Geum.ru

Сеpгей Александpович Снегов Диктатор книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   51   52   53   54   55   56   57   58   59


Гонсалес встал и произнес очень буднично:


– Вызываю последнего свидетеля защиты, Тархун-хора, – первосвященника Кондука, наместника и потомка пророка Мамуна.


Так на арене сегодняшнего противоборства появилась новая могучая сила, о какой я и отдаленно не мог подозревать. Пока Тархун-хор неспешно приближался к креслам защиты, я вспоминал, что знал о нем. Но мне вспомнилось только то, что такой человек, глава церкви в Кондуке, реально существует и что он не восстал против президента Кондука Мараван-хора, приказавшего своей армии внезапно напасть на наш мирный городок Сорбас. И что за такое поведение первосвященника следовало бы привлечь к беспощадному Черному суду Гонсалеса, но Омар Исиро, временный оккупационный начальник в Кондуке, почему-то пожалел его, да и других священников не преследовал – очевидно, по особому повелению Гамова, так я это тогда расценил. Не предвидел ли Гамов уже тогда, что первосвященник может впоследствии понадобиться для защиты? Но достаточно было бросить один взгляд на Гамова, чтобы понять – он не столь поражен появлением Тархун-хора, как я, но все же искренне удивлен. Зато Гонсалес никакого удивления не показывал – он-то знал, кого вызывает.


Внешность первосвященника не бросалась в глаза – старик как старик, седой, жилистый, высокий, по всему видно – сохранил немало физических сил, мог бы предаваться не только богослужению, но и физическому труду. Одна одежда выделяла его из окружения – и не только светского, но и духовного. В Кондуке носят нормальную одежду, покрывающую, но не маскирующую тело. Тархун-хор был замаскирован в сиреневый балахон, существовавший как-то самостоятельно от тела и колыхавшийся независимо от движений хозяина. И глаза нельзя было назвать ординарными – глубоко посаженные, они так не по возрасту ярко сверкали из глазниц, что прежде всего замечались на темном от вечного загара лице. В их вспышках, а они порой как бы вспыхивали, была проницательность, а не хмурость.


Тархун-хор подошел к столу защиты.


– Назовите себя, свидетель, – предложил Гонсалес.


Тархун-хор говорил очень ясным и звучным голосом, звучавшим гораздо моложе, чем можно было ожидать от старика. В храме с хорошей акустикой такой голос должен был воздействовать на слушателей независимо от того, что вещал его хозяин.


– Меня зовут Тархун-хор, я семьдесят четвертое живое воплощение пророка Мамуна.


Гонсалес высоко поднял брови.


– Я понимаю так, что вы прямой потомок древнего пророка, семьдесят четвертый по счету поколений?


– Вы неправильно понимаете, судья. Я истинный потомок Мамуна, но по счету поколений только шестьдесят девятый, а по счету воплощений – семьдесят четвертый.


По озадаченному лицу Гонсалеса было видно, что он не разобрался, чем счет поколений отличается от счета воплощений. Но он не захотел углубляться в эту запутанную область.


– Вы просили меня, Тархун-хор, разрешить вам выступить на суде для защиты обвиняемого Гамова?


– Нет, судья, я не просил об этом, – прозвучал спокойный голос.


– Но я вас так понял, Тархун-хор…


– Вы меня неправильно поняли, судья. Я не собираюсь защищать Гамова. Я недостоин быть его защитником.


Гонсалес овладел собой.


– Значит ли это, что, не пожелав пойти в защитники, вы хотите стать его обвинителем?


– И обвинять Гамова не могу. Если я недостоин быть его защитником, то тем более нельзя ждать от меня обвинений.


Гонсалес начал сердиться.


– Ни защиты, ни обвинения. Тогда зачем вы явились?


Тархун-хор спокойно ответил:


– Чтобы убедить ваш высокий суд, что Гамов вам не подсуден. У вас нет прав ни осуждать, ни оправдывать его.


– У меня иное суждение по этому вопросу, свидетель.


– У вас неправильное суждение, судья. И если вы разрешите мне задать несколько вопросов самому Гамову, а затем рассказать о том, что знаю я и чего не знаете вы, то вы перемените свои ошибочные суждения на истинные.


– Задавайте вопросы.


Тархун-хор повернулся к Гамову. Его звучный голос стал особенно торжествен.


– Президент мира, кто ваш отец?


