Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Посольства Франции в России Данное издание выпущено в рамках программы

Вид материала

Документы

Содержание Res extensa Различающиеся на письме производные — «письмо и различие»: первый взгляд

Подобный материал:

• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных, 6871.78kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных, 2565.41kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин " при поддержке Министерства иностранных, 5684.59kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин"при поддержке Министерства иностранных, 3051.01kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных, 2927.63kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства Иностранных, 5582.14kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных, 15143.15kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных, 8810.89kb.
• Забота о себе, 3553.12kb.
• Забота о себе, 3523.48kb.

ύπόμνησις, и μνήμη (греч.) — припоминание и память; соответству­ющий отрывок из «Федра» (275а-b) анализируется Деррида во входящей в «Рассе­ивание» «Фармации Платона».

Стр. 282. Res extensa (лат.) — протяженная вещь, основная онтологичес­кая категория у Декарта (между прочим, анализируемая Хайдеггером в «Бы­тии и Времени»)..

Стр. 285. Exiensio (лат.) — протяженность.

Стр. 285. στιγμή (греч.) — точка.

Стр. 285. Quaenam vero est haec сеrо (лат.) — «Так что же такое этот воск»; этой цитатой из второго из «Метафизических размышлений» Декарта Дерри­да вписывает, казалось бы, чисто психоаналитическую тематику Фрейда в метафизическое конституирование временности Декартом и Кантом.

Стр. 287. Рука, подручность, подручное «теперь» — попытка передать довольно сложную игру слов: рука — main; maintenance (буквально — дер­жание в руках) — поддержание в рабочем, подручном состоянии; maintenant (которое можно представить как main tenante, держащая рука) — теперь,

ныне.

Стр. 288. εν τη ψυχή (греч.) — в душе.

Стр. 290. τέχνη (греч.) — искусство, мастерство, средство; см. о нем, напр., «Вопрос о технике» Хайдеггера.

Стр. 291. Парусия — см. примеч. к стр. 137.

Стр. 292. Lapsus calami (лат.) — ошибка пера.

Театр жестокости и закрытие представления

Le théâtre de la cruauté clôture de la représentation. Доклад, прочитанный в апре­ле 1966 года в Парме на коллоквиуме по Антонену Арто (в рамках Международно­го фестиваля университетских театров. Опубликован в Critique, 230, juillet 1966.

Стр. 293. Представление — см. ниже примеч. к стр. 299.

Стр. 294. Vis affirmativa (лат.) — сила утверждения.

Стр. 297. Подстрекательства — sollicitations (см. примеч. к стр. 11).

Стр. 297. Предисловие к «Монаху» — имеется в виду опубликованный Арто вольный перевод знаменитого готического романа М. Г. Льюиса.

Стр. 299. В обсуждении слова представление (représentation) нужно учесть два момента. Во-первых, его значение отчасти дублируется (причем различие почти полностью стирается при обычном переводе на русский) «предшеству­ющим» ему словом présentation. (В современном интеллектуальном жаргоне оба эти слова вполне успешно освоились в виде презентации и репрезентации.) Если

[413]

представление-présentation это, скорее, (само)предъявление и тем самым связано с присутствием (la présence), с присутствующим (le présent) в настоящем времени (le présent), то представление-représentation оказывается представлением как повторе­нием (répétition), вносящим элемент посредничества и представительства в фило­софскую идиллию (само)присутствия, живого настоящего. Отсюда возникает и второй момент — на который Деррида ссылается здесь более явно. Слово représentation оказывается поливалентным и вбирает в себя значение нескольких не только немецких, о чем упоминает Деррида, но и русских слов. Représentation это и представление о чем-либо (немецкое Vorstellung), и представительство как замеще­ние-делегирование (нем. Stellvertretung), и, наконец, театральное представление и вообще изобразительное воспроизведение (нем. Darstellung).

Стр. 300. Теаомай (греч.) — смотреть, быть зрителем.

Стр. 302. Глоссопоэсис — от греч. глосса, язык, и пойесис, творчество, со­зидание.

Стр. 308. Театр дистанцирования — имеется в виду «театр отчуждения» Брехта; Verfremdungseffekt (нем.) — эффект отчуждения.

Стр. 310. Повторение — см. примеч. к стр. 48.

Стр. 313. Aktive Vergesslichkeit (нем.) — активная забывчивость.

От частной экономики к экономике общей: безоговорочное гегельянство

De l'économie restreinte à l'économie générale — Un hegelianisme sans réserve. L'Arc, mai 1967.

Стр. 317. В названии статьи о Батае, помимо отсылки к частной и общей теории относительности, используется двусмысленность выражения sans reserve: это не только гегельянство безоговорочное, но и (что подчеркивается экономическим контекстом) не оставляющее ничего про запас, в резерве.

Стр. 318. Невозможное — Деррида обыгрывает название книги Батая «Не­возможное» (1962; первое, иначе скомпонованное издание этой книги вышло в 1947 году под названием «Ненависть к поэзии»).

Стр. 321. Верховенство —- французское souveraineté, один из основных терми­нов Батая, на русский часто переводится как суверенность, что, однако, искажает его смысл. Если по-французски основной заряд значения souveraineté наследуется по этимологической линии от латинского super и в первую очередь отражает идею высшей степени и превосходства, то по-русски в наше время суверенность стала почти синонимом независимости или самостоятельности (в первую очередь, госу­дарственной) и полностью утратило значение верховенства.

