Geum.ru

На все эти и многие другие вопросы дает ответы в своем прекрасном биографическом романе "Греческое сокровище" классик жанра Ирвинг Стоун

Вид материалаДокументы
Книга четвертая. Священное место
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   40

Книга четвертая. Священное место




1


Как ни тянуло их к себе на улицу Муз, они прежде заехали в Колон за Андромахой. Девочке было семь месяцев: крупный круглолицый ребенок, спокойный и покладистый, она уже тянулась встать, держась за ножки стула, и часами бормотала детскую нескладицу. Она поразительно походила на Софью: те же темные волосы и глаза, та же прямая линия носа и решительный подбородок, который, впрочем, был несколько тяжеловат: мадам Виктория истово верила в то, что перекормить ребенка не грех, а только во здравие. Забрав толстушку, отощавшие Шлиманы благополучно вернулись к своим пенатам. После скудного пристанища у Драмали вид обставленных комнат исторгнул у них восторженные вопли. «Какое облегчение, — воскликнул Генри, остановившись перед их матримони-але, — что не нужно каждый вечер мазать ее маслом и спиртом!» И у Софьи гора свалилась с плеч, когда она переступила порог кухни, убедилась, что все на месте, все под рукой, и вдохнула дразнящие, приторные запахи кореньев, специй и приправ.

Они внесли ящики, распаковали находки, навесили новые полки, и спустя неделю казалось, что никуда они отсюда не выезжали.

В австрийском посольстве Шлиманы купили роскошную люстру для гостиной, хрусталь. Столовая стала теперь их рабочей комнатой. Греки не любят принимать у себя дома посторонних, предпочитая деловые встречи в кафе. Генри, как истый европеец, звал к обеду всех, кто мог ему быть полезен: инженеров-строителей, ученых, музейных архивариусов.

Софья с радостью ушла в новые заботы. Она обзавелась юной помощницей, взяв девушку из семьи, которую Энгастро-мсносы знали еще по прежней жизни на площади Ромвис. Чуть свет отправившись на Центральный базар, та возвращалась в сопровождении парнишки с полной корзиной на голове, и уже до самого обеда Софья не присаживалась ни на минуту. Ей нравилось стряпать, нравилось своими руками начинить поросенка сыром и петрушкой, запечь его, а постаравшись—успеть приготовить и яблочный пирог. Удовольствие было тем полнее, что она еще не забыла, как они питались на Гиссарлыке. На высоком стульчике сидела Андромаха, колотила по доске метальной ложкой, потом, разморенная запахами пряностей и жареных орешков, она здесь же засыпала, раскрасневшись в тепле.

Прихватив пачку писчей бумаги, Генри с раннего утра обосновывался в «Прекрасной Греции», крутя на палке толстые подшивки газет со всего света. За чтением он пил немыслимо много кофе, вел свою многоязычную корреспонденцию. Вернувшись к обеду, он успевал сунуть дочке перед сном новую игрушку.

Когда Софья и Генри уехали в Троаду, пало правительство премьер-министра Кумундуроса. Их возвращение ознаменовалось падением нового кабинета во главе с Заимисом. Парламент был распущен, новые выборы назначены на февраль 1872 года. Эти политические пертурбации не помешали, однако, мэру Афин Панаису Кириакосу озаботиться приданием городу столичного облика — Генри и тут как в воду глядел. Кириакос выстроил красивую ратушу, заменил старые полуслепые фонари, замостил улицы в центре города, развернул строительство городского театра на площади против Национального банка. Город ожил и зашевелился, цены на землю подскочили. Генри получил два весьма выгодных предложения — и оба отверг.

— Хорошую землю покупают, — объяснил он Софье, — а не продают. Раньше мы едва не разорились, покупая землю, зато теперь в ней наше богатство.