Я не раз замечал, что Гамов в обычном общении не выносит ни вычурности, ни напыщенности. Обращение как к президенту мира, в то время как он усадил себя на скамью подсудимых, не могло ему понравиться. Он хмуро ответил:


– Я не знаю, кто мой отец.


– Тогда ответьте, кто ваша мать?


– И матери своей я не знаю.


– Очень хорошо! Тогда скажите, где вы родились?


– Я не знаю места своего рождения.


Тархун-хор, видимо, ждал таких ответов. Будто два острых огонька вырвались из провалов на темном лице – так вспыхнули его глаза.


– Знаете ли вы что-нибудь о своем детстве? Помните ли себя маленьким?


– О детстве своем не знаю ничего. И маленьким себя не помню.


– Помните ли вы вообще что-нибудь о себе?


– У меня отчетливы воспоминания о том, что происходило со мной после того, как меня спасли в пустыне.


– Вас спасли в пустыне? Около города Сорбаса, правда?


– Да, около города, который так преступно уничтожил ваш правитель Мараван-хор, за что я велел его казнить.


– Я видел его казнь. Он заслужил ее. Расскажите, как вас спасли? И кто спас?


– Меня нашли работники обсерватории неподалеку от их поселка. Я помню только, что меня несли на руках, потом уложили на повозку, а потом я помню себя в постели и врача около нее. Таковы мои первые отчетливые воспоминания о себе. Все остальное пропало – амнезия, потеря памяти, так это называется.


– Вам не говорили о том, что могло предшествовать вашему бедствию в пустыне? Как вы очутились в песках один, почти умирающий?


– Высказывали разные предположения. Точных фактов не было, кроме одного – перед тем, как нашли меня, свирепствовала песчаная буря. Первые этажи обсерватории занесло, все дороги замело. Какой-то караван, шедший в это время в Кондину, столицу Кондука, попал в эту бурю и погиб, во всяком случае, ни следов его в пустыне не осталось, ни о его последующем появлении в Кондине никто не слышал. Я находился в составе этого каравана, недалеко от обсерватории свалился с верблюда или с повозки и благодаря этому, единственный среди всех, сохранил свою жизнь. Все остальные, в том числе и мои родители, были заметены песком. Так мне правдоподобно объясняли мои спасители в обсерватории – и у меня нет оснований сомневаться в их правдивости.


– Правдивость это еще не правда. Весь караван, люди, животные, все повозки заметены, а вас нашли на поверхности. Вы считаете это правдой?


– Я сказал – правдоподобно, а не правда. Я не поручусь за все, что мне говорили, только передаю рассказ. И я не знаю, был ли я погружен в песок или лежал поверху. И то, и другое возможно. Легкого мальчишку ветер мог и катить, не засыпая, а тяжелый груз, людей и животных постепенно заваливало. Думаю, если произвести раскопки в окрестностях обсерватории, то останки погибшего каравана обнаружат.


– Обнаружить, что осталось в песках от погибшего каравана, можно, если он реально там погиб. Вы не пробовали раскопать пески, чтобы найти останки своих родителей?


– Даже не думал. До войны – не по возможностям. А во время войны – не до того.


– Что вы скажете о своей дальнейшей жизни после того, как вас спасли в пустыне? Вы ведь ее хорошо помните?


– Ничего не скажу – и как раз потому, что хорошо помню. Она привела меня к тому, что я стал президентом мира и подсудимым, ожидающим сурового наказания. Эта жизнь у всех на виду. Мои биографы, когда они появятся, скажут обо мне гораздо больше того, что я сам знаю о себе.


– Они уже появились, президент. И один такой биограф знает вашу жизнь гораздо лучше, чем ее знаете вы сами.


– Очень интересно! Кто же этот мой проницательный биограф?


Тархун-хор усилил звучность голоса до предела:


– Этот ваш биограф, лучше знающий вашу жизнь, чем ее знаете вы, – я!


Я уже не раз говорил, что на суде происходили события, вызывающие ошеломление или состояние, близкое к тому. Не могу сказать, что ответ Тархун-хора породил ошеломление, этого все-таки не было, но он всех удивил, особенно Гамова, и, вероятно, больше всего его. Что до меня, то я с самого появления первосвященника предчувствовал какую-то неожиданность и молчаливо ожидал, когда же она совершится.


Гамов продолжал спрашивать:


– Как понимать вас, Тархун-хор? Очевидно, вы раскопали что-то из того времени, о котором я ничего не помню.