Стр. 323. Aufhebung — см. примеч. к Стр. 142.

Стр. 328. Erinnerung (нем.) — воспоминание.

Стр. 335. aktive Vergesslichkeit — см. примеч. к Стр. 314.

Стр. 339. «...скандал в первоначальном значении слова» — скандал проис­ходит от греч. скандалон, препятствие, камень преткновения.

Стр. 339. Преступание — transgression, еще один из ключевых батаевских терминов, который часто переводят буквально (то есть буквально транс­литерируют): трансгрессия, наделяя естественнонаучным смыслом, но ли­шая основного значения, значения нарушения (правила), преступания (че­рез закон).

Стр. 339. Эпохе (греч.) — буквально — прерывание; один из основных терминов феноменологии Гуссерля, вариант феноменологической редукции

[414]

(см. примеч. к Стр. 99).

Стр. 344. Bewahren (нем.) — сохраненное.

Стр. 344, сноска. «Renovamini spiritu mentis vestrae» — «Обновитесь духом вашего разума», латинская проповедь Мейстера Экхарта.

Стр. 345. Хотеть-сказать — см. примеч. к стр. 20.

Стр. 350. В рассуждении о кругообращении и игре смысла надо помнить, что по-французски и смысл, и направление (как, кстати сказать, и чувство) это sens.

Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук

La structure, le signe et le jeu dans le discours des sciences humaines. Доклад, произнесенный на Международном коллоквиуме «Языки критики и гумани­тарные науки» в Университете Джонса Хопкинса (Балтимор) 21 октября 1966 года.

Стр. 352. Во всем тексте данной статьи следует учитывать, что по-фран­цузски слово игра, jeu, имеет также и значение люфта, незакрепленности той или иной детали механизма, некой разболтанности.

Стр. 354. Алетейя (греч.) — истина.

Стр. 362. Анакластична — от греч. анаклан, отражать, преломлять.

Стр. 363. О восполнении см. также Стр. 269 и примечание к ней.

Стр. 365. Мана, вакан, оранда — магические «субстанции» в различных первобытных культурах.

Эллипс

Ellipse. Ранее не публиковалось.

Стр. 369. Графейн — см. примеч. к стр. 93.


Стр. 370. Ελλείψις (греч.) — недостаток, нехватка; эллипсис, опущение. Гео­метрический эллипс получил свое название за то, что в отличие от «идеально­го» круга не имеет центра — или, в некотором смысле, имеет два смещенных друг по отношению к другу экс-центра.

Стр. 373 и далее. В дальнейшем Жабе опубликовал еще четыре тома «Кни­ги вопросов».

Стр. 374. «...третья между двух держащих книгу рук... в нынешнем пись­ма...·» — о числе рук, необходимых для письма, см. стр. 287, а также эссе М. Бланшо «Сущностное одиночество» (1951, вошло в «Литературное простран­ство»); о связи руки и нынешнего момента см. примеч. к стр. 287.

Стр. 377. Помещенную в конце оригинального издания «Письма и различия» библиографию завершает следующее заключение: «Датировкой этих текстов мы хотели бы подчеркнуть, что в настоящий момент, чтобы их переплести, перечитать, мы не можем оставаться на равном расстоянии от каждого из них. То, что остается здесь смещением одного вопроса, образует, конечно же, систему. Неким интерпретативным швом мы могли бы ее задним числом обрисовать. Мы выявили только ее пунктир, разрабатывая или отбрасывая те пробелы, без которых никакой текст никогда не предстанет как таковой. Если текст означает ткань, все эти эссе упрямо определяли его шов как сметку. (Декабрь 1966)».

[415]

Различание

La Différance. Доклад, прочитанный во Французском философском обществе 23 января 1968 года; опубликован одновременно в Bulletin de la société française de philosophie (juillet-septembre 1968) и в Theorie d'ensemble, Ed. du Seuil, 1968. (Окон­чательная версия опубликована в книге Marges de la philosophie («На полях фило­софии», 1972).

Стр. 377. «Неслышимое смещение» — согласно правилам чтения французско­го языка, «обычное» слово difference (различие, различение) и предлагаемое Деррида differance читаются совершенно одинаково.

Стр. 378. «Буква а, когда она напечатана в мажоре» — имеется в виду латинская запись тональности музыкального произведения, в которой мажор­ные лады обозначаются заглавными буквами, а минорные — строчными.

Стр. 378. Гробница-ойкесис и далее — греч. ойкесис — обиталище, место­пребывание, могила; отсюда через ойкос, дом, и связь с экономикой (см. при­меч. к стр. 148). Весь этот отрывок в целом пронизан аллюзиями на трактовку Гегелем в «Феноменологии духа» мифа об Антигоне, разбору которой Деррида уделил особое внимание в своем «Гласе».

Стр. 379. Теорейн — см. примеч. к Стр. 106.

Стр. 382. Диаферейн (греч.) — отличаться, разниться.

Стр. 382 и далее. Выжидание — фр. temporisation; в дальнейшем Деррида естественно переходит от него к temporalisation, овременению (которое в неко­торых местах предыдущих текстов было калькировано нами как темпорализация). Выбор при переводе слова выжидание, а не, казалось бы, более есте­ственных промедление, запаздывание и т. д., объясняется подчеркиваемым Дер­рида аспектом его экономической расчетливости.

