Geum.ru

На все эти и многие другие вопросы дает ответы в своем прекрасном биографическом романе "Греческое сокровище" классик жанра Ирвинг Стоун

Вид материалаДокументы
Книга шестая. Мост времени
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   40

Книга шестая. Мост времени




1


В Пирее на пристани их встречал Спирос.

— На таможне не было никаких осложнений. Не открыли ни одной корзины. Сундук Софьи я отвез на Ликабет, на самую верхнюю улицу. Там его заперли в сарай. Вот ключи и расписка от хозяина дома Папандопулоса в получении ста семидесяти драхм за хранение. Я заплатил только за месяц вперед, потому что не знал ваших планов. Остальные находки Александрос отвез совсем в другую сторону, в Монастираки, где снял сарай во дворе старого турецкого дома, огороженного, словно крепость.

Генри с довольной улыбкой взглянул на Софью.

— Ты была права, царица Софья: критяне народ хитрый. Все сделано наилучшим образом, — продолжал он, обращаясь к Спиросу. — А вон и Иоаннис Малтезос машет нам из экипажа. Завезем Софью на улицу Муз—и на Ликабет, к Папандопулосу. Чтобы не привлекать внимания, оставим экипаж в нескольких кварталах от дома.

— Иначе и не получится: подъем очень крутой, лошади не осилят. Там, наверху, всего два-три дома.

Когда Софья переступила порог дома, время уже шло к полудню. Встретили ее мать, Мариго и Катинго. С радостным криком Андромаха бросилась ей на руки.

— Мамочка приехала!

Девочка была крепенькая, круглощекая.

— С тобой за Андромаху можно не беспокоиться, — поцеловала Софья мать.

Обойдя дом, она нашла все в образцовом порядке.

— Мне никогда не стать такой хозяйкой, как ты. Мадам Виктория расцвела от слов дочери.

Вернулся Генри. Его узкое, сухое лицо озаряла улыбка.

— Все в полной сохранности. Замок на твоем сундуке не тронут. Золото, по-моему, стало еще красивее, чем было в Трое, когда мы перекладывали его твоими платьями.

Поздороваться с хозяевами вышла прислуга, помогавшая мадам Виктории приготовить обед. Тут же стояла молоденькая девушка: Андромахе нужна няня, и мадам Виктория, кажется, нашла подходящую. Звали ее Калипсо. Не красавица, лет восемнадцати и тоже из Колона. Она ласково обращалась с Андромахой, и Софья тут же наняла ее. Их слуга работал пока у других, но на днях возвращался в свою комнатушку в цокольном этаже.

Перед обедом Софья увела мужа в сад.

— Мне не хотелось выходить без тебя. Я только полюбовалась нашим садом из окна.

Был роскошный июньский день. Жимолость, жасмин, плющ разрослись так буйно, что почти заглушили тропинку. Лимонные деревья, высаженные вдоль стены, отцвели, и сейчас в кронах уже круглились тугие зеленые плоды. Шелковица мягко шелестела густой зеленой листвой.

— Какая красота! — воскликнула Софья. — Пусть так не говорят, но я не только вижу наш сад и вдыхаю его запахи—я чувствую его на вкус.

Вечером, уложив Андромаху и переодевшись ко сну, Софья и Генри отдыхали на веранде, выходящей на Акрополь. Как хорошо снова видеть Парфенон в лунном свете. Генри планировал жизнь на ближайшие месяцы.

— Самое главное—сохранить в тайне местонахождение сокровища. О нашей находке не знает никто, кроме американского посла в Константинополе Бокера. Он столько для нас сделал, что имеет на это право.

— А ты не хочешь перевезти клад домой?

— Хочу, но по частям. Чтобы сфотографировать для нашей книги.

И Спирос с небольшим чемоданчиком отправлялся на Ликабет: отвозил сфотографированные золотые вещи, возвращался с новой россыпью колец и запястий. А то Иоаннис Малтезос отвозил его в Монастираки, откуда он возвращался с корзиной терракоты и прочих древностей. Дома их отмывали, реставрировали и фотографировали. Фотограф был тот же, что много месяцев подряд снимал находки Шлимана 1871 и 1872 годов; он приходил на улицу Муз по первому зову и сразу тащил свой аппарат в кабинет Шлимана: когда фотографировали золото, туда не допускались ни родные, ни тем паче прислуга. Спирос умел держать язык за зубами, фотограф был тоже человек надежный.

— Подкуплен, — признался Генри. — Я обещал ему кругленькую сумму, если будет молчать про золото.