– Правильно. Речь о той вашей жизни, которая была до появления в пустыне.


– У вас есть сведения о погибшем караване?


– Именно о нем. Его не было. Никакой караван не появлялся в те дни в окрестностях обсерватории. И никакой, естественно, не погибал.


– И у вас есть доказательства, что его не было?


– Конечно. О всех караванах, пересекающих северную пустыню Кондука, то есть южные края Латании, в обеих странах ведутся в торговых палатах подробные записи – откуда идут и куда, с чем, кто ведет, кто участвует в походе.


Я приказал моим священникам проверить в Кондуке и в Латании все сведения о бурях и торговых сношениях между двумя странами. Так вот, о той буре сохранились подробные сведения – и когда началась, и когда окончилась, и сколько было разрушений, какая скотина погибла в деревнях, как долго потом восстанавливались потери. И никаких сведений о каком-либо караване. Он ниоткуда не выходил, никуда не приходил, нигде не отмечался в пути.


Гамов, внимательно слушавший Тархун-хора, задумчиво произнес:


– А вы не допускаете, что то был не торговый караван, отмечаемый в коммерческих палатах, а какой-то иной, из переселенческих, из тайных для двух пограничных служб?


– Допустили и это. И проверили. Если караван погиб в окрестностях обсерватории, то где-нибудь в песках должны были сохраниться его останки. И тогда раскопки покажут, как совершилась его гибель.


– Для раскопок надо точно знать место…


– И это учли. Мы пригласили ученых с приборами, фиксирующими любую неоднородность в песчаном слое. Неоднородности обнаруживались часто – скелеты давно погибших тварей, крыша дома, принесенная одной из бурь. Но погибшего каравана не было на обширном пространстве вокруг обсерватории. Даже мельчайших следов его не нашлось в толщах песка – какой-нибудь веревки, сбруи, колеса, не говоря уже о людях, верблюдах, повозках… Не проходил караван в этих местах.


Гамов пожал плечами. Во мне вдруг поднялись воспоминания о днях после мнимой казни. Что-то похожее на испытанное в тогдашнем секретном особняке открытие надвигалось и сейчас. Гамов поинтересовался:


– Как же вы толкуете мое присутствие в песках около обсерватории, если не было проходившего мимо каравана? От обсерватории до ближайшего поселка так далеко и такая дорога… Даже дюжий мужчина не рискнет на пеший поход, а я все же был мальчишкой, а не богатырем.


– Вы не приходили ни из какого ближнего поселка. Вы возникли из иного мира. И возникли из этого чужого мира именно в том месте нашего мира, где вас нашли.


На лице Гамова появилась улыбка. Отсутствие каравана, доставившего его к обсерватории, его смутило, но появление из чужого мира не укладывалось в голове.


– И вы верите, что такой чуждый нам мир реально существует где-то во Вселенной, почтенный Тархун-хор?


На это последовал ответ:


– Не только верю, но и твердо знаю, что такой иномир реально соседствует с нами в общей Вселенной. И что он во многом схож с нашим. И что жители иномира проникают в наш мир, а наши жители внезапно пропадают в иномире. И такие перескоки совершаются в течение многих веков.


– У вас имеются доказательства, Тархун-хор? Вы встречались с пришельцами из соседнего мира?


– Пока только с одним.


– Назовите его.


– Это вы, президент.


Гамов презрительно рассмеялся в лицо Тархун-хору. Раньше он не позволял себе таких поступков.


– Вздор, Тархун-хор! Придерживайтесь хотя бы примитивной логики! Повторяю – у вас есть твердые доказательства, что пришельцы существуют? Твердые, первосвященник, твердые, а не фантазии.


Тархун-хор чувствовал себя гораздо уверенней, чем Гамов.


– Доказательств в том смысле, какого требуете вы, у меня нет. Но есть свидетельства, подтверждающие существование иномиров.


– Излагайте их.


– Я лучше спою. Я привык их петь. Это очень древние тексты. Их еще предки переложили на музыку.


Гамов понимающе кивнул.


– Вы говорите о песнях пророка Мамуна? Я кое-что слышал об этих произведениях, их исполняют в храмах. Но разве они могут служить доказательствами в проблемах Вселенной? Ваш предок Мамун – великий поэт, но отнюдь не астроном. Мне пришлось несколько лет трудиться в астрофизике, но никогда не возникало потребности копаться в сказаниях Мамуна, они оставались вне науки.