Стр. 382. Различающиеся на письме производные — в оригинале речь идет о конкретных словах différents и différends, буквально — различные (предме­ты) и разногласия; на слух, в произношении, эти слова неотличимы.

Стр. 382. Разнесение — французское espacement означает всякого рода размещение на расстоянии (словарь предлагает: расстановка, разбивка, рас­пределение, расстояние и т. д.), но в то же время с учетом того, что его корень — espace — пространство, формальной русской калькой с него могло бы быть «пространствление», что и обыгрывается в оригинальном тексте. В то же вре­мя подобное смешение довольно точно передает топологический подход к пространственности: в современной математике произвольное множество превращается в топологическое пространство путем задания системы окрест­ностей — то есть системы разнесенностей его элементов (отметим, что этимо­логически столь «близкое» пространству простирание как раз не передает идеи дистанцирования, лежащей в основе слова espacement).

Стр. 382. Полемос — см. примеч. к стр. 54. Наряду с упоминавшимися выше, полемос имеет и значение спор, вражда.

Стр. 385. Эсхатон (греч.) — предел, конечная цель.

Стр. 387. Фармакон, гимен, маржа-марка-марш анализируются Деррида в трех частях его книги «Рассеивание» (Dissemination, 1972).

Стр. 391. Упокейменон (греч.) — основа, субстрат.

Стр. 392—393. А-диафористический, диафористика — от греч диафора:

[416]

различие (ср. диаферейн).

Стр. 392. Фюсис, техне, номос, тесис (греч.) — природа, ремесло, закон, установление.

Стр. 394. «Приучаем Aufhebung писаться по-другому, как смена» — речь идет о предложенном Деррида новом варианте перевода Aufhebung на фран­цузский язык: la relève, «смена».

«ПИСЬМО И РАЗЛИЧИЕ»: ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД

Казалось бы, нет нужды представлять отечественному читателю Жака Деррида. Знаменитый французский философ популярен у нас, пожалуй, поболее, нежели в других частях ойкумены (по крайней мере, на данный момент, но об этом — позже), а его характерные темы и термины прочно вошли в интеллектуальный обиход в сфере не только (и не столько) научной, но и общекультурной. Но уже то, что даже «визитная карточка» философа, его знаменитая стратегия философство­вания, деконструкция, сплошь и рядом предстает на нашем языке гиперболизацией презрительно-ругательного словца американских позитивистов-консерваторов «деконструктивист» — деконструктивизмом, наводит на печальные размышления. Мало того, что в этом уродливом словообразовании ясно читается неизбытая со­ветская привязанность к -измам, сама идея возведения ювелирной и во многом спонтанной, неподрасчетной работы вольной — при всей ее строгости — мысли в догму настолько противоречит всему строю размышлений Деррида, что становит­ся ясно: размышления эти пока что здесь по-настоящему не прочитаны.

Причины тому достаточно объективны. Прежде всего сложная и непривычная мысль Деррида являет собою, конечно же, процесс, а не результат, не нечто статич­ное, отлитое в окончательную форму. С одной стороны, эту мысль трудно итожить и, тем более, свести к набору нескольких самодостаточных тезисов. С другой, пред­лагаемые автором вехи (не хочется называть их понятиями) на пути его размышле­ния, такие как письмо, различание, восполнение, (архе)след, рассеивание, фармакон и т. д., обладая редкой выпуклостью и (метафорической) силой, невольно навязы­вают читателю опасную иллюзию понимания, хотя и картографируют совсем иную в сравнении с его ожиданиями территорию. Обманчивым суфлером в подобной ситуации оказывается не только сомнительный комментатор, чья роль становится как никогда двусмысленной, но и, казалось бы, несомненный автор. Эта опасность, опасность непонимания — или, точнее, неправильного понимания — грозит, конеч­но же, не только отечественному читателю¹. У последнего же имеется еще одно слабое место — переводы. С большим опозданием появившаяся на русском мозаи­ка разнородных переводов разновременных текстов не складывается в единое це­лое и породила своего рода вавилонское смешение, разобраться в котором со сто­роны кажется просто невозможным.

¹ Одной из причин быстрого обольщения которого знакомыми понаслышке инвектива­ми в адрес «логоцентризма» стала привычка: привычка читать между строк, а сред­ством по-настоящему глубокого интеллектуального общения считать самиздат — чем не реализующий в наглядной форме различание аппарат?

[418]

Конечно, невозможно, да и не имеет смысла, пытаться начать знакомство с творчеством Деррида с нуля, но определенная деконструкция уже накопленных штампов представляется все же необходимой. И предлагаемый нами рецепт (как ни странно это звучит в контексте дерридианской мысли) — возвращение к истокам. Возвращение к началу, к 1967 году, когда почти одновременно появились две боль­шие книги известного лишь узкому кругу посвященных молодого философа. Две первые большие книги всемирно известного философа.