Работа шла лихорадочными темпами. Софья должна была нанизать восемь тысяч золотых бусин и сделать два равных по числу бусин ожерелья—одно из одиннадцати снизок, другое из тринадцати: Генри хотел поместить на одну страницу самые красивые диадемы из сотен золотых листьев, скрепленных изящными цепочками, и снизанные Софьей ожерелья. Для другого снимка Софья на большом стенде укрепила длинные золотые серьги с подвесками, серьги поменьше, перстни, украшения, которые носили на кожаном поясе, рукоятки ножей, ножны; выше подвесили широкую налобную пластину из золота. А Генри над всем приделал еще большой медный ключ от ларца.

Софья расставила на полке четырнадцать красивых золотых и серебряных чаш, флаконов, ваз. Генри отчистил медные кинжалы и ножи, большие сосуды, мечи и, разумеется, медный котел и щит, оберегавшие драгоценности не одно тысячелетие. Когда все золотые предметы были каждый сфотографированы, Генри захотел сделать общий снимок клада Приама, включая не только золотые, но и серебряные находки, медный щит и котел. Пусть читатель одним взглядом охватит всю коллекцию, говорил он. Хоть на несколько часов, но коллекция должна быть вся на улице Муз.

— В какой день всего безопаснее ее собрать? — спросил он у Софьи.

— Лучше всего в праздник — церковный или государственный. В эти дни все лавки и конторы закрыты, люди отдыхают. Никто и не заметит сундука в экипаже.

В воскресенье 29 июня праздновали день св. Петра и Павла. Открыты были только церкви и кофейни. Улица Муз как вымерла.

Фотограф явился чуть свет, запасшись большим количеством пластинок. Снимать решили под навесом в саду, где было много света. Генри и Софья разложили все восемь тысяч золотых предметов вплотную на четырех длинных помостах. Медный щит и котел поставили на пол. Фотограф провозился несколько часов, прежде чем успокоился на мысли, что из многих снимков хоть несколько выйдут хорошо. Когда всю коллекцию наконец сфотографировали, Генри сказал:

— А теперь очередь госпожи Шлиман.

На Софье в тот день было закрытое черное платье со стоячим воротником, блестящие черные волосы высоко подняты, на левой щеке мушка. Генри взял диадему и осторожно возложил ее на голову жены, длинные подвески упали ей на плечи. В мочки ушей Софья вдела золотые серьги—подвески с шестью золотыми фигурками на золотых цепочках; две длинные золотые серьги Генри приколол к высокому воротнику. Он попросил фотографа снять Софью крупным планом, чтобы троянское золото было видно во всей его красоте. Фотограф нырнул под черную ткань, сжал правой рукой резиновую грушу. Он все снимал и снимал, пока Софья не стала пунцовой от напряжения и усталости.

— Тебе сегодня позавидовала бы сама Елена Троянская! — воскликнул Шлиман, также зардевшись от гордости.

— Сегодня вряд ли. Может, хватит меня мучить?

— Ладно, давай все осторожно снимем. Уложим обратно в сундук, и Спирос отвезет все в ликабетский тайник. Теперь сокровище спасено для будущих поколений.

Никогда, ни прежде, ни потом, Шлиман так сильно не ошибался.

Одна за другой прибывали из тайника в Монастираки корзины с терракотой и другими находками. Молодые коллеги Эмиля Бюрнуфа помогали их реставрировать. Генри с Софьей занимались изделиями из меди, слоновой кости, камня и мрамора. Ловкие пальцы Софьи умело обращались с древними поделками. Генри нанял переписчика сделать две копии троянского дневника на немецком языке: одна будет отправлена в Лейпциг, другая — в Берлин, греческому посланнику Александру Р. Рангабе, который согласился перевести дневник на французский язык. Но еще важнее было отпечатать для каждой книжки свыше двухсот фотографий наиболее интересных находок—разумеется, за его счет.

— Фантастическое предприятие! — воскликнула Софья, восхищенно глядя на мужа огромными темными глазами: похоже, он никогда не перестанет удивлять ее. — Ты хочешь издать двести книг на немецком языке и столько же на французском. Значит, нужно сделать восемьдесят тысяч фотографий?!

— Ну, может, немного меньше, — рассмеялся Шлиман.

— Как же с этим справиться?

— Я нанял фотографу помощника, некоего господина Кри-сикопулоса. Они будут печатать фотографии, а я просмотрю и выброшу негодные, а вклеивать в книги будут уже у Брокгауза в Лейпциге.