– Прослушайте их снова, и вы перемените свое мнение о Мамуне.


Тархун-хор запел. Убежден, что если бы этот человек не стал первосвященником какой-то древней религии, то прославился бы как оперный певец, до того силен и красив, чист и звучен был его баритон. Я невольно заслушался и не сразу оборвал себя – нужно было не наслаждаться пением, а вникать в содержание того, о чем пел Тархун-хор, – все же это был молитвенный текст, а не оперная ария.


Всего Тархун-хор исполнил три песнопения Мамуна. В первом пророк вещал о каком-то дальнем мире, его навек потерянной родине. Тот мир огромен и славен большими городами. В нем сияет ослепительное солнце, в нем зеленеют обширные луга, шумят вековые леса, грохочут исполинские валы у берегов океанов. Но мир тот поражен великой хворью – враждой между народами. И происходит та вражда от разноязычия, каждый народ, даже изолированная где-нибудь в горах крохотная группка, говорит на своем особом языке, и его не понимают даже соседи. Это величайшее бедствие того мира – разноязычие – превращает в ад прекрасную планету. Пусть высшие существа того мира наконец соединятся и подарят своему миру величайшее из благ человеческого общения – одноязычие. Он вечно будет об этом молиться.


Такова была первая песня Мамуна, в общем, довольно ясная, – не столько доказывала, что существует иномир, сколько показывала устройство этого гипотетического мира. Зато вторая песня могла побить рекорд загадок. В ней было все непонятно от начала до конца – какие-то космические взрывы, вулканические извержения на ровных местах, целый народ, вдруг переброшенный из одной Вселенной в другую. И это мое толкование песни, а не сама песня, заполненная рыданиями пророка и сетованиями на жестокость собрания богов, изгнавших из своей среды какого-то неугодного бога с его народом.


А в третьей песне Мамун проповедовал, как жить на новой планете, куда волей богов переброшены их предки. Им даровано величайшее благо человеческого существования – одноязычие, – они должны стать достойными этого блага. И хоть сейчас даже их одноязычное человечество разделено на разные народы, он знает, что такое противостояние не вечно. Народится на их земле или прибудет из иномира великий вождь и сумеет сплотить все размежевавшиеся народы снова в один. Он молится, чтобы явление нового вождя произошло скорее.


На этом Тархун-хор закончил свое пение и возгласил, протянув к Гамову руку:


– Вы слышали пророчество Мамуна о вашем появлении среди нас.


Он, по всему, ожидал совсем иной реакции, чем то полунедоумевающее, полуироническое молчание, каким сопровождалось в зале его пение. Орест Бибер высоко поднял брови, Константин Фагуста засмеялся и весело тряхнул шевелюрой, даже чопорный Пимен Георгиу изобразил на сером лице что-то вроде улыбки – услышал-де чепуху, да прощаю. Гонсалес сохранял на своем красивом лице безразличное спокойствие. А у Гамова противоречивые чувства: удивление, интерес, скепсис – понемногу сложились в откровенное неприятие всего, что Тархун-хор напел. Он сказал:


– И вы верите, что Мамун открыл какой-то удивительный иномир, существующий по соседству с нашим?


– Не сомневаюсь, что он правдиво изобразил этот мир. Он был ясновидцем, наш великий пророк Мамун. Он проникал мыслью в любые миры.


Этого было достаточно, чтобы Гамов потерял интерес к Тархун-хору. Гамов ненавидел мистику. И даже когда использовал свое влияние на людей, казавшееся почти мистическим, он оставался реалистом, великим практиком политики. Гамов уже не скрывал насмешки.


– За полтысячелетия до нашего времени предсказал и мое появление из таинственного иномира, и роль, которую я сыграю в мире нашем? Скажите, уважаемый Тархун-хор, пророк Мамун не предсказывал, какое у меня будет имя, когда я возникну из иномира?


Настала очередь и Тархун-хору смутиться. Возможно, этот наивный человек ожидал, что Гамов возликует, узнав, что его пришествие возвещали высшие силы и что он сам принадлежит к породе этих сил.


– Нет, о вашем имени великий Мамун не пророчествовал в своих песнях. Он только предвидел ваше появление и вашу роль.