Но для начала — немного предыстории. Начинать знакомство с мыслителем с деталей его биографии — шаг рискованный даже на лишенном слова privacy язы­ке, но... С одной стороны, сам Деррида пишет о важности биографического начала для творчества философа в «Отобиографиях», рассуждая о «кромке между произ­ведением и жизнью, системой и ее субъектом»: «Эта кромка [...] ни активна, ни пассивна, ни вне, ни внутри. Более того, она не есть тончайшая линия, неразличимая или неразделимая черта между загоном философем с одной стороны и, с другой, "жизнью" уже опознаваемого под своим именем автора. Делимая кромка эта пере­секает оба "корпуса", свод и тело, сообразно законам, о которых мы только начина­ем догадываться». С другой, вышедшая в 1991 году книга Джеффри Беннингтона «Жак Деррида» — симбиоз исследования англичанина с автобиографическими фрагментами, написанными самим философом — содержит в качестве приложения краткую биографию Ж. Д., которую тем самым можно считать почти официальным документом².

Итак, будущий философ родился 15 июля 1930 года в алжирском городе Эль-Биар неподалеку от Алжира в еврейской семье, и, хотя в его окружении и воспита­нии не было специфически еврейских черт, он с самого начала чувствовал опреде­ленную (причем двойную — по происхождению и месту рождения) отчужденность от европейских традиций. Это ощущение было закреплено в годы петэновского режима, когда Ж. Д. оказался исключен по причине своей национальности из лицея и воочию столкнулся с разнообразными проявлениями антисемитизма. Несмотря на, скажем, переменные успехи в учебе (в частности, получение бакалавриата со второй попытки), юный лицеист, зачитывающийся Ницше и Камю, Бергсоном и Сартром, мечтает о «литературе». К девятнадцати годам он, однако, знакомится с произведениями Кьеркегора и Хайдеггера и «выбирает» философию; в этом воз­расте он впервые покидает Алжир и посещает Францию, где в ближайшие три тяжелейших, исполненных одиночества и ощущения утраты года ему предстоит обучение в khâgne, знаменитых подготовительных курсах к поступлению в кузни­цу французской интеллектуальной элиты, «Эколь нормаль сюперьер», куда он в конце концов и поступает. «Школьные» успехи опять обходят Ж. Д. стороной, хотя его талант для всех очевиден. Здесь он, в частности, посещает лекции восходящей звезды, Мишеля Фуко, с которым у него устанавливаются дружеские отношения. Студентом пишет свою первую работу, посвященную «проблеме генезиса в фило­софии Гуссерля». Испытывает сильное воздействие Хайдеггера и, частично под влиянием Фуко, Бланшо; с увлечением читает Джойса. По окончании «Эколь» и после военной службы начинает карьеру преподавателя — сначала в лицее, потом

² Кроме того Деррида неоднократно затрагивал автобиографические темы и в своих многочисленных интервью.

[419]

в Сорбонне. В 1959 году читает свою первую лекцию на конференции в Серизи-ля-Саль — с которой, собственно, и начинается его биография философа.

Его первой опубликованной работой стало развернутое предисловие к соб­ственному переводу куда меньшей по объему статьи Гуссерля «Начало геомет­рии». Сам выбор феноменологической тематики ничуть не удивителен, поскольку, с одной стороны, Деррида занимался Гуссерлем, будучи еще студентом, а с другой, феноменология была тогда во Франции последней философской модой. Но феноме­нология совсем другая. Вслед за Сартром и Мерло-Понти, французов интересо­вал круг вопросов, связанных прежде всего с живым опытом, с субъективным восприятием. Деррида же следует скорее немецкой традиции, делая упор на про­блемах объективности, основания научных знаний. При этом, изучая объективные основания феноменологии, он отнюдь не провозглашает в духе эпохи смерть субъекта, а подходит к проблеме переопределения рамок сознания — от которой естествен­ным образом перебрасывается мостик к следующей, посвященной режиму функ­ционирования знака, работе о Гуссерле.

Но настоящую злобу интеллектуального дня составлял во Франции начала 60-х структурализм, который в академических философских кругах не принимался в расчет или уж во всяком случае не был ровней феноменологии. В глазах же интел­лектуального авангарда именно структурализм, несмотря на свой не вполне понят­ный статус, являл собой революционную практику, ставящую под сомнение саму осмысленность традиционного философствования. И Деррида не мог не подпасть под очарование этой новизны, не мог не признать достижений новой школы, к которой, надо сказать, его с самого начала причисляли, — но не мог и не заметить известных неувязок в претензии структуралистской практики на научность. Въед­ливый анализ структуралистских предпосылок, проведенный на сей раз с серьез­ных философских позиций, выявляет, что понятие структуры намного шире — и намного расплывчатее, — нежели то представляется на первый взгляд, а парадиг­матическая структуральная теория — лингвистика Соссюра — опирается на не такие уж безусловные предположения.

Итак, положение между. Между еврейством и европейством, между феноме­нологией и структурализмом, между философией и литературой, причем каждый раз это положение меняет не только оптику восприятия рассматриваемых предме­тов, но и их взаимоотношения, открывает совершенно новые ландшафты, в то же время демонстрируя необязательность каждой из этих казавшихся незыблемыми оппозиций. Свежесть взгляда, свобода маневра, положение как бы над схваткой — все это словно пьянит, призывает к радикальной перестройке загромождающих мыслительное поле условностей и соглашений. Начинается период бури и натиска.

