Сергей Александрович Зеньковский

Вид материала

Документы

Содержание II. Начало новой проповеди

Подобный материал:

• Сопредседатели Оргкомитета: филатов сергей Александрович, 3085.97kb.
• Есенин, Сергей Александрович, 15.32kb.
• Московский государственный институт международных отношений, 1027.57kb.
• Сергей Александрович Кудряшев. Классификация в системных исследованиях. М.: Центр системных, 378.9kb.
• Есенин Сергей Александрович Анна Снегина, 244kb.
• Сергей александрович, 879.13kb.
• С. Кара-Мурза, А. Александров, М. Мурашкин, С. Телегин, 6654.32kb.
• С. Кара-Мурза, А. Александров, М. Мурашкин, С. Телегин, 6654.45kb.
• Тест по литературному чтению. 2-й класс., 14.41kb.
• Управление стратегическими изменениями и рисками руководитель курса, 276.88kb.

II. Начало новой проповеди

4. Дионисий и традиция св. Иоанна Златоуста

Хотя Московская Русь вышла из навязанного ей участия в религиозной распре католическо-протестантской Европы более благополучно, чем православный Восток и русское население Польско-Литовского государства, тем не менее эта победа над иностранцами и Смутой не привела к духовному оздоровлению народа и русской церкви. Энтузиазм и пафос 1611—1613 годов не передался правительству, пришедшему к власти после избрания царя и взявшему бразды правления из рук вождей национального сопротивления. Это было и не удивительно, так как большинство вождей и идеологов народного ополчения, взявшего Москву и подготовившего избрание нового царя, очень скоро осталось совсем не у дел. Вожди ополчения и их духовные вдохновители, как, например, Козьма Минин, князь Пожарский и архимандрит Дионисий, были новыми и неискушенными в политике людьми, мало искусными в деле управления и интригах, и поэтому не прошло и нескольких лет, как они были не только совершенно отстранены от власти, но и почти забыты своими мало благодарными современниками. Вместо них престол окружили профессиональные политики и интриганы, придворные, бояре, дьяки московских приказов, представители высшего московского дворянства, ловкие иерархи церкви и, конечно, близкие родственники молодого царя Михаила Романова. Они снова взяли в свои руки высшие командные посты в измученном Смутой Московском государстве, и, как и раньше, думали главным образом о своих эгоистических интересах.


Призывы не забывать о христианском долге и заветах церкви, бояться гнева Божьего и выполнять обязанности православного сохранились лишь в хрониках и документах, да и в сердцах русских людей, по преимуществу из числа тех, кто стоял очень далеко от власти. Архимандрит Дионисий, видимо, хорошо понимавший человеческую психологию, уже больше не призывал страну ни к жертвенности, ни к христианскому покаянию. Отодвинутый и отошедший от участия в государственных делах, он сосредоточился теперь на управлении лаврой и книжной работе. Он много читал и особенно внимательно изучал своих любимых писателей — святого Иоанна Златоуста и Максима Грека. Уже в годы Смуты в призывах и делах Дионисия, несомненно, сказалось влияние вдохновенных трудов крупнейшего из византийских проповедников — святого Иоанна, обличавшего безнравственность и стяжательство. Иоанн Златоуст всегда был самым популярным писателем в Древней Руси, и его сочинения постоянно переводились на русский язык со времени введения христианства. Сотни переводов его проповедей и других его сочинений сохранились до сих пор в бесчисленных древнерусских манускриптах, и не было ни одного мыслителя или писателя в допетровской России, который бы не был знаком или не подпал бы под влияние великого антиохийца. Дионисию он был особенно близок, так как Троице-Сергиевский архимандрит так же, как и сам Златоуст, прежде всего мечтал о создании подлинно христианского общества, боролся за высокую нравственность мирян и духовенства и высоко ставил те чувства христианского сострадания и солидарности, которые теперь можно было бы назвать христианской социальностью. Годы Смуты еще более усилили интерес Дионисия к творениям Златоуста, и в своем монастыре он ввел регулярное чтение его писаний во время молитвенных собраний и трапез братии. Интерес к великому антиохийцу и его духовному и социальному учению, видимо, вызвал интерес Дионисия и к произведениям Максима Грека, который провел свои последние годы в лавре, где и умер.


Грек по рождению, приехавший в Россию почти что за сто лет до Смутного времени, Максим был в годы своей юности свидетелем Ренессанса и начала предреформационных событий в Италии. В России же, где он скончался в середине XVI века, он прославился как самый крупный богослов и мыслитель своей новой родины[1].