Вероятно, я был единственным в этом зале, кто отнесся к высказываниям Тархун-хора без недоверия и без насмешки. Конечно, пророческий лепет древнего поэта не мог убедить меня в достоверности его предвидения будущего спасителя мира. Все такие фантазии являются в каждую эпоху множеству людей, ибо человеку свойственно надеяться, что появится некий мессия и разом покончит с извечными непорядками, выручит из невзгод и недугов. Сила Мамуна была в том, что он выразил свои фантазии яркими стихами, что потом эти великолепные стихи положили на звучную музыку. Общая среди народов мечта о вселенском спасителе получила художественное оформление, она продолжала действовать уже не так на умы, как на чувства.


Но если пророчества Мамуна об ожидаемом в будущем мессии остались для меня лишь древними фантазиями, то к туманным сведениям об иномире, соседствующем с нашим, я не мог относиться как к вымыслу. Я ведь сам реально видел этот мир в приборах двух физиков, двух Бертольдов – Швурца и Козюры. И этот сопряженный с нами мир, как назвали его и толстый ядрофизик Швурц, и худой хронофизик Козюра, я рассматривал и поражался, как он схож с нашим. Я вспомнил о бедной девочке, на моих глазах превратившейся во время ядерной войны в иномире в пылающий столб, унесшийся вверх, и стало так же страшно и больно, как было, когда до меня дошло изображение нашей девочки, с мольбой простиравшей ручки к небу. Гамов говорил об угрызениях совести, о муках, порождаемых этим главным из человеческих чувств – состраданием к чужой беде и мукой своей ответственности за чужую беду. У меня заболело сердце, когда Тархун-хор пел первую песню Мамуна, ибо я не в силуэтном наброске, как у Мамуна, а в реальной картине снова увидел ту девочку в иномире, превратившуюся в уносящийся в небо факел. Мне захотелось закричать, так стало больно сердцу. Гамов все-таки ошибся. Смерть той неведомой девочки не породила во мне угрызений совести, я не почувствовал ответственности за ее гибель. Но стало непереносимо стыдно, что живу в мире, где могут совершаться такие преступления, даже если этот мир называется не моим, а соседним.


Я постарался не показать своего состояния, когда Тархун-хор выпевал суду первую песню Мамуна, но сразу понял, что в ней не фантазия, а отблески реальных знаний. Зато пророчество Мамуна о грядущем спасителе меня не взволновало – поэтические мечты, сладостное ожидание царства добра. И пока Тархун-хор оглашал своим великолепным баритоном овальный зал заседаний, я понемногу успокаивался.


Между тем пробудился от молчания Гонсалес.


– Первосвященник, мы с интересом выслушали прекрасные песни вашего пророка, в них есть многое, о чем следует подумать на покое, если будет покой. Но какое они имеют отношение к нашему суду?


Тархун-хор с достоинством ответил:


– Я представил доказательства, что президент по происхождению не является жителем нашего мира и потому не может быть осужден нашим судом.


– Вы не представили доказательств. Все ваши доводы исходят из предположительного толкования фактов, но не отвергают и других толкований. Принять их в качестве бесспорных суд не может. Тем более, это относится к пророческому наследству Мамуна. Его поэзия – для концертов, а не для суда. Закрываю заседание до завтра.


Он первым покинул зал.


Я пошел вместе с Гамовым. Гамов со смехом сказал:


– Вам понравился балаган, устроенный первосвященником? Какие-то туманные предания о людях из чужих миров! Я не склонен преуменьшать свою роль, но далек от ее фантастического преувеличения.


Я ответил со сдержанностью, о некоторых фактах рано было распространяться:


– Ваше происхождение осталось непроясненным. Мы еще возвратимся к проблемам, поставленным семьдесят четвертым живым воплощением пророка Мамуна.


Придя к себе, я вызвал Павла Прищепу и Альберта Пеано. Павел слушал суд по стерео в служебных помещениях дворца. Я сказал с упреком:


– Павел, почему ты не информировал Гамова о том, что открыли твои физики? Существование иномиров показалось ему лишь фантазией малограмотного древнего поэта.


– Ты тоже не поделился с Гамовым тем, что узнал от моих физиков. Тебе, как и мне, не показалось своевременным перегружать его мозг сведениями о работах, далеких от завершения.


– Вызови физиков ко мне. Предсказаниям Мамуна полтысячи лет, но они свидетельствуют о том же. Это меняет все наши представления об истории. Больше нельзя держать Гамова в неведении.