С 1963 по 1967 год Деррида публикует в периодике с десяток статей, каждая из которых была по-своему революционной, но в полной мере масштаб его начинаний стал ясен, лишь когда эти статьи оказались собраны в две большие книги, первые и по сю пору самые читаемые среди многих десятков его книг. Книги эти — «О грамматологии» и «Письмо и различие» — вышли во Франции в разных издатель­ствах почти одновременно — и, похоже, так же произойдет и в России. Вместе со своеобразным дополнением к ним, эссе «Голос и феномен», трактующим привиле­гию голоса и фонетического письма в высшей точке развития европейской метафи­зики, в феноменологии Гуссерля, эти тесно примыкающие друг к другу книги и составили панораму, в которой развертывается анализ Деррида, и, как бы мы ни

[420]

относились к творчеству или «системе» («излишне упоминать, что это не система») построений философа, без освоения этих «дебютных» книг вообще невозможно говорить о его мысли.

Небольшое отступление. Излюбленный формат Деррида — большая (иногда очень большая) статья, которая либо издается (также и) в виде отдельной книги (брошюры), либо объединяется по тому или иному принципу с ей подобными. Исключений из этого правила ничтожно мало — две самые любимые книги Ж. Д., две его попытки приблизиться к желанной «литературе»: причудливейшей формы «Глас»³ и — отчасти — «Почтовая карточка». Примерно таков и первый триплет — с той поправкой, что «Грамматология», выросшая из развернутой статьи в журнале Critique, отражает попытку Деррида все же написать «трактат», серьез­ную монографию, а не статью. Любопытно, что следующие книги Деррида появи­лись на свет только через пять лет — и опять триплетом, до странности подобным первому. Опять небольшое пояснительное приложение (на сей раз — сборник ин­тервью разных лет «Позиции»), книга «крупных форм» (три пространные статьи, объединенные в «Рассеивание») и (аналог «Письма и различия») «широкозахват­ная» «На полях философии».

Итак, повторим: если «Грамматология», состоящая из двух развернутых трак­татов, построенных вокруг языковых теорий соответственно Соссюра и Руссо, явилась единственной попыткой философа написать книгу «большой формы» по всем канонам научного исследования, то «Письмо и различие», как и подавляющее большинство его «толстых» книг, состоит из написанных на случай статей или тек­стов выступлений. В этом сборнике за очевидной выработкой и обкаткой резко индивидуального концептуального инструментария, отчетливо проступает также подспудное и, вероятно, неосознанное измерение его стратегии: стремление опреде­лить и заявить свою позицию, а подчас и дистанцироваться, — в первую очередь, по отношению к наиболее существенным для себя фигурам или конструктам интел­лектуального ландшафта. Если «Грамматология» посвящена прежде всего деконст­рукции (мы в очередной раз употребляем это слово и по-прежнему намерены укло­ниться от его дефиниции) парадигматической для структурализма лингвистической модели путем разоблачения стоящего за ней логоцентризма, то в «Письме и разли­чии» собраны, условно говоря, эссе двух типов: «о письме» и «о различии».

О письме. Сам этот термин, во-первых, не может не отсылать к литературе (при анализе которой он и был поначалу пущен в обращение Бланшо), а во-вторых, с легкой руки Ролана Барта (см., например, «Нулевую степень») стал своего рода верительной грамотой структурализма. И, в общем-то, именно с этой стороны и следует понимать «письмо» в названии данной книги, в которой часть эссе посвяще­но текстам «литературным»⁴. Но не забывать при этом при ее чтении, что главной

³ Этот несколько рискованный «перевод» названия его книги Glas пришелся Деррида по нраву.

⁴ При этом нетрудно заметить определенную разницу в подходе к «литературным» и «философским» текстам (забудем простоты ради на мгновение, что сам Деррида никогда не прибег бы к подобному разграничению): в отличие от довольно жесткой критики (точнее — деконструкции) текстов философских (или принадлежащих сфере гуманитар­ных наук), авангардные литературные тексты служат для Деррида своего рода парадиг­мой порождения текста в его нелинейной взаимосвязи со смыслом (как будет в дальней­шем и с — также литературными — текстами Джойса, Жене, Понжа, Целана, Бланшо).

[421]

темой «Грамматологии» тоже является письмо — но уже в другом, чисто дерридианском смысле, который отнюдь не сводится к популярному представлению, будто Деррида просто-напросто переворачивает общепринятую иерархию и заменяет превосходство речи над письмом господством письма над речью. Согласно Дерри­да, структура письма как вторичного (графического) означивания лингвистичес­ких (фонетических) означающих присуща вообще любой операции означивания — в частности, и той, что почитается лингвистикой за изначальную. Подобное «об­щее» (или архе-) письмо и составляет, собственно, предмет грамматологии.

О различии (различении)⁵. Различие, конечно же, является одним из главных героев этой книги, но в форме подчас достаточно имплицитной. Частично разроз­ненные нити этой тематики сплетаются воедино в «Различании», добавленном нами в качестве приложения, но два момента все же нужно подчеркнуть особо. Со сторо­ны означающего: несмотря на развернутую критику соссюровской лингвистики за фоноцентризм и основанную на нем концепцию знака, за то, что основным для Соссюра остается метафизическое представление о самоприсутствующем в речи субъекте, Деррида постоянно опирается на постулат Соссюра о произвольности знака; без позаимствованного у него представления о языке как поле играющих различений не состоялось бы и дерридианское различание. И со стороны означае­мого: ни в коем случае нельзя забывать о также косвенно присутствующем (при посредстве категории присутствия) в концепции знака хайдеггеровском различе­нии — об онтико-онтологическом различии. Обе эти темы затронуты в настоящей книге лишь вскользь: Соссюр на полях, Хайдеггер — в защите от критики Левина­са, но они (особенно хайдеггеровская, принимающая форму деконструкции мета­физики присутствия) постоянно будут возвращаться в новых текстах. И еще один, на сей раз самый банальный смысл различения: как уже говорилось выше, Деррида в «Письме и различии», выказывая, несмотря на критику, несомненное почтение к «отцам-основателям», Гуссерлю и Хайдеггеру, стремится размежеваться с, на пер­вый взгляд, чуть ли не своими единомышленниками, причем наибольшая энергия при этом уходит на размежевание с теми, кто и в самом деле ему близок⁶ ; этот аспект подчеркивается и естественной в подобных обстоятельствах выведенностью из-под огня критики «литераторов» — Жабе, Арто, Батая, — даже когда они и философствуют.

