Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Посольства Франции в России Данное издание выпущено в рамках программы

Вид материала

Содержание

Vii. фрейд и сцена письма
Набросок научной психологии
Торение и различение

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 38

VII. ФРЕЙД И СЦЕНА ПИСЬМА

Этот текст — фрагмент доклада, зачитанного в Институте психоанализа (семинар д-ра Грина). В то время предполагалось открыть обсуждение некоторых положений, выдвинутых в ряде моих предшествующих работ, особенно в статье «О грамматологии» (Critique, 223/4).

Место ли этим положениям