Какие он вынашивал планы, ей было невдомек, но этот всплеск делового энтузиазма она расценила по-своему: значит, можно оборудовать детскую! Она купила кроватку, ковер, бюро, занавески и обивку, купила кровать для няни, перебравшейся за ними из Колона. Генри смотрел на ее расточительство благосклонно, словно не он несколько месяцев назад запрещал ей делать покупки, брать няньку.

С родными отношения тоже наладились. На ребенка Генри оставил мадам Виктории порядочную сумму, продолжал платить жалованье Георгиосу, обеспечил им дальнейший кредит, и Александрос брал столько импортных товаров, сколько хотел. Впервые за последние два года у Энгастроменосов появились свободные деньги — обновить гардероб, приобрести кое-что. Мадам Виктория снова завела речь об их водворении в столицу.

Это было счастливое время для Софьи: все были довольны.

Под Новый, 1872 год, в день св. Василия, Софья и Генри отправились на праздничный ужин в Колон. В полночь Георгиос разрезал на двенадцать кусков традиционный пирог с запеченной монеткой: нашедшему наступающий год сулил удачу. Пирог испекла мадам Виктория, но и она бы не угадала, в какой кусок попала монетка.

Монета досталась Панайотису, и это было приятно, потому что осенью ему идти в гимназию.

Потом Шлиманы извлекли подарки. Сестрам Софья купила перчатки, Генри привез Спиросу и Иоаннису, мужу Катинго, галстуки, Панайотису подарил книги, Алсксандросу — кожаный бумажник. Родителей, решил Генри, за их заботу об Андромахе надо порадовать чем-нибудь особенным, и для мадам Виктории они подобрали в ювелирном магазине Стефану золотые часики, а Георгиосу купили трость с золотым набалдашником: было отмечено, что он давно засматривался на нее в витрине Кацимбалиса. Уже но пути в Колон Генри вышел из экипажа на площади Конституции и купил большую коробку шоколадных конфет. Когда он вернулся и сел с нею рядом, Софья спросила:

— Ты замечал, что семья — это как человек? Если с ней обходишься плохо, то и самому плохо, а если с ней по-хорошему…

— То и тебе хорошо! — рассмеялся Генри. Она обняла его за шею и поцеловала.

— Милый Эррикаки, под Новый год так приятно признаться, что я тебя люблю! Родители сделали за меня хороший выбор.

— А за себя я бесконечно благодарен епископу Вимпосу. Он вконец расчувствовался.

В Париже Софья только называлась хозяйкой дома: по существу она была молчаливой гостьей за общим столом. На улице Муз все пошло иначе. В первое же воскресенье они заполучили к обеду профессора романской филологии, греческого языка и литературы Афинского университета Стефаноса Куманудиса. Он был известен неутомимыми хлопотами по сохранению греческой старины, с одинаковой ревностью тревожась о вазах, надписях и Театре Диониса на той стороне Акрополя. Вдобавок он был секретарем Археологического общества и возродил к новой жизни его бюллетень. Он прочел три отчета Генри с Гиссарлыка. Куманудис был старше его всего на четыре года, но имя его было весьма громким в ученом мире.

После обеда все трое направились в кабинет Генри. Мужчины удовлетворенно попыхивали сигарами. Стараниями Софьи вазы, горшки и каменные орудия разместились на новых полках, и каждая вещь была снабжена ярлыком с указанием глубины и места находки.

— Хорошее начало, — мурлыкал профессор Куманудис. — Сейчас мы все вместе попробуем определить возраст каждой находки и какой культуре она принадлежит.

— Видите ли, профессор, — тушуясь в присутствии знаменитости, поспешил сказать Генри, — мы вовсе не настаиваем, чтобы какой-нибудь из этих предметов датировать доисторической эпохой. Мы возлагаем большие надежды на будущий сезон, когда зароемся глубже и подойдем ближе к материку.