Особую взаимосвязь «Письма и различия» и «Грамматологии» (между про­чим, греческое грамма как раз и переводится как письмо) подчеркнул и сам Дерри­да⁷ . Он подробно остановился на этой связи в одном из опубликованных в «Пози­циях» интервью (датированном декабрем 1967 года). Там он предложил два воз-

⁵ В тексте перевода мы в равной степени используем обе эти формы передачи француз­ского слова différence.

⁶ Нетривиальным образом о степени близости свидетельствует и ответная реакция объектов критики: обида Фуко, спустя несколько лет откликнувшегося на доклад Дерри­да (на котором он присутствовал) встречным текстом, и Леви-Строса; доброжелатель­ное внимание Левинаса и отклик Бланшо (критика в адрес которых представляется при этом куда менее уместной).

⁷ Отметим попутно, что в три книги 1967 года (третья, напомним, — «Голос и фено­мен») вошло практически все написанное (или, по крайней мере, обнародованное) Деррида на тот момент: за бортом остались лишь три краткие рецензии на зарубежные публикации гуссерлианы.

[422]

можных варианта гипотетической книги, составленной из текстов этого диптиха. С одной стороны, по его словам, можно поместить «Письмо и различие» между пер­вой и второй частями «О грамматологии», так чтобы первая половина последней, в которой Деррида прослеживает эволюцию системы идей, лежащих в основе поня­тия знака, предшествовала имплицитно связанным с ней текстам «Письма и разли­чия», а эссе о Руссо стало двенадцатой частью сборника. С другой — и этот подход оправдывается хронологией, — можно поместить «Грамматологию» после шести первых эссе «Письма и различия», тем паче, что завершающие тексты вовлечены в «грамматологическое раскрытие». Иными словами, эти книги естественно вписыва­ются друг в друга, а «Голос и феномен» становится, опять же по словам Деррида, длинным к ним примечанием.⁸

Две главные книги молодого Деррида различаются в основном своей оптикой: если «Грамматология», в которой разрабатывается теория письма, свидетельству­ет о телескопическом углублении в телескопически же углубляющуюся перспек­тиву опосредующих инстанций в структуре знака, то «Письмо и различие», где эта грамматологическая теория приложена к практике, осуществляет широкоуголь­ный, широкоформатный охват перспектив, открывшихся в хайдеггеровском ланд­шафте под влиянием структуралистской революции, и большинство дальнейших разработок Деррида вписывается в выстроенную здесь картографию — или ее продолжает.

Весьма условными координатами этой картографии, как уже говорилось, явля­ются литература и философия. Их связь, а точнее — проблематичная неразличи­мость, останутся постоянной темой не столько Деррида, который предпочитает ее не тематизировать, сколько комментаторов и толкователей его произведений. Позиция между (какою она представляется на сторонний взгляд) оказывается особенно уяз­вимой — для атак сразу с двух флангов. В глазах академических философов (особен­но англо-американской аналитической традиции, хотя отношение к нему достаточно двусмысленно и во Франции) Деррида — нео-софист и чуть ли не шарлатан; в глазах американских теоретиков литературы — коварный сеятель лже-учения, растливший «французской болезнью» падких до парижских кунштюков недоучек.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление историко-географического толка. В 1966 году, когда во Франции неожиданным бестселлером стали «Слова и вещи» Мишеля Фуко, а в прессе не затихали отголоски «прения» между Роланом Бартом и ныне забытым Пикаром, преуспевающий в США французский литерату­ровед и культуролог Рене Жирар организовал у себя в Балтиморе, в Университете Джонса Хопкинса международный коллоквиум, главной целью которого было пред­ставить во всей красе американской академической публике последнее достижение европейской искушенности — знаменитый французский структурализм. Мероп­риятие было задумано с чисто американским размахом и предполагало, в частности, широкие междисциплинарные контакты. Посему в Балтимор был приглашен весь цвет новейшей французской мысли: Ролан Барт, Жак Лакан, Жерар Женетт, Жан

⁸ При ближайшем рассмотрении эти комбинаторные соображения подчеркивают в при­ложении к нашей книге еще один факт: ее строго хронологическая структура в одном месте нарушена — самое раннее, написанное еще в 1959 году эссе о Гуссерле (пожа­луй, несколько выделяющееся своей скованностью) помещено здесь почти в середину книги, подчеркивая особую на тот момент роль мысли основателя современной фено­менологии для Деррида.