Общая любовь к Иоанну Златоусту, многие творения которого были переведены на русский язык Максимом, несомненно, сближала Дионисия с этим выдающимся греческо-русским ученым и писателем[2]. Также близок должен был быть Дионисию и смелый голос обличений Максима, его неустанная защита бедных и несчастных, его осуждения сребролюбия и жадности, его призывы к защите православия[3]. Во многих выступлениях Дионисия, в его бескомпромиссном подходе к вопросу морали, христианской ответственности и обороне церкви слышится как голос самого Максима Грека, так и его знаменитого духовного учителя, флорентийского обличителя Савонаролы. Максим начал свою духовную карьеру в том же монастыре, в котором жил и проповедовал Иероним Савонарола — всего лишь через несколько лет после смерти последнего, — и в течение всей своей жизни он был предан памяти пламенного флорентийца[4]. В написанной им уже в России “Истории страшной” Максим яркими и сочувственными словами описывает жизнь, проповедь и смерть этого проповедника христианского аскетизма, резкого противника безбожия и секуляризации эпохи языческого Ренессанса, неутомимого обличителя морального разложения церковной иерархии. Смерть Савонаролы на костре в результате его обличения злоупотреблений римской церковной иерархии того времени могла только возбудить к нему симпатии Дионисия и тех русских, которые сами пострадали от католической интервенции и папских стремлений навязать латинскую веру России в самые трудные годы Смуты. Бесстрашие в борьбе за веру и мученическая кончина флорентийского монаха, его стремление поднять дисциплину духовенства, его желание морально очистить свою паству и всю церковь от соблазна должны были казаться как Дионисию, так и другим читателям “Истории страшной” достойным примером в их собственных усилиях за духовное возрождение народа[5]. Ведь по своим настроениям Савонарола был гораздо ближе к Максиму Греку и Дионисию, чем к зараженной духом секуляризирующего Ренессанса католической мысли начала XVI века. Но, несмотря на свои искренние увлечения Иоанном Златоустом и Максимом Греком, Дионисий не смог уже найти ни сил, ни подходящих обстоятельств для возобновления своей проповеди христианского возрождения страны, как это сделали Иоанн Златоуст и Савонарола. Конечно, этому больше всего помешал арест и тюремное заключение самого престарелого архимандрита в 1618—1619 годах, когда он был обвинен в злоумышленном искажении богослужебных книг, проверка которых была ему поручена царем и церковной властью. Сотоварищи Дионисия по церковной иерархии и представители епископата, забывшие заслуги архимандрита в годы Смуты, и, вероятно, раздраженные его мягкостью с людьми, его душевной красотой и стойкостью в делах веры, обвинили его в еретическом обращении с богослужебными молитвенными текстами. Дионисий был отдан под церковный суд и приговорен к заключению, в котором он находился в исключительно тяжелых условиях. Он был выпущен на свободу только в 1619 году, когда за него заступился вернувшийся из польского плена отец царя Михаила митрополит Филарет, вскоре ставший патриархом[6]. Но если Дионисию не судьба была стать реформатором русской церкви и начать проповедь церковного возрождения, то зато она дала ему достойного ученика, который нашел в себе достаточно сил и смелости, чтобы взяться за это трудное дело. Этим учеником, которому Дионисий показал путь, намеченный ранее Иоанном Златоустом, оказался молодой вологодский уроженец, который, бежав от собственных врагов и преследователей, нашел приют в Троице-Сергиевой лавре. Иван Неронов, как звали этого молодого вологодца, вскоре начал самое большое в русской истории религиозное движение. Результаты этого движения, построенного на учении Иоанна Златоуста и Максима Грека, а также на примере самого Дионисия и, может быть, Иеронима Савонаролы, сказались на всем дальнейшем развитии русской истории.