В следующее воскресенье у них обедал доктор Эмиль Бюрнуф. Окончив университет в Париже, он в 1846 году приехал в Афины простым сотрудником Французского археологического института на площади Конституции. В сорок шесть лет стал его директором, проектировал строительство нового института на горе Ликабет, готовился к раскопкам в Дельфах, на Пелопоннесе. Бюрнуф был невысокого роста, носил длинные волосы, усы и бородку клинышком. Это был энергичный господин, как все низкорослые люди, привередливый в одежде: просторные в плечах сюртуки шил в Париже, носил шелковые рубашки с гофрированными манжетами и красивые галстуки. Он привел с собой свою девятнадцатилетнюю дочь Луизу, выросшую в Афинах. Это была красотка во французском стиле, прямая противоположность типу греческой красоты: пряди шелковистых светлых волос, васильковые глаза, продолговатый овал лица, улыбчивые губы и точеный подбородок.

Генри пришел от нее в восторг и весь обед болтал с ней по-французски. Софья беседовала с мосье Бюрнуфом по-гречески, но так и не выведала, где же, собственно, мадам Бюрнуф и почему ее место занято дочерью.

Два горшка с Гиссарлыка Бюрнуф почти уверенно признал троянскими, особенно один, с крутыми боками и ручками, похожими на заломленные руки. Груда битых черепков привела его в экстаз.

— Милейший доктор! Тут целый клад троянской посуды! Терракотовая энциклопедия! Вы должны собрать черепки в целое.

— Мы с женой мечтаем это сделать.

— У меня есть два студента, они это делают мастерски. Может быть, заглянете с госпожой Шлиман к нам в институт ВО вторник утречком? Захватите две-три корзины ваших черепков. И мы с Луизой поможем. Это удивительно увлекательное занятие — собрать из дюжины обломков целую вазу. Надеюсь, тут есть погребальные урны. Кухонная и хозяйственная посуда вообще-то менее ценна.

Когда во вторник утром они приехали на площадь Конституции, к их экипажу вышли два стройных молодых француза со светлыми бородками и приняли от них корзины с черепками. В лаборатории они расчистили длинный стол и выставили на него несколько резиновых тазов, наполовину наполненных холодной водой. В комнату, приветствуя гостей, вошли Бюрнуф и Луиза.

— Процесс до чрезвычайности прост, но эффективен. Сначала аккуратно опустим черепки в воду.

Студенты с величайшей осторожностью погрузили черепки в резиновые тазы.

Замутившуюся воду сливали, заменяли свежей. Когда последняя вода осталась прозрачной, черепки вынули и окончательно отчистили тряпочкой, щеткой, а то и просто ногтем. И рядами выложили сушиться. Потом черепки разобрали: грубые отделили от хрупких, тонкостенных, гладкие—от кусков с орнаментом, отложили вместе схожие но цвету.

— Теперь начнется самое интересное! — воскликнула Луиза. Не желая пасовать перед неугомонной красоткой, Софья сказала:

— На Гиссарлыке мы выработали такую систему: сначала подбирать друг к другу донышки и горловины. Это проще.

— Совершенно правильно, — поддержал Бюрнуф. — Стенки уже потом.

Все с воодушевлением трудились два часа кряду, разражаясь восторженными восклицаниями, когда куски совпадали.

— Когда вы наберетесь достаточно опыта, — объяснял Бюрнуф, — вы сможете с первого взгляда на груду черепков определять форму цельного предмета. Ну, для начала хватит. Теперь, молодые люди, приготовьте, пожалуйста, рыбий клей.

Студенты побросали в котелок плоские желтые плитки и разожгли жаровню. Вода закипела, клей разошелся, и комната наполнилась смрадным запахом гниющей рыбы.

«Ну, нет, у себя на кухне я этого не потерплю, — зажав нос, решила Софья. — Пусть Генри строит сарайчик на заднем дворе».

Загустевший клей сняли с огня и поставили на стол. Студенты маленькой кисточкой обмазывали кромки черепков, ждали, когда клей впитается в глину и чуть подсохнет, потом соединяли куски и держали над огнем. Начав с донышка, они кусок за куском строили вазу или горшок, как строят дом из кирпичей.

