На страже законности 60

Вид материалаЗакон
Я торгую живым товаром
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   63

СРЫВ


Я пытался прорваться на Погру на следующий день, еще раз отвести душу с Гендельманом, но не удалось. Вечером Юра мне сообщил, что Якименко с утра уехал на два-три дня на Медвежью Гору, и что в какой-то дополнительный список на ближайший этап урчевский актив ухитрился включить и его, Юру; что список уже подписан начальником отделения Ильиных, и что сегодня вечером за Юрой придет вооруженный конвой, чего для отдельных лагерников не делалось никогда. Вся эта информация была сообщена Юре чекистом из третьего отдела, которому Юра в свое время писал стихами письма к его возлюбленной: поэтические настроения бывают и у чекистов.

Мой пропуск на Погру был действителен до 12 часов ночи. Я вручил его Юре, и он, забрав свои вещи, исчез на Погру с наставлением “действовать по обстоятельствам”; в том же случае, если скрыться совсем будет нельзя, разыскать вагон Гендельмана.

Но эшелон Гендельмана уже ушел. Борис запрятал Юру в покойницкую при больнице, где он и просидел двое суток. Актив искал его по всему лагерю. О переживаниях этих двух дней рассказывать было бы слишком тяжело.

Через два дня приехал Якименко. Я сказал ему, что вопреки его прямой директиве, Стародубцев обходным путем включил Юру в список, что в частности, ввиду этого сорвалась подготовка очередного эшелона (одна машинка оставалась безработной), и что Юра пока что скрывается за пределами досягаемости актива.

Якименко посмотрел на меня мрачно и сказал:

— Позовите мне Стародубцева.

Я позвал Стародубцева. Минут через пять Стародубцев вышел от Якименки в состоянии близком к истерии. Он что-то хотел сказать мне, но величайшая ненависть сдавила ему горло. Он только ткнул пальцем в дверь якименковского кабинета. Я вошел туда.

— Ваш сын сейчас на БАМ не едет. Пусть он возвращается на работу. Но с последним эшелоном поехать ему, вероятно, придется.

Я сказал:

— Товарищ Якименко, но ведь вы мне обещали.

— Ну и что же, что обещал. Подумаешь, какое сокровище ваш Юра.

— Для... для меня сокровище... — я почувствовал спазмы в горле и вышел.

Стародубцев, который, видимо, подслушивал под дверью, отскочил от нее к стенке, и все его добрые чувства ко мне выразились в одном слове, в котором было... многое в нем было.

— Сокровище, гы-ы...

Я схватил Стародубцева за горло. Из актива с места не двинулся никто. Стародубцев судорожно схватил мою руку и почти повис на ней. Когда я разжал руку, Стародубцев мешком опустился на пол. Актив молчал.

Я понял, что еще одна такая неделя, и я сойду с утла.

Я ТОРГУЮ ЖИВЫМ ТОВАРОМ


Эшелоны все шли, а наше положение все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юре росла. На обещания Якименки после всех этих инцидентов рассчитывать совсем было нельзя. Борис настаивал на немедленном побеге. Я этого побега боялся, как огня. Это было бы самоубийством, но помимо такого самоубийства ничего другого видно не было.

Я уже не спал в те короткие часы, которые у меня оставались от урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мне все казалось, что где-то вот совсем рядом, под рукой, есть какой-то выход, идиотски простой, явственно очевидный, а я вот не вижу его: хожу вокруг да около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо, не вижу. И вот, в одну из таких бессонных ночей меня, наконец, осенило. Я вспомнил о совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМ чекисте Чекалине и понял, что этот чекист — единственный способ спасения и при том способ совершенно реальный.

Всяческими пинкертоновскими ухищрениями узнал его адрес. Чекалин жил на краю села в карельской избе. Поздно вечером, воровато пробираясь по сугробам снега, я подошел к этой избе. Хозяйка избы на мой стук подошла к двери, но открывать не хотела. Через минуту-две к двери подошел Чекалин.