Монахи знаменитой Троице-Сергиевой лавры видели на своем веку немало усердных богомольцев, но, видимо, молитва молодого странника-псаломщика, пришедшего сюда в начале 1620-х годов, была особенно горяча, чем и привлекла их особое внимание. Один из монахов был особенно поражен искренностью и напряженностью этой глубокой, сопровождаемой слезами молитвы, сжалился над молодым псаломщиком, расспросил о его горестях и о причине слез и пустил переночевать в монастырь. На следующий день он отвел его к самому настоятелю, архимандриту Дионисию. Молодой Иван Неронов, так звали этого псаломщика, видимо, произвел на архимандрита тоже очень хорошее впечатление. Дионисий взял его под свое покровительство, “повеле пребывати в своей келии”[7] и сделал его своим служкой. По данным его жития, Неронов родился приблизительно в 1590 году в небольшом скиту св. Спаса “на Лому”, в “шестидесяти поприщах” от северорусского города Вологды. В те времена эта часть России называлась Заволжьем и с конца XIV века была известна своими монастырями и скитами, основанными выходцами из монастыря Святой Троицы, нынешней Троице-Сергиевой лавры, основанной преподобным Сергием Радонежским. В течение всего XV и XVI веков, монахи этих заволжских монастырей и скитов, обычно известные как заволжские старцы, были известны не только своей умосозерцательной жизнью и мистической традицией, но и пионерской работой по заселению и освоению русского Севера. К числу таких упорных в труде и молитве и строгих в своей личной жизни монахов, видимо, и принадлежал старец Игнатий, основавший скит святого Спаса. Его скит постепенно разросся в небольшое поселение, в которое пришли и родители Ивана Неронова. Поскольку старец Игнатий позволил новым поселенцам селиться возле его скита и не уходил от них, можно предполагать, что он, основывая свой скит, хотя и искал покоя от мирских бурь, но все же продолжал любить людей и был рад помочь им своим опытом и словом духовным.


Во время жительства в своем родном скиту и по всей вероятности под влиянием примера о. Игнатия, своих родных и соседей у Неронова развились две важные черты характера: нравственно-аскетическая твердость и чувство неразрывной связи с людьми и миром. В годы Смуты или сейчас же после Смуты в скиту погибли его родные, и Иван, вскоре оставив скит, направился в Вологду [8]. Его семья скорее всего погибла после нападения одной из тогда частых бродячих банд поляков, литовцев или запорожцев, которые во время и после Смутного времени грабили и убивали население почти что во всех областях России. Так, например, в 1612 году банда запорожцев и поляков напала на Вологду, перебив здесь 37 священников, 6 дьяконов и 6 монахов[9]. Приход Неронова в Вологду оказался неудачным. На улице он встретил группу переодетых ряженых, которые по старому, скорее языческому, чем христианскому обычаю весело проводили предрождественские дни. Воспитанный в строгом уважении праздников, “отрок Иоанн разжегся духом и начал обличать с дерзновением” ряженых, среди которых, между прочим, были и епископские слуги. Недовольные замечаниями и упреками юноши епископские слуги избили его... Трудно сказать, действительно ли моралистическая карьера проповедника началась для Неронова со столкновения с мало почитающими церковные праздники епископскими слугами или же его биограф нарочно ввел в житие эту характерную деталь с антииерархическим привкусом... Во всяком случае это столкновение было вполне в стиле дальнейшей жизни Неронова и символически освещает его будущую деятельность. К сожалению, сведения о ранних годах жизни Неронова не могут быть проверены, так как единственным материалом, характеризующим жизнь этого времени, является его житие[10].


Только около полуночи Иван пришел в себя после избиения и затем ушел в Устюг, где научился грамоте, но там он долго не задержался и отправился дальше, на Волгу, где временно и осел в селе Никольском-Соболеве. Здесь он женился на Евдокии, дочери местного священника Ивана, и затем вскоре стал причетником одной из местных церквей[11]. Для простого и малоученого вологодца это было уже удачным началом карьеры, но не успех житейский и деньги интересовали его. Он чувствовал себя обязанным служить делу церкви. Он не мог перенести расхождения между словом Христа и образом жизни тех, кто называли себя Его последователями и служителями. Развратная жизнь и особенно пьянство местного населения и духовенства глубоко возмущали его, и поэтому этот молодой причетник, бывший на самой низшей ступени церковной иерархии, начал обличать мирян и священство, их “пьянства ради и многого бесчиния”. Совершенно естественно, ни священники, ни клир, ни прихожане церквей Никольского-Соболева не захотели переносить эти обличения и в свою очередь выступили против него. В результате резких столкновений юному моралисту пришлось уйти или даже бежать из села[12]. Постоянная связь Никольского с Троице-Сергиевой лаврой подсказала Неронову, куда ему можно было бы обратиться за помощью и советом, и, конечно, он не ошибся, отправившись в обитель архимандрита Дионисия.