Два горшка они восстановили целиком, и еще была ваза с изъянами.

Бюрнуф велел Софье занести в их дневник возрожденные горшки, а также пронумеровать по порядку воссоединившиеся черепки, подытожив, таким образом, биографию каждой находки.

— Заключительный этап, — объявил Бюрнуф. — Берем алебастр, размешиваем в воде, добавляем рыбьего клея и латаем пустые места. Луиза училась этому искусству, так что доверим это ей.

Когда беловатая масса загустела, Луиза раскатала ее валиком и ловко выкроила подходящие заплатки. Студенты брали подсохшие куски, так же обмазывали клеем их края, ставили на место и прокаливали на огне.

— Voila 20,—торжествовал Бюрнуф. — Вот мы и восстановили вашу первую увечную вазу. Если, вернувшись в Гиссарлык, вы найдете недостающие здесь черепки, мы удалим алебастровые заплаты и вернем беглецов на их законное место.

Потом Генри повел всех в «Эптанесос» — ресторан на улице Гермеса, неподалеку от «Прекрасной Греции». Он сел рядом с очаровательной Луизой и завел на французском какую-то бесконечную историю, чем отчасти удивил и озадачил Софью.

«Может, я этому специально и не училась, — думала она, — но велика хитрость—ставить гипсовые заплатки!»

До рождения Андромахи Генри оставался чужим человеком в семье: что могло быть у них общего с этим эксцентричным господином, которого носило по свету, словно перекати-поле?! За тысячу лет до рождества Христова греки звали «варварами» всех иноземцев. Правда, Генри знал греческий язык, но он был ему не родной, и оттенок недоверия в отношениях оставался. Семья, почитаемая у греков превыше всех союзов, вообще институт мистический: Генри-таки породнился с ними через Андромаху. А сейчас, в январе, Софья объявила ему, что у них будет еще один ребенок. Расцеловав ее, он воскликнул:

— По справедливости это должен быть сын!

На время работ в Гиссарлыке Генри совершенно отключился от дел, поручив тестю депонировать чеки, оплачивать счета и откладывать до его приезда деловую корреспонденцию. Во время раскопок он не говорил и даже не задумывался об этих вещах. Теперь же он буквально набросился на письма и телеграммы, наводнившие его стол: раскладывал, откладывал, перекладывал, готовя распоряжения, подводя баланс, покупая и продавая железнодорожные акции, оформляя денежные переводы сестрам и братьям и своим русским детям. Дела захватили его целиком.

И досуги его были деятельны: предстояло тщательно подготовить новую, полугодовую кампанию на Гиссарлыке, а выезжать им в апреле, и уже нужно рассчитать максимальное число требуемых рабочих, обеспечить толковый надзор за ними, в достаточном количестве достать инструменты и снаряжение. В последний месяц у них работало в среднем восемьдесят человек ежедневно, наблюдали же за всеми только он и Софья. Генри решил взять с собой из Афин двух опытных десятников. Софья озадаченно свела брови.

— У кого же может быть опыт в нашем деле?

— Не в нашем, а, скажем, в горном. Только вряд ли мы найдем таких специалистов в Греции. Могут подойти дорожники.

— Верно! Ведь они пробивают туннели в горах. А как ты их найдешь?

— На их рабочем месте, — усмехнулся Генри, — на железной дороге. Твой завтрашний гость за столом — англичанин из Фолкстона, мистер Джон Лэтам. Он руководил строительством юго-восточной линии Лондон—Дувр—Фолкстон, а здесь ведет дорогу из Афин в Пирей. Вид у него нелюдимый, но человек он добрый и с чувством юмора.

Лэтам пришел с букетом цветов—гладковыбритый, средних лет и прямой, как сложенный зонт. За обедом он, впрочем, оттаял: не напрасно Софья выспросила в английском посольстве, чем пронять англичанина на чужбине. В жизни не делая ростбифа, она твердо запомнила, что он должен быть непрожарен; она расхрабрилась настолько, что приготовила даже йоркширский пудинг, и не важно, что он не удался: Джон Лэтам оценил старание и с доверительной грустью вспомнил

домашнюю стряпню.