— Кто это?

Дверь открылась на десять сантиметров. Из цели прямо мне в живот смотрел ствол парабеллума. Электрический фонарик осветил меня.

— Вы заключенный?

— Да.

— Что вам нужно? — голос Чекалина был резок и подозрителен.

— Гражданин начальник, у меня к вам очень серьезный разговор и на очень серьезную тему.

— Ну, говорите.

— Гражданин начальник, этот разговор я через щель двери вести не могу.

Луч фонарика уперся мне в лицо. Я стоял, щурясь от света и думал о том, что малейшая оплошность может стоить мне жизни.

— Оружие есть?

— Нет.

— Выверните карманы. Я вывернул карманы.

— Войдите.

Я вошел.

Чекалин взял фонарик в зубы и не выпуская парабеллума, свободной рукой ощупал меня всего. Видна была большая сноровка.

— Проходите вперед.

Я сделал два-три шага вперед и остановился в нерешимости.

— Направо... Наверх... Налево, — командовал Чекалин, Совсем, как в коридорах ГПУ. Да, сноровка видна.

Мы вошли в убого обставленную комнату. Посредине комнаты стоял некрашеный деревянный стол. Чекалин обошел его крутом и, не опуская парабеллума, тем же резким тоном спросил;

— Ну-с, так что же вам угодно?

Начало разговора было малообещающим, а от него столько зависело. Я постарался собрать все свои силы.

— Гражданин начальник, последние эшелоны составляются из людей, которые до БАМа заведомо не доедут.

У меня запнулось дыхание.

— Ну?

— Вам, как приемщику рабочей силы, нет никакого смысла нагружать вагоны полутрупами и выбрасывать в дороге трупы.

— Да?

— Я хочу предложить давать вам списки больных, которых ББК сажает в эшелоны под видом здоровых. В нашей комиссии есть один врач. Он, конечно, не в состоянии проверить всех этапников, но он может проверить людей по моим спискам.

— Вы по каким статьям сидите?

— Пятьдесят восемь — шесть, десять и одиннадцать; пятьдесят девять — десять,

— Срок?

— Восемь лет.

— Так... Вы по каким, собственно, мотивам действуете?

— По многим мотивам. В частности и потому, что на БАМ придется, может быть, ехать и моему сыну.

— Это тот, что рядом с вами работает?

— Да.

Чекалин уставился на меня пронизывающим, но ничего не говорящим взглядом. Я чувствовал, что от нервного напряжения у меня начинает пересыхать во рту.

— Так... — сказал он раздумчиво. Потом, отвернувшись немного в сторону, опустил предохранитель своего парабеллума и положил оружие в кобуру.

— Так, — повторил он, как бы что-то соображая. — А скажите, вот эту путаницу с заменой фамилий — это не вы устроили?

— Мы.

— А это по каким мотивам?

— Я думаю, что даже революции лучше обойтись без тех издержек, которые уж совсем бессмысленны.

Чекалина как-то передернуло.

— Так, — сказал он саркастически. — А когда миллионы трудящихся гибли на фронтах бессмысленной империалистической бойни, вы действовали по той же... просвещенной линии?

Вопрос был поставлен в лоб.

— Так же, как и сейчас, я бессилен против человеческого сумасшествия.

— Революцию вы считаете сумасшествием?

— Я не вижу никаких оснований скрывать перед вами этой прискорбной точки зрения.

Чекалин помолчал,

— Ваше предложение для меня приемлемо. Но если вы воспользуетесь этим для каких-нибудь посторонних целей, протекции или чего — вам пощады не будет.

— Мое положение настолько безвыходно, что вопрос о пощаде меня мало интересует. Меня интересует вопрос о сыне.

— А он за что попал?

— По существу за компанию. Связи с иностранцами.

— Как вы предполагаете технически провести эту комбинацию?

— К отправке каждого эшелона я буду давать вам списки больных, которых ББК дает вам под видом здоровых. Этих списков я вам приносить не могу. Я буду засовывать их в уборную УРЧ, в щель между бревнами, над притолокой двери, прямо посредине ее. Вы бываете в УРЧ и можете эти списки забирать.

— Так. Подходяще. К скажите, в этих подлогах с ведомостями ваш сын тоже принимал участие?

— Да. В сущности, это его идея.

— И из тех же соображений?

— Да.

— И отдавая себе отчет...

— Отдавая себе совершенно ясный отчет.

Лицо и голос Чекалина стали немного меньше деревянными.

— Скажите, вы не считаете, что ГПУ вас безвинно посадило?

— С точки зрения ГПУ — нет.

— А с какой точки зрения — да?

— Кроме точки зрения ГПУ есть еще и некоторые другие точки зрения. Я не думаю, чтобы был смысл входить в их обсуждение.

— Я напрасно вы думаете. Глупо думаете. Из-за Якименков, Стародубцевых и прочей сволочи революция и платит эти, как вы говорите, бессмысленные издержки. И это потому, что вы и иже с вами, с революцией идти не захотели. Почему вы не пошли?

— Стародубцев имеет передо мною то преимущество, что он выполнит всякое приказание. А я всякое не выполню.

— Белые перчатки?

— Может быть.

— Ну, вот и миритесь с Якименками.

— Вы, кажется, о нем не особо высокого мнения.

— Якименко карьерист и прохвост, — коротко отрезал Чекалин. — Он думает, что он сделает карьеру.

— По всей вероятности, сделает.

— Поскольку от меня зависит, сомневаюсь. А от меня зависит. Об этих эшелонах будет знать и Гулаг. Штабели трупов по дороге Гулагу не нужны.

Я подумал о том, что штабели трупов до сих пор Гулагу не мешали.

— Якименко карьеры не сделает, — продолжал Чекалин. — Сволочи у нас и без него достаточно. Ну, это вас не касается.

— Касается самым тесным образом. И именно меня и нас.

Чекалина опять передернуло.

— Ну, давайте ближе к делу. Эшелон идет через три дня. Можете вы мне на послезавтра дать первый список?

— Могу.

— Так, значит, я найду его послезавтра, к десяти часам вечера, в уборной УРЧ, в щели над дверью?

— Да.

— Хорошо. Если вы будете действовать честно, если вы этими списками не воспользуетесь для каких-нибудь комбинаций, я ручаюсь вам, что ваш сын на БАМ не поедет. Категорически гарантирую. А почему бы, собственно, не поехать на БАМ и вам?

— Статьи не пускают.

— Это ерунда.

— И потом, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.

— Ерунда. Не в теплушке же бы вы поехали, раз я вас приглашаю.

Я в изумлении воззрился на Чекалина и не знал, что мне и отвечать.

— Нам нужны культурные силы, — сказал Чекалин, делая ударение на “культурные”. — И мы умеем их ценить. Не то, что БАМ.

В пафосе Чекалина мне слышались чисто ведомственные нотки. Я хотел спросить, чем собственно, я обязан чести такого приглашения, но Чекалин прервал меня:

— Ну, мы с вами еще поговорим. Так, значит, списки я послезавтра там найду. Ну, пока. Подумайте о моем предложении,

Когда я вышел на улицу, мне, говоря откровенно, хотелось слегка приплясывать. Но, умудренный опытами всякого рода, я предпочел подвергнуть всю эту ситуацию, так сказать, “марксистскому анализу”. Марксистский анализ дал вполне благоприятные результаты. Чекалину, конечно, я оказывал весьма существенную услугу; не потому, что кто-то его стал бы потом попрекать штабелями трупов по дороге, а потому, что он был бы обвинен в ротозействе. Всучили ему, дескать, гнилой товар, а он и не заметил. С точки зрения советских работорговцев, да и не только советских — это промах весьма предосудительный.