[423]

Ипполит, Цветан Тодоров, Жорж Пуле, Люсьен Гольдман, Жан-Пьер Вернан... и Жак Деррида. И среди всего этого созвездия, от уже необычайно популярного в Америке Ролана Барта до по праву не скрывающего своих амбиций Лакана, наи­больший успех выпал именно на его долю. Доклад Деррида «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» произвел в среде американского интеллекту­ального бомонда (в который, как нетрудно понять, не входят профессиональные философы) настоящий фурор⁹. Недоброжелатели списывают это на его прекрас­ный английский, на неискушенность американцев, на личное обаяние, но факт оста­ется фактом: на протяжении последующих десятилетий Деррида становится желан­ным и щедро оплачиваемым гостем многих американских университетов, начиная с Джонса Хопкинса и Йеля, его работы подчас выходят в английском переводе рань­ше, чем в оригинале, число посвященных его изучению работ растет с астрономи­ческой быстротой, само его имя становится нарицательным и т. п. Поразительно долго, со второй половины 70-х и до конца 80-х годов популярности Деррида в Америке могли бы позавидовать и некоторые звезды шоу-бизнеса.

Именно в Мекке американских гуманитарных штудий, в знаменитом Йельском университете к середине 70-х годов из ведущих представителей американской «но­вой критики» и сложится пресловутая «йельская школа» литературоведения во главе с другом Деррида экс-бельгийцем Полом де Маном (в нее также входили Джеффри Хартман, Барбара Джонсон, Дж. Хиллис Миллер), которая применит «деконструктивную» методологию к анализу литературных текстов. Именно ее представителей в озлоблении и окрестят бранным словом «деконструктивисты» традиционалисты-недоброжелатели, именно сквозь призму их деятельности и бу­дет восприниматься в Америке сам Деррида...

Но если вернуться назад, в 60-е, термин «деконструкция» (который поначалу был просто одним из звеньев бесконечно отодвигающейся цепочки замещающих друг друга означающих, столь же неуловимым, как письмо, след, архе-, восполне­ние, фармакон, рассеивание, подпись, закрытие и, в первую очередь, различание, а с годами все чаще стал использоваться самим Деррида даже и для обозначения в целом своей исследовательской стратегии) пока еще только вводится в оборот, поначалу просто подменяя знаменитую хайдеггеровскую деструкцию европейс­кой метафизики. И первые — как французские, так и американские — интерпрета­торы применяют его только в приложении к знаменитым дерридианским разбо­рам¹⁰ сугубо философских концепций, относя его трактовки литературных тек­стов к «прикладной» грамматологии.

Критика же с литературных позиций чаще была направлена не на его трактовки чужого слова, а на его собственное письмо, воспринимаемое как радикализация и одновременно поэтизация традиционного философского языка. Письмо это и в самом деле весьма непривычно и уклоняется от канонов и «художественного» (ли-

тературного), и «научного» (философского) дискурсов. Объясняется это отчасти и теоретическими установками Деррида: одна из целей его письма— расшатать меха­ническую, линейную систему соответствий между полем означаемых и цепочками означающих, украдкой навязываемую, суфлируемую традиционной (соссюровской) концепцией знака. Образцами в использовании подспудной мощи языка стали для Деррида в первую очередь уже упоминавшиеся Хайдеггер и Бланшо. От Хай­деггера Деррида унаследовал пристальное внимание к этимологическому «геноти­пу» того или иного конкретного слова, к родословной используемых им понятий. Точнее, именно родословной, а не нынешним стертым от долгого употребления значением, сплошь и рядом определяется та роль, которую будет вынуждено иг­рать то или иное слово в спектакле, разыгрываемом по воле автора означающими. От Бланшо — правила этой игры, понимание недостаточности любого сценария подобного представления, необходимости на сцене письма своего рода «театра же­стокости».

Но важнее всего — свое. Убежденность, что глобальная топология всего поня­тийного поля определяется его локальным устройством, определяется исключи­тельными, особыми точками, где максимально ясно проявляется игра языка (не путать с языковыми играми!), где сбоят традиционные механизмы порождения смыс­ла (например, в одном слове слипаются противоположные значения, или этимоло­гия вступает в спор с узусом, или происходят фонетические отождествления"), причем не столь важно, чтобы этими точками оказывались пресловутые крайности: хайдеггеровское бытие(«конечное означаемое») или лакановский фаллос («конеч­ное означающее»), это могут быть даже мнимые, отсутствующие в языке точки вроде того же différance. И, параллельно, что внутренняя интенция, подразумева­емая направленность и, в конце концов, смысл как vouloir-dire всякого текста про­ступает в первую очередь как раз в таких особых точках: по его краям, на полях.

В частности (или особенности) на крайнем поле любого текста, называемом перевод. Пожалуй, никто из философов не уделял проблеме перевода, проблеме, как выясняется, не только лингвистической, но и философской¹², такого внимания — и тем более никто не решится вслед за волюнтаристским жестом Вальтера Беньямина заместить эту проблему задачей переводчика. Но за анализом восполнительной функции перевода мы отсылаем читателя к эссе Деррида «Вокруг вавилонских башен».

Итак, задача, ставящаяся перед переводчиком текстами Деррида, очень и очень непроста. Он по праву должен поставить множество вопросов и на деле ответить на них. Для начала такие: как перевести текст, оригинальным образом соотносящийся со своим языком (который становится тем самым оригинальным языком), на другой язык; что важнее, перевести текст как факт языка или как факт отношения к языку; возможно ли сделать и то, и другое? Или: не пошатнется ли при переводе сама каноническая структура знака, хрупкость и нерушимость которой подчеркивает

⁹ Любопытно, что, если для современников Деррида в ранних работах казался структу­ралистом par excelence («ультраструктуралистом»), то с временной дистанции нынеш­ние исследователи полагают, что с этим докладом завершиллся начатый критикой Фуко период перехода от структурализма к постструктурализму.