— Куда бы я ни приезжал, — пожаловался он, — везде бранят английскую кухню. А я привык считать, что моя матушка готовит восхитительно.

О деле договорились быстро: Лэтам согласился уступить им двух лучших рабочих. Генри оплачивал их дорогу, обеспечивал жильем и обещал денежную компенсацию за полгода бессемейной жизни.

— В этом случае мы сможем взять уже сто тридцать рабочих—будет кому присмотреть за ними, — горячо рассуждал он, расхаживая по кабинету. — И еще. — Он взглянул на жену. — Чтобы нивелировать рабочую площадку по всей ширине Гис-сарлыка, нам нужен инженер. Он сделает обмеры холма, даст нам точные цифры, и мы будем знать, сколько кубических ярдов земли предстоит выбрать, куда девать отвал. Я не покушаюсь на ваш штат, мистер Лэтам, — отнесся он к новоиспеченному другу, — но, может быть, на месяц вы дадите мне взаймы кого-нибудь? Я заплачу ему по высшей ставке.

Лэтам между тем страдал в своем высоком крахмальном воротнике, и страдал, по его признанию, уже не один десяток лет.

— Казалось бы, все может человеческий гений, — брюзжал он. — Может построить пирамиды и акрополь, пароходы, а додуматься сшить воротник вместо удавки не может… Нет у меня свободного инженера, но вам наверняка поможет Эжен Пиа, он строит дорогу из Афин в Ламию.

Мосье Пиа получил образование на родине и соединял в себе качества администратора, инженера, архитектора и ученого; вместе с восьмерыми помощниками-французами он отработал все расчеты и чертежи 120-мильной Ламийской дороги и приступил к ее строительству. Он умело управлялся с множеством рабочих, и полотно дороги продвигалось на север точно по графику. Его хватало еще на то, чтобы готовить проект Французского археологического института. Образованный человек, Пиа свободно говорил по-гречески. И поскольку голова его была постоянно занята сугубо инженерными проблемами, он мало заботился о внешнем виде, щеголяя в рабочем комбинезоне и высоких сапогах. Копна его пепельно-серых волос не знала оскорбления расческой или щеткой.

— Главное, чтобы в голове был порядок, — заметил Генри. Он вкратце познакомил Пиа с ходом раскопок в прошедшем сезоне.

— Я вынужден отказаться от мысли продолжать раскопки четырнадцатифутовой траншеей: обзор невелик, находок мало. У меня другая мысль: широко вскрыть холм в сорока шести футах ниже его плато. Думается, там уже должен быть материк. Площадка будет более двухсот футов в длину и около пятидесяти в ширину. С этой площадки и плато мы поведем раскоп к северо-западному краю, он возвышается примерно на двадцать пять футов, и вот там-то, я убежден, мы откроем акрополь. Мы ничего не будем сносить, все оставим на своих местах—дома, храмы, дворцы, башни, ворота. С нашей рабочей площадки мы будем подгрызать холм с боков. Натолкнувшись на стену, вскроем ее донизу, оброем со всех сторон, освободим ее полностью.

Пиа понимающе кивнул кудлатой головой:

— Иными словами, обнаружив строение, вы отправитесь вниз искать его фундамент и одновременно будете забираться вверх, пока не откроете его макушку?

— Совершенно верно! Я рассчитал таким образом, чтобы моя площадка была посередине между вершиной холма и нижней равниной, на которой стоял город Троя. Я раскопаю город и холм с акрополем, где и должны быть крепость и башня, и тогда можно будет сказать, что перед нами гомеровская Троя.

— Мосье Пиа, — вступила Софья, — вы можете дать нам ненадолго такого инженера, который сделает подробнейший чертеж нашего холма? А холм порядочный.