Раздумывая над чем-то, беседуя. Генри не мог усидеть на месте. Он вскочил из-за стола и зашагал перед окнами, смотрящими на Афины. Он едва сдерживал волнение, заражая им и Софью. Нагнувшись к ней, он сжал ее руки в своих.

— Софидион, знаешь, что занимает мои мысли все эти дни? Я разговаривал с некоторыми членами парламента. Предложил Греции в дар один из наших земельных участков в Афинах и двести тысяч франков на постройку красивого музея для нашей троянской коллекции.

Софья обняла мужа.

— Генри, любимый, я так горжусь тобой!

— Но я поставил условие: музей будет принадлежать Греции, однако владельцем собрания до конца дней моих буду я.

— Зачем? — удивилась Софья. — Ты намерен вывезти клад в другие музеи?

— Нет. Я даже права такого не оставлю за собой. Но тут вопрос принципа. Музей будет называться «Музей Шлимана», и весь мир должен знать, что, пока я жив, коллекция принадлежит мне.

Шлимана обуяла гордыня, и он был бессилен справиться с ней: ведь сбылось то, к чему он шел всю жизнь. Он вовсе не был скупым—напротив, он был щедр к людям, окружавшим его. Обеспечил свою собственную семью, взял на себя заботу о родных Софьи. Он совсем недавно заверил Спироса, что тому всегда найдется у него работа. Он вел честную игру со своими работниками, оказывал им уважение и платил не скупясь. Случалось и ему покривить душой: уговорил же он одного своего приятеля в Нью-Йорке ложно присягнуть, что он, Генри Шлиман, имеет право на документ о натурализации. Или покупка дома и небольшого предприятия в Индианаполисе: нужно было доказать, что он намерен там осесть—без этого невозможен развод. Его сила, а порой и предосудительная слабость заключались в том, что он не знал удержу в достижении своих желаний, цель оправдывала средства… Свои не очень похвальные поступки он оправдывал тем, что ему-де суждено сделать великий вклад в мировую культуру, ради этого можно чем-то и пожертвовать. О бешеных приступах ярости он предпочитал не помнить, он не мог бы даже объяснить их, а тем более контролировать. Генри повернулся к жене:

— Взамен музея и нашей коллекции я прошу у греческого правительства разрешение начать раскопки Олимпии и Микен.

Газета «Полемические листы» начала печатать последние главы троянского дневника. Другие афинские газеты публиковали на видном месте статьи о раскопках и пространно комментировали обещание Шлимана передать греческому правительству троянские и последующие находки, еще скрытые в земле Эллады, а также его щедрое предложение—двести тысяч франков на постройку в Афинах музея для этих находок.

Стояли жаркие летние дни. Шлиманы слушали «Севильского цирюльника» в Фалероне. Дома не обедали, ездили в гостиницу «Афины», ресторан которой славился своей кухней. Атмосфера в городе была напряженной, недовольство последними парламентскими выборами было так велико, что в город стягивались войска; редактор афинской «Тайме» угодил в тюрьму за публикацию статьи, критиковавшей короля.

Жара не спадала, и все, кто мог, уезжали в деревню или на побережье.

— Генри, мы могли бы купить дом в Кифисьи?

— Пока нет, Софидион.

Однажды ранним утром, еще по холодку, они поднялись по широкой мраморной лестнице главного входа на Акрополь. Немного постояли в тени Венецианской башни, называемой также Франкской, которая была построена в XIV веке венецианцами, завоевавшими тогда Афины. Башня возвышалась на месте южного крыла Пропилеи, величественных ворот в западной части Акрополя, и была видна отовсюду в Афинах. Ее основание равнялось ста шестидесяти квадратным футам, высота— восьмидесяти футам, толщина стен—пяти. Башня была сложена из огромных мраморных плит, выломанных из античных сооружений и из Одеона Герода Аттика. Чтобы ее построить, снесли классические античные здания, но самая башня никакой архитектурной ценности не представляла. Кроме того, она постоянно напоминала о том, что до известного времени на Акрополе сидели турки. Греческое археологическое общество давно подумывало о том, чтобы снести эту башню и восстановить Пропилеи.

Генри с новым интересом пригляделся к башне.

— Пожалуй, им можно будет помочь, — задумчиво проговорил он.

Как-то в начале июля их разбудил утром колокольный звон, плывущий над Афинами: умер архиепископ Теофилос.

— Предстоят выборы нового архиепископа, — сказала Софья.

— А епископ Вимпос может быть избран? — спросил Генри. Они пили кофе на воздухе, под окнами кухни. На Софье был

свободный розовый пеньюар, привезенный из Парижа.