¹⁰ Разбор, собственно, является вполне правомочным переводом слова deconstruction. Так, например, во французском языке XIX века деконструкцией назывался специальный вид грамматического разбора фразы (чаще всего на древних языках), связанного с перестройкой ее структуры.

[424]

¹¹ Но есть и куда более, казалось бы, простые (а значит, более сложные) случаи: идиомы, имена собственные, подписи, перформативы... Все они станут в будущем объектом пристального внимания Деррида, но некоторые из них в неявной форме заявляют о себе уже в нашей книге. К примеру, откровенно маркированное в тексте французское слово déjà (уже) — своего рода подпись Jacques Derrida, — которое так хочется перевести (vouloir-traduire) на русский как даже.

¹² См., например, интервью с Юлией Кристевой в «Позициях».

[425]

любой перевод? Можем ли мы верить по крайней мере в незыблемость плана озна­чаемых? Конечно, все эти вопросы имплицитно присутствуют в работе переводчи­ка над любым текстом, но здесь они напрямую включены в его задачу, задачу, перед которой его единственным со-общником является исходный текст.

Исключительность текстов Деррида естественно навязывает при этом и специ­фику переводческой позиции. Сам Деррида подчеркивает, что задача принятия решения падает исключительно на переводчика — и на его язык. В обсуждении перевода его текстов на русский, более далекий от французского, чем основные европейские языки, он с охотой был готов предоставить переводчику куда боль­шую, чем это принято, свободу (факт, при известной пунктуальности и подчеркну­той скрупулезности работы с иноязычными текстами самого Деррида, весьма нео­жиданный, но вполне объяснимый в рамках его общей концепции) — при условии принятия переводчиком определенных решений — и принятия им на себя ответ­ственности за них перед оригиналом и своим языком. Вообще оказалось, что в приложении к собственным текстам требования Деррида к переводу несколько отличаются (правда, по-своему их продолжая) от тех, которые он сам предъявляет к переводам чужих текстов. Так, например, он высказал недовольство идеей пере­дачи избыточной языковой информации его текстов, той игры означающих, кото­рая не поддается компрессии в аналогичные формы иного языка, при помощи дуб­лирования в скобках исходных французских слов.

Кроме того, он проявил полное согласие, когда речь зашла о возможном отказе от одного из неписанных правил перевода философских и, шире, вообще научных текстов. Правило это гласит, что любой термин и даже вообще любое маркирован­ное автором слово должно по всему корпусу его текстов переводиться единооб­разно. В случае Деррида, когда значение регулярно используемых им «еще-не-понятий», с одной стороны, рождается на пересечении целого пучка тем и контек­стов, а с другой, постоянно рассеивается в общении с себе подобными, правило это, отнюдь не теряя своего значения, перестает быть императивом. Отступать от него, конечно же, по возможности не следует, но возможность подобного отступле­ния остается тем не менее открытой для принятия решения¹³.

Из принятых нами решений некоторые разбираются в примечаниях, некоторые хотелось бы пояснить. Прежде всего, проблема цитат. Любой текст Деррида инкор­порирует в себя множество самых разнообразных цитат и заимствований, на скру­пулезном разборе части из которых он, обычно, и строится. При этом уровень этой скрупулезности, как правило, значительно превышает ту степень точности, которой придерживаются традиционные переводы. Поэтому пользоваться суще­ствующими (сплошь и рядом канонического статуса) русскими переводами здесь просто невозможно. Еще более ситуация осложняется в случае переведенных на французский текстов, где в эстафетную цепочку включается еще одна инстанция, возникает треугольник из трех языков, трех переводов: здесь возможно даже про­явление во французском переводе неких виртуальных слоев оригинала, просто ненаблюдаемых из нашего языка. Посему единственно возможной стратегией пере­вода всего текста выглядит перевод его как единого целого — но с непременным обращениям и к исходным, первоначальным произведениям-донорам. При этом, не

¹³ Вообще подход Деррида к переводу его текстов характеризуется требованием почти немыслимой верности оригиналу за счет предоставления почти неограниченной сво­боды в путях ее достижения.

[426]

желая преумножать сущности, мы всюду исходили из существующих русских пе­реводов, меняя их только в той степени, в которой это казалось нам необходимым (и иногда даже отмечая эти изменения)¹⁴. По этой причине мы не стали дополнять текст перевода дополнительной русской библиографией, тем более, что и библио­графические ссылки оригинала не отличаются аккуратностью и точностью (хотя Деррида всегда указывает имена переводчиков).

Другим решением было транскрибировать греческие слова французского текста, когда они напечатаны там латиницей, русскими буквами, поскольку в ориги­нале они, будучи заимствованием из другого языка, не выведены в другую пись­менность. С «подлинной» латиницей, которая в оригинале «у себя дома», дело, конечно же, обстоит иначе. Здесь различие наших языков мы должны перевести и в письмо.

июнь 2000 Виктор Лапицкий

¹⁴ Выражая благодарность всем использованным нами переводчикам, хотелось бы заодно извиниться перед ними за сознательные изменения, искажения в их текстах.

[427]