— Конечно, мадам Шлиман. Адольф Лоран — он прекрасный специалист, и притом человек молодой, ему это будет только интересно.

Через несколько дней Лоран пожаловал к обеду. Он был коротко острижен, с колючим газончиком на голове, кривой на один глаз. Черты его лица вообще несли печать случайного набора и так же непродуманно были свалены в одну кучу. Он совершат регулярные налеты на буфет, где стояла бутыль с узо, и в продолжение обеда его стакан не пустовал ни минуты. Но видимо, даже изрядная доза алкоголя была ему нипочем, и, набив рот едой, он молол занятную чепуху о странах, где ему довелось работать.

Однажды вечером заглянули и оба десятника от Джона Лэтама. Теодорос Макрис был уроженцем Митилини, главного города гористого Лесбоса, знаменитого своими двумя заливами. Макрис работал сызмала: из глубины острова прорубал дороги к морю, на море строил пристани. В речи его была сотня-другая слов, зато с лопатой, заверил их Джон Лэтам, он находил общий язык лучше многих.

Спиридон Деметриу был сыном афинского чернорабочего. Он тоже начал работать мальчиком, едва научившись удерживать в равновесии нагруженную тачку. Тяжелый физический труд, аттестовал его Лэтам, был для Спиридона прямо-таки духовной потребностью. Генри выплатил им задаток и велел отправляться в Константинополь уже в конце марта.

За их столом вкушал и такой именитый гость, как профессор Ксавье-Джон Ландерер, уже разменявший седьмой десяток лет. Он был родом из Мюнхена, где изучал медицину и естественные науки, двадцатитрехлетним юнцом по приглашению короля Отгона приехал в Афины и стал придворным аптекарем. Афинский университет избрал его своим первым профессором химии и фармацевтики. Профессор- Ландерер, надеялся Генри, мог объяснить следы окисления на терракоте и какие химические компоненты определяют разную окраску глины: черную, темно-коричневую, красную, желтую, пепельно-серую.

Среди университетских профессоров они завели немало друзей; их работа обретала научную, академическую основу. Это были ученые разных специальностей, и. надо сказать, они не разделяли теорий Шлимана относительно гомеровской Трои, но они и не поднимали их на смех. Они уважали его убежденность и решимость остаток жизни и большую часть состояния отдать достижению своей цели.

Свидетельница его трудов, Софья видела, что счастливейшим человеком Генри чувствовал себя только на раскопках и среди профессоров: Гомер был его богом. Академия — кумиром. Уже мальчиком с одобрения домашних он считал решенным вопрос об университетском образовании: скорее всего, поедет в Росток, это близко, но, может, подастся в Мюнхен или Берлин. Ему было всего девять лет. когда умерла мать. Отец наградил ребенком свою молодую экономку и был отрешен от пасторства. И жизнь повернулась к Генри суровой стороной. По восемнадцать часов надрываться в лавке само по себе кошмар, а его еще допекала горечь, что он растет невеждой.

Штат подобрался: у них есть десятники и свой инженер — пора всерьез заняться подготовкой к новому сезону. Генри решил прибегнуть к помощи своих старинных друзей и компаньонов в лондонской фирме «Шредер и компания». В двадцать два года он был их представителем в Амстердаме; когда он самоучкой овладел русским языком, фирма послала его в Россию. «Шредер и компания» были самого высокого мнения о способностях и порядочности Шлимана. Генри предполагал выписать из Лондона шестьдесят крепких тачек.

— Лучше попроси прислать пароходом образец, — предостерегла Софья. — Ведь если они тебе не подойдут, как ты сможешь забраковать здесь весь груз?

— Верно. И еще затребуем образцы лопат, кирок и ломов. Я дам телеграмму в Лондон, растолкую, что нам нужно.

Но он переменил и это решение: захотелось быстро проехаться по Германии, посмотреть в музеях терракоту и другие доисторические экспонаты, а уж потом в Лондоне своими глазами увидеть инструменты и закупить их оптом.

В тот же день он уехал.