— Да, наверное. Вот было бы чудесно!

На другой день в пять часов пополудни они присутствовали на похоронах архиепископа. Усопший старец, облаченный в роскошные ризы, восседал на троне с воздетой для благословения рукой. 11 июля в Афины приехал для участия в выборах

Теоклетос Вимпос. Его возможное избрание живо обсуждалось в афинском обществе. Успехи Вимпоса на ученом поприще делали его достойным преемником.

Когда он заехал к Шлиманам, Софье бросилась в глаза происшедшая в нем перемена. В прошлый раз он казался подавленным и вид у него был понурый; одежда, борода и даже глаза казались потертыми, выцветшими. Теперь платье было на нем новое, голос звучал бодро.

— От души поздравляю вас обоих с открытием Трои Приама, — приветствовал он их. — Генри сдержал свое обещание.

В темных глазах Софьи мелькнуло беспокойство.

— Ты хочешь в чем-то покаяться, дитя мое?

— Да. Мы с Генри совершили поступок, не вполне приличный с точки зрения морали.

И она рассказала епископу, как они нашли клад, как тайно вывезли его из Турции, нарушив фирман, по которому половину всего найденного должны были отдать Константинопольскому музею. В свое оправдание она сослалась на законопроект о раскопках, подготавливаемый турецким правительством.

— Ты просишь духовного пастыря отпустить тебе грех? Или ищешь у близкого родственника одобрения?

— И то, и другое, — опустив голову, ответила Софья.

— Как священнослужитель, я говорю: Бог простит. Но не спрашивай меня, как я лично отношусь к этой истории. Одобрить ваши действия—значит взять грех на душу. Осудить— значит обидеть любимую племянницу. Одно я тебе посоветую: слушайся мужа, он в семье за все отвечает.

Софья взглянула на епископа — глаза его лукаво поблескивали.

— Ты говоришь, точно дельфийский оракул, — усмехнувшись, сказала Софья и, помолчав, добавила: — Мы слышали, что Афинский университет поддерживает твою кандидатуру.

Темные глаза Вимпоса, так похожие на ее собственные, засветились удовольствием.

— Я еще молод, мне пока рано об этом думать. В православной церкви вес человеку придают годы. Белую бороду предпочитают черной. А я, как видите, на полдороге, борода моя лишь подернута сединой. — Он тихонько рассмеялся. — Тщеславие в священнике — большой грех. Но признаться, я уже подумывал об этом сане.

Избрали, однако, Антония Кариатиса, архиепископа Корфу-ского. Епископ Вимпос пришел на улицу Муз прощаться и между прочим заметил:

— Выборы, по-моему, были незаконными. Во-первых, синод не собрал кворума. Во-вторых, не известили министерство по делам церкви. Если я прав, то я еще приеду на новые выборы. А к тому времени и борода моя совсем побелеет.

Епископ Вимпос был знатоком не только богословия, но и греческого церковного права. Его слова оправдались. Министерство по делам церкви объявило избрание архиепископа Корфуского недействительным.

Первым грозовым облачком было письмо от Яннакиса: глухая враждебность, окружавшая их в Троаде последние две недели, вышла наружу. Яннакис писал:


«Многоуважаемый господин Шлиман, мне необходимо на несколько дней приехать в Афины, чтобы спастись от преследований правительства. Меня уже два раза возили под стражей в Дарданеллы. Люди думают, что я кого-то убил. Матушка с Поликсеной плачут, сестры тоже. Там меня допрашивали. Я отвечал, что ничего не знаю. Я все же просил Вашего друга мистера Докоса: если что, пусть мне поможет.

Ваш слуга Яннакис»


— Бедный Яннакис! — воскликнула Софья.

— Они хотят запугать его, — сказал Генри. — Думают что-нибудь у него выведать. Видишь, как мы разумно поступили, отправив его тогда на субботу и воскресенье домой.

Софью очень расстроило письмо Яннакиса, но в совершенное отчаяние ее повергло поведение мужа. Шлиман послал в немецкую газету «Аугсбургер альгемайне» большую статью о последних троянских находках, подробно и ярко расписав сокровища царя Приама.

— Зачем ты это сделал, Генри? Ведь никто, кроме Бокера в Константинополе, не знает о троянском золоте. Как только статью опубликуют, турки будут точно знать, что мы вывезли контрабандой.

Генри спокойно выслушал бурную тираду жены и легонько похлопал ее по умоляюще простертой руке.

— Тайное рано или поздно становится явным. В предисловии к своей книге я подробно изложил, как было найдено сокровище. В ней будут фотографии самых важных золотых находок.

— Книга — это одно, а газета—другое. Брокгауз в Лейпциге и Мезоонёв в Париже — почтенные издатели…

— «Аугсбургер альгемайне» тоже весьма почтенная газета, — прервал ее Генри. — Она публикует научные статьи.

— А вдруг эта статья поможет туркам отнять у нас клад? И бросит тень на твою репутацию? Ведь ты нарушил фирман. Зачем ты спешишь? Ко времени выхода книги греческое правительство примет твое предложение о музее и тебе будет у кого искать защиту.

— Софидион, дорогая, мне не терпится поскорее познакомить публику с нашими находками, чтобы ни у кого не повернулся язык оспаривать подлинность нашей Трои. А турецкое правительство вовсе не из статьи узнает, где золото. Я напишу доктору Филипу Детье, директору Константинопольского музея, и честно признаюсь, что мы действительно увезли золото, и увезли потому, что турецкое правительство намеревалось само нарушить фирман, приняв закон, по которому конфискуются все наши находки. Я предложу совместные трехмесячные раскопки Трои, чтобы довести начатое до конца. Обязуюсь оплатить все расходы, причем все найденное в этот раз пойдет в Константинопольский музей. Все знают, что музеем он только называется: там нечего смотреть. Я предложу им сорок тысяч франков — пусть отремонтируют его и выставят все, что мы им передали и что еще найдем. Уверен, это смягчит их гнев.

И Софья поняла, что Генри сейчас лучше не прекословить. Он уже продумал весь план действий и убежден, что все пойдет как по-писаному. «Кончились раскопки, — с горечью думала Софья, — и я уже ему не помощница, а просто жена. А жене не положено вмешиваться в мужские дела, да еще с критикой. Ладно, буду хорошей женой, как все гречанки — кроткой и послушной».

Статья вышла в «Аугсбургер альгемайне» 26 июля, и сразу же разразился скандал. Турецкий посол в Берлине передал по телеграфу содержание статьи министру просвещения в Константинополь, тот немедленно снесся по телеграфу с Эссадом-беем, турецким послом в Афинах. Эссад-бей заявил протест греческому министру просвещения Каллифронасу. Греческое правительство вовсе не хотело осложнений с турками; совсем недавно турецкий султан был награжден греческим орденом Большого креста. Дружеские отношения между двумя странами только-только налаживались, а теперь им явно грозила опасность. Не обошлось без курьеза: местная газетенка ничтоже сумняшеся обвинила Шлимана в том, что его золотые находки сфабрикованы в Афинах.

Каллифронас не мешкая начал действовать. Он первым делом отклонил предложение Шлимана о постройке музея для хранения троянских древностей. Мало этого, Шлиману не разрешили раскапывать Олимпию, передав это право Прусскому археологическому обществу, которое также ходатайствовало перед греческим правительством о раскопках.

Афинское общество отвернулось от Шлиманов. Но только, разумеется, не родные: первая заповедь у греков — кровная верность. Знакомые их сторонились, словно заразных. Университетские знакомые совсем отношений не рвали, заняв выжидательную позицию, но посещать дом на улице Муз не спешили.

Словно позабыв о том, как Софья отговаривала его от публикации статьи, Генри ходил за женой из комнаты в комнату, изливая праведный гнев:

— Они не имеют права так со мной поступать! Открытием Трои я заслужил благодарность всего цивилизованного мира. В первую очередь Греции!

Чтобы хоть немного успокоиться, Генри написал письмо американскому послу Бокеру в Константинополь, приложив к нему примирительное послание Сафвет-паше, турецкому министру народного просвещения. В нем он предлагал то, что уже предложил Детье: оплатить все расходы совместных трехмесячных раскопок в Трое, передать турецкому правительству все, что будет найдено, и отремонтировать за свой счет здание Константинопольского музея. Сафвет-паша не ответил. От Бокера пришел короткий сухой ответ:


«Оттоманские власти рассержены не столько тем, что Вы преступили закон, сколько тем, что нарушили письменное соглашение, собственноручно Вами подписанное: делить пополам с Константинопольским музеем все Ваши находки.

Возможно, для науки это и хорошо, что Вы сумели благополучно вывезти, как Вы называете, «сокровища Приама», но для будущих раскопок в Турции, боюсь. Ваши действия будут иметь самые печальные последствия; раздражение турецкого правительства так велико, что оно готово запретить производить раскопки всем иностранцам».