему?! У меня официальное разрешение, вы держите его в руках!

— В документе недостаточно определенно обозначены границы местности, на которой вы намерены производить раскопки. Я должен получить от великого визиря более точные указания.

Софья сделала Генри предостерегающий знак, но тот еще вполне владел собой.

— Ваше превосходительство, мы с женой намерены проработать здесь несколько лет. Мы рассчитываем на ваше дружеское участие и поддержку. Если вам нужны более ясные инструкции из Константинополя, то окажите мне любезность сделать телеграфный запрос. И чтобы вам ответили тоже телеграфом. Само собой разумеется, я возмещу все расходы.

— Я бы охотно это сделал, доктор Шлиман, но это не поможет.

— Почему же?

— Мне нужна более подробная карта, а этого телеграф не передаст. Наберитесь немного терпения, сэр: через несколько дней все образуется.

Генри послал Софье молящий взгляд, и, хотя женщине не полагалось вступать в деловой разговор, она все же рискнула.

— Ваше превосходительство, в любое время эти несколько дней отсрочки не имели бы особого значения, но ведь сегодня двадцать седьмое сентября. Если я не ошибаюсь, сезон дождей начинается у вас в ноябре?

— Совершенно верно, миссис Шлиман. Начнутся проливные дожди.

— В таком случае вы понимаете, как дорог нам каждый час. Может быть, вы разрешите нам начать раскопки, а фирман подпишите, когда прибудет новая карта?

— А если вы будете копать в неположенном месте? У меня будут неприятности.

«Боже мой, — думала Софья, оглядывая просторный, хорошо обставленный кабинет, высокими окнами глядевший на пролив, — он боится за свое место».

— Губернатора тоже можно понять, — сказала она Генри, — я уверена, он уже сегодня отправит запрос в Константинополь.

Генри что-то проворчал, и она решила, что при его вспыльчивости он вел себя достаточно благоразумно.

— Давай зайдем к Калвертам, — предложил он. — Это близко.

С главной улицы, тянувшейся вдоль берега, они свернули в высоченные железные ворота. Вверх взбегала каменная лестница, упираясь в полукруглые резные двери, перед которыми они помедлили, чтобы оглядеться. На пяти десятинах раскинулся сад, с трех сторон окруженный высоким кустарником и деревьями. Они увидели прудик в форме контурной карты Англии, розарий, фонтаны, цветники, маленький театрик, тропинки, обсаженные цветущими кустами, детский домик с открытыми верандами — у них уже глаза разбежались, а еще были беседки, псарня, конюшня… И куда ни глянешь, всюду буйствует зелень.

— В жизни не видела ничего красивее этого парка.

— Здесь раньше была болотистая низина, — усмехнулся Генри. — После дождей по полгода стояла вода. Фрэнк Калверт за бесценок купил эту грязь и вбухал в нее тысячи повозок земли с ближайших холмов. Этот парк он разбил для своей семьи.

Огромный, в двадцать комнат особняк был выстроен в стиле итальянского Ренессанса, с роскошными окнами, увенчанными резными каменными карнизами и сводами. На втором этаже, в самом центре, повис балкон, на него выходили три застекленные створчатые двери.

Лакей впустил их в дом. В окна столовой и библиотеки был виден парк, из гостиной же и спален верхнего этажа взгляд убегал через Дарданеллы к зеленым холмам Галлипольского полуострова.

— Примерно такой дом я хочу построить для нас на Панепистиму. Вид у нас будет немного другой — на Старый Фалерон и Пирей.

У балконных дверей музыкальной комнаты их и застал Фрэнк Калверт. Поднимался ветер, вода была неспокойной, на вымощенную камнем прогулочную дорожку выбрасывало охапками зеленые водоросли. Калверт оказался высоким худощавым блондином с агатовыми глазами и редкой полоской усов. Он был в костюме, при галстуке, в начищенных ботинках — хоть сейчас в палату лордов. Моложавый—ему не дать его сорока трех лет, но за внешней выдержанностью Софья почувствовала в нем какую-то гложущую тоску.

— Наконец-то! Мы с миссис Калверт заждались вас. Фрэнк, как и оба его старших брата, родился на Мальте в семье английского консула. Консулом стал и сын-первенец Фредерик, проторивший братьям дорогу в Троаду: следом за ним сюда явился первый консульский агент Соединенных Штатов Джеймс Калверт, средний брат. Втроем братья владели значительной частью троадской земли.

— Сколько времени вы предполагаете пробыть здесь до отъезда в Гиссарлык?

— Несколько дней, пока губернатор не получит новую карту из Константинополя.

— В таком случае вы должны остановиться у нас. Здесь нет приличной гостиницы. Я отправлю экипаж за вашими вещами.

После неторопливого обеда мадам Калверт сразу ушла к своим четверым заждавшимся чадам. Калверт провел гостей в библиотеку, словно целиком перенесенную из Англии, из какого-нибудь загородного дворца: все стены сплошь уставлены книгами сэра Вальтера Скотта, Вордсворта, Теннисона, Диккенса, Теккерея, на кожаных корешках горят золотые, серебряные, красные буквы. Фрэнк затопил камин и глубоко уселся в красное кожаное кресло.

— В каком положении ваше ходатайство правительству Ее величества? — заботливо осведомился Генри.

Помолчав, Калверт поднял на него потухшие глаза.

— В неподвижном положении… Сколько я ни стараюсь подтолкнуть. Ваша жена знает о моем деле?

— Я ей не говорил.

— Тогда я лучше скажу, пока меня не оболгали другие. Он развернул тяжелое кресло и сел напротив нее.

— Я составил состояние лет пятнадцать назад, во время Крымской войны. Я был здесь единственным англичанином, который знал турецкий и греческий языки, мои братья не в счет—они занимали официальные должности, им нельзя было ни во что вмешиваться, — и получилось, что я один только и мог снабжать провиантом британский флот. Я старался не за страх, а за совесть—не проворонил ни одной овцы, ни единого мешка зерна в этой части Малой Азии. Если бы не я, наш флот в Дарданеллах голодал бы и русские могли выиграть войну. Я щедро расплачивался с крестьянами, они забыли думать про свои рынки. Естественно, что и с правительства я запрашивал более высокие цены. После войны они прислали сюда специальную комиссию. Комиссия собрала сведения, по каким ценам я закупал продовольствие, и потом заявила, что я оставлял себе четыреста процентов дохода. Назвали это спекуляцией, заочно осудили меня в Лондоне, объявили предателем и приговорили к смертной казни. А в войну, — помолчав, добавил он, — эти цены их устраивали, потому что деваться им было некуда…

Софья понимала теперь, какая тоска туманила его глаза. Совсем молодым, двадцати шести лет, он напал на случай разбогатеть, не растерялся и стал миллионером. В сущности, он стал владетельным Троадским князем, поскольку необходимость работать отпала навсегда: деньги он держал в швейцарских банках и британское правительство было бессильно добраться до них.

Когда они остались вдвоем в отведенной им спальне, Софья сказала:

— Как все странно! Мистера Калверта англичане приговорили к смерти, а тебя за такие же поставки русские осыпали почестями.

— Мы довольствовались разными процентами, Софья. С каждой своей поставки британскому флоту Фрэнк имел четыреста процентов прибыли. Положим, он платил за отару овец сотню долларов, а продавал он ее англичанам за пятьсот. Четыреста долларов клал в карман.

— А ты какую прибыль имел?

— Весьма достаточную, но приходилось считаться с войной. Если груз обходился мне в сотню долларов, я запрашивал за него с русских примерно двести пятьдесят и, стало быть, оставался с прибылью в сто пятьдесят долларов или около того. К концу войны я выручил четыреста тысяч долларов. Если бы я продавал по ценам Фрэнка, то подобрался бы к миллиону. Но не спеши поздравлять меня с благоразумной сдержанностью, тут есть одно немаловажное обстоятельство: Фрэнк был вне конкуренции—никакой правительственный снабженец не купит отару овец за сотню долларов. А в Петербурге многие купцы могли поставлять царю индиго, и, назначая свою цену, я считался с конкуренцией: стоило мне зарваться, и я бы сразу потерял все свои контракты. Вот поэтому я в России герой, а Фрэнк в своей Англии—предатель.

— Генри, ты скромничаешь. Тебя не узнать.

— Пожалуйста, не заблуждайся на мой счет. Я никогда не упускал свою выгоду. Начало своему состоянию я положил торговыми делами задолго до Крымской войны. Потом я удвоил капитал в Сакраменто, это в Калифорнии, я ездил туда поставить памятник на могиле брата. Он умер от лихорадки, был очень удачливым старателем. Я хотел распорядиться его имуществом, но его компаньон скрылся со всеми деньгами.

— Ты никогда не рассказывал мне о золотых приисках, хотя я знаю, что тебе там очень везло.

— Везло, только я не был золотоискателем. Когда в 1851 году я через Панамский перешеек добрался до Сан-Франциско, на приисках негде было яблоку упасть. Я видел, что большинство золотоискателей являлись в Сакраменто уже без гроша в кармане. Им нужны продукты, инструменты, а в кредит им никто не верил—слишком мала вероятность, что они вернут аванс. Двенадцать процентов в месяц была обычная ставка. Я связался с лондонским банком Ротшильда и открыл собственный банк. Мои дела сразу пошли в гору. К началу Крымской войны у меня был большой оборотный капитал. Деньги к деньгам — это верно сказано, крошка. Но уже можно было остановиться: трех состояний должно хватить на то, чтобы разрыть Трою. И вот мы здесь, смотрим на Дарданеллы, и впереди нас ждут великие дела.

Укутываясь теплее мягким шерстяным одеялом, Софья уже сквозь сон пробормотала:

— Неисповедимы пути, которыми Господь творит свои чудеса.

Прошло одиннадцать мучительных дней, прежде чем Константинополь дослал карту. Пожалуй, больше всех ей радовался губернатор, замученный преследованиями Генри Шлимана. Софья проводила дни с миссис Калверт: женщины читали, гуляли в парке, куда им подавали ленч и вечерний чай «по-английски»: сандвичи с помидором или огурцом, лепешки с маслом и джемом, бодрящий темный чай. Калверты жили по-королевски, в окружении слуг, сторожей и садовников. Генри пропадал в городе, оправдываясь важными делами, и Софья только радовалась его способности с головой уходить даже в малое дело, потому что сейчас как никогда ему надо было чем-то себя занять. И он не без толку бегал: нанял крепкую арбу для инструментов, удобный дорожный экипаж и смотрителя, обязанностью которого было присутствовать при раскопках и обеспечивать Оттоманскому музею оговоренную половину находок. Этого надзирателя звали Георгий Саркис, он был армянин, второй секретарь судебной канцелярии. Генри согласился выплачивать ему жалованье—двадцать три пиастра в день (это девяносто два цента).

Церемония подписания губернатором фирмана совершилась в полдень. Софья и Генри рано пообедали, обняли на прощание Калвертов и в начале второго тронулись, рассчитывая попасть в Хыблак до темноты. Еще раньше ушла их арба с тачками, лопатами, постельным бельем и прочим снаряжением. Сначала дорога шла равниной, вдоль Дарданелл, припекало солнце, лазурное небо сливалось с лазурным морем. Но вот начались горы, лошади с трудом одолевали перевалы. Генри сошел с экипажа, пошел рядом. Их обступал изумрудно-зеленый лес, деревья клонили друг к другу вершины, заботливо принимая их под свою сень.

Они сделали только одну остановку — выпили кофе в деревушке Ренкёй, а поужинали уже в сумерках, не выходя из экипажа и добрым словом поминая повара Калвертов.

Было совсем темно, когда они свернули с главной дороги на проселки, изрытые колеями. К счастью, местность была ровная, а возница знал дорогу. Около девяти часов вечера они въехали в Хыблак, объятый глубоким сном. Деревушка состояла из ветхих саклей и была вдоль и поперек изрезана вязкими от грязи улочками, едва пропускавшими в одну сторону крестьянскую арбу.

— Как ты найдешь в такой темноте наш дом? — беспокоилась Софья.

— Это единственный во всей деревне двухэтажный дом. Смотри, мы еще не разбудили ни одной собаки, а то проснулась бы вся деревня.

На дальнем краю деревни забрехала собака.

— Мучается бессонницей, — пробормотал Генри.

И сразу со всех сторон накатил разноголосый лай и повозку облепила дюжина худых, как тени, дворняг.

Генри тронул возницу за плечо, и повозка свернула в загаженный дворик, обнесенный каменной стеной. В одном углу Софья разглядела хлебную печь, в другом амбар, а между ними длинный крытый хлев, с крышей, словно сошками прижатой развилистыми сучьями. Отворилась боковая дверь, и с масляной лампой в руке вышел хозяин. Драмали, в полосатой шерстяной рубахе ниже колен и ночном колпаке.

— Ни днем ни ночью покоя, — ворчал он. — Подождали бы. когда рассветет.

— Где прикажете ждать? — поинтересовался Генри. — С овцами? Посветите, мы поднимемся в свои комнаты.

Ворча под нос, хозяин провел их по деревянной лестнице в комнаты, заказанные Генри через агента в Чанаккале. Софья из Афин взяла превосходные лампы и масло, но сейчас они ночевали в арбе вместе с простынями, одеялами, подушками и средствами от насекомых. Она придирчиво осмотрела слежавшийся матрац.

— Оставь, Софья: они все равно наползут.

— Значит, надо было брать и матрац.

— Ах, какой же я дурак! Конечно, надо было взять! Постой, кажется, пришла наша арба. Пойду принесу лампы и простыни.

Они залили лампы маслом и при свете осмотрели матрац. Он кишел клопами. Софья взяла непочатую бутыль янтарного масла, разыскала среди вещей щетку и методически смазала матрац сверху и по бокам, после чего Генри перевернул его и все повторилось в том же порядке. Сам Генри протирал зеленым медицинским спиртом металлическую раму кровати и опаливал ее огнем, сняв с лампы стеклянный абажур и прибавив фитиль. Софья протерла весь матрац еще и спиртом и открыла окно проветрить комнату, напустив лишь запахи скотного двора. На столик в изголовье постели она поставила свою икону богоматери, достала из чемодана ночное белье, туго заправила под матрац свои, домашние простыни, расстелила два одеяла, бросила пару своих подушек в мягких льняных наволочках, наладила вешалки для одежды, погасила свет и, не чуя под собой ног, забралась в постель.

— Хоть бы эти клопы угомонились, — взмолилась она. — Я чувствую себя совершенно разбитой.

— К утру пройдет, — утешил ее Генри.

Небо на востоке только заалело, когда он разбудил ее.

— Быстренько одевайся, мой ангел, я хочу, чтобы первый восход солнца здесь ты увидела с Гиссарлыка.

Она плеснула в лицо холодной водой, почистила зубы, надела коричневое ситцевое платье, которое родные находили чересчур простеньким, а для работы оно как раз. потом обула башмаки на толстой подошве, знакомые с мостовыми Палермо, Неаполя и Рима. И как ни поторапливал ее Генри, она еще собрала постель, снесла вниз простыни и одеяла и знаками объяснила хозяйке, чтобы та потом разложила их на солнце.

В теплой хозяйской кухне они выпили кофе, но не смогли заставить себя что-нибудь съесть.

— У нас в Турции говорят, — заметил Драмали, — что утром мы еще сыты сном, а уж днем придется поесть.

Генри отмерил две порции хинина по четыре грана: они будут принимать его каждое утро, потому что летом и осенью в Троаде непременно свирепствует малярия. Пройдя через дворик, служивший одновременно загоном для скотины, они вышли в поле и, не разбирая дороги, направились прямо к Гиссарлыку. Поле было запущенное, на нем распоряжались одни овцы. В сером предрассветном воздухе оно казалось покрытым грязноватым снегом. Софья наклонилась и не поверила своим глазам: вся земля устлана битыми глиняными черепками, на некоторых еще различались следы раскраски. Она подняла ручку от вазы, потом горлышко, опознала днище, осколки круто выгнутых стенок.

— Генри, — возбужденно воскликнула она, — я ничего не понимаю! Здесь миллионы черепков! Но ведь это не мусорная свалка?

— Нет, конечно, — улыбнулся ее простодушию генри.

— Это и не манна небесная — значит, на поверхность все это вымыли дожди?

— Ты попираешь останки давно умершего города.

В ее больших темных глазах зажглось изумление, щеки раскраснелись.

— Ты что же, знаешь, что лежит под нашими ногами?

— Там большой римский город второго или третьего века новой эры. Археолог нашел бы здесь улицы, протянувшиеся на целые мили, дома, лавки, храмы. Только никто не станет здесь копать: работа гигантская, а город слишком молод, чтобы представлять интерес.

С трудом поспевая за его размашистым шагом, Софья польстила ему:

— Это то, что ты называешь nouveau arnvee 14 на сцене истории?

— Совершенно верно. Нам же предстоит заниматься цивилизацией, которую еще никто не нашел и не исследовал.

Первое троянское поселение возникло в двухтысячном году до новой эры, хотя своего расцвета Троя достигла лишь во времена Приама, в тысяча двухсотом году. Когда мы с лопатой пробьемся в эту глубину веков, храмы расскажут нам об их религии, таблицы научат языку, поведают судьбу царских династий; взяв в руки их оружие, мы узнаем, как они убивали своих врагов, монеты расскажут, как торговали, в погребальных урнах дойдет до нас прах их предков. Мы всмотримся в фундаменты их домов и поймем, хорошо они жили или бедно, как готовили пищу, что ели. Золотая, серебряная и бронзовая утварь покажут, на каком уровне были у них художественные ремесла… Мы найдем их сокровищницу…

В продолжение этой речи Софья понимающе кивала головой, а когда он кончил, воодушевленно подхватила:

— Самые лучшие исторические книги еще лежат под спудом—ты это хочешь сказать? Что самые живые свидетельства скрыты вот здесь и от нас зависит, чтобы они заговорили?

— И день за днем во всем отчитались. Ты способная ученица, Софидион. Я поделю на двоих свою докторскую степень, и в Германии тебя будут звать «фрау доктор Шлиман».

— Слишком много чести, — усмехнулась она.