В начале XVII века Троице-Сергиева лавра являлась не только самым значительным религиозным центром России, но и одним из важнейших мест развития русской культуры и литературы. Некоторые историки литературы даже говорят о поэтической школе Троице-Сергиевой лавры в 20-х годах того века. Авраам Палицын, бывший сотрудником архимандрита в годы Смуты и талантливый автор уже упомянутого “Сказания”, как раз писал это произведение в лавре в 20-е годы. Князь Иван Хворостинин, создатель первого значительного русского поэтического произведения — богословской поэмы в более чем три тысячи рифмованных строк — доживал там свою жизнь и, видимо, писал там ряд других своих работ. Среди других писателей лаврской литературной школы тех лет необходимо отметить Ивана Наседку — друга Дионисия, апологета православия и способного поэта, и Симона Азарьина, написавшего житие архимандрита Дионисия и несколько других прозаических и поэтических произведений[13]. Все они были зачинателями русской поэзии и представителями интеллектуальной элиты Московской Руси того времени.


Наверное, Неронов часто встречался со многими из них, но особенно много времени он проводил с любимым им настоятелем монастыря. “Живеше Иоанн в келий не мало времени с преподобным архимандритом, — говорит составитель его жития, — непрестанно читая книги божественного писания”[14]. Можно легко себе представить, что творения Иоанна Златоуста и богословские работы Максима Грека, любимых писателей Дионисия, занимали почетное место в списке читаемых им книг и читались с особенным благоговением и вниманием. Проповедь Иоанна Златоуста, жестко бившая по порокам любого общества, несомненно, была близка и понятна уже испробовавшему свои таланты и способности Ивану. В Максиме же он находил как бы программу своей возможной пастырской и проповеднической деятельности, так как в его трудах разбирались все злободневные вопросы русской жизни. Твердый упор на веру, отрицание всех сомнений в истине церковного учения и всех философских спекуляций были основными тезисами учения Максима, лично познакомившегося в Италии с разлагающим влиянием мышления эпохи Возрождения, направленного против веры. Как бы следуя словам Савонаролы, который говорил: “Некоторые люди так подверглись влиянию греческих и римских классиков, что ничего не хотят видеть, что не соглашается с ними [т, е. классиками]”, Максим Грек в свою очередь писал: “Поди мысленно в итальянские училища и увидишь ты там мощные потоки учения Платона и Аристотеля. Ты увидишь, что там не считаются ни с какими догматами, если только эти догматы не доказываются силлогизмами”[15]. В другом месте Максим Грек, который боялся не только секуляризованной, подпадавшей под влияние дохристианских мыслителей философии, но и освобожденной от христианских установок науки, писал еще: “Некоторые светские науки хороши и нужны для человеческого существования, но большая часть их вредна и скрывает в себе пагубу”[16]. Говоря о рассуждениях философов, Максим отмечал, что “они заблуждаются, так как занимаются не внутренней, религиозной, данной от Бога философией, а по преимуществу формальными диалектическими приемами”[17]. Не менее резко Максим Грек нападал на представителей других религиозных течений. Евреи, армяне, протестанты и мусульмане подвергаются довольно суровой, но логически вовсе неплохо обоснованной критике их религиозных убеждений. Он был значительно мягче в отношении католиков, видимо, вспоминая с благодарностью то время, которое он провел в доминиканском монастыре, из которого, как уже указывалось, вышел и сам Савонарола. Его резкое отношение к другим вероисповеданиям и к нерелигиозной философии в значительной мере отражает и характерный для доминиканцев фанатизм и преданность делу защиты веры. Но даже и в отношении католиков, с которыми он, видимо, порвал еще в Италии, он находит несколько суровых слов: “Многие их священные предания могут быть названы не только раскольничьими, но даже еретическими за нарушение апостольских и отеческих правил и преданий, и они заслуживают отлучение и проклятие”[18]. В работах Максима Грека Неронов мог найти ответы и на другие волновавшие его темы и проблемы. Строгое осуждение языческих пережитков, скоморохов, астрологии, всех этих проявлений нехристианской и опасной для веры неискушенного христианина культуры разбирались и строго осуждались Максимом. Конец света, проблема Антихриста, соотношение православного мира с инославным и иноверным, сущность веры — на все эти вопросы Максим давал ясный и логически обоснованный ответ. Иногда его слова касались мелких, но злободневных вопросов, как, например, бороды; иногда он разбирал сложные социальные проблемы, как, например, защиту бедных, ограничение богатства, злоупотребления православного епископата и его нехристианские увлечения богатством[19]. Неронов смог найти на страницах писаний Максима и любимого героя этого богослова. Жизнь и деятельность этого бесстрашного флорентийца, проповедника слова Божия, он описывал так: “...Он начал в церкви учить слову Божию, — писал Максим об Иерониме Савонароле, — всякими премудрыми рассуждениями и разъяснениями книг Божьих... скоро весь народ полюбил его и упросил его, чтобы он перешел в собор и стал учить народ слову Божию... и большая часть народа полюбила его твердое и спасительное учение. Великий подвижник, обильно одаренный любовью к Богу, начал бороться с безнравственностью, лихоимством и забвением Бога...” Особенно могли тронуть религиозную душу Неронова следующие слова Максима: “Я думаю, уже тогда он решил, если это необходимо, то умереть за благочестие и славу Бога... ибо если в ком-нибудь загорится огонь преданности к Богу, то тот готов не только отречься от всего имущества, но и пожертвовать самим собой”[20].


Легко можно себе представить, на какую благодарную почву в душе причетника из Вологды, который пожертвовал семьей и работой ради верности Богу и проповеди христианской веры и нравственности, падали эти слова. Во всяком случае его дальнейшая жизнь была очень похожа на жизнь Иеронима, а его последующая проповедь, во время которой он постоянно пользовался трудами Златоуста, как бы продолжала работу архимандрита Дионисия. По своему духу проповедь Неронова вполне согласовывалась с мыслями и традициями Максима Грека. Но по своему методу, по силе обличения нравов и защиты учения Христа он очень напоминал флорентийского монаха. И можно сказать, что дух Златоуста и Максима Грека, а может быть, и флорентийского проповедника аскета Савонаролы позже передался и последователям Неронова, которых теперь называют старообрядцами.


Может быть, еще больше, чем эта книжная богословская и идеологическая подготовка, был важен для дальнейшей жизни Ивана его непосредственный личный контакт с архимандритом Дионисием. Помимо больших знаний, Дионисий был замечателен и как личность, подлинно осуществлявшая в жизни заветы Христова учения. Он “был совершенно необычный для своего времени человек, — пишет историк С.Ф.Платонов, который критически сурово относился к русскому прошлому. — Дионисий никого не подавлял и не поражал ни властной волей, ни суровым упорством. Монах — хозяин порученных ему монастырей, монах — книгочий и любитель божественных и поучительных словес, он не имел, казалось, ни охоты, ни способности властвовать и бороться. Всегда с улыбкой и доброй шуткой, с утешением и благостыней ко всем, кто бы к нему ни обращался, троицкий архимандрит всегда был готов уступить в ссоре и перетерпеть обиду и унижение... Почитать, любить и даже обожать доброго, всегда веселого и смирного архимандрита начинали тогда лишь, когда узнавали скромные его достоинства и его удивительную духовную силу... Не всегда заметный для своих культурных сородичей, Дионисий, однако, был заметен для более культурных иноземцев. Иерусалимский патриарх Феофан с особенным благоволением и уважением относился к Дионисию и почтил его многими отличиями, сказав ему: “Назнаменах тя в велицей России посреди братии твоей, да будеши первым в старейшинства над иноки многими по нашему благословению”[21].


Не удивительно, что этот исключительный человек и монах, в “душе которого жили старые заветы, жила мысль о богоизбранности русского народа”[22], так хорошо и любовно отнесся к Неронову и, почувствовав в нем миссионера, послал его продолжать то дело, которое он сам хотел начать в годы Смуты. В монастыре Иван провел “не мало времени”, как выражается автор его жития, и, конечно, имел достаточно времени не только поднять свою религиозную культуру и укрепить свой дух, но и ознакомиться с положением России и православия. Знакомство с культурным и влиятельным кругом образованных русских людей, с которыми он мог встречаться у Дионисия в свободное от занятий и молитв время, несомненно, помогало духовному развитию юного причетника. Среди этих людей было немало видных деятелей Смуты, которые тогда по памяти и документам записывали для потомков печальные события этого близкого прошлого, и было достаточно предлогов для обсуждения на этих встречах судьбы России. События текущего момента легко узнавались от бесконечных богомольцев, стекавшихся из Москвы и провинциальной России в этот самый знаменитый монастырь русского православия. Отсутствие культурных барьеров, которые выросли лишь со времени Петра между разными социальными группами России, облегчали встречи и контакты. В свою очередь вести о положении православия под турками и поляками приходили очень печальные и с воспоминаниями о недавних годах интервенции и анархии только могли заставить любого русского, истинно любящего свою веру человека еще больше думать как о ее будущем, так и о будущем “богоизбранного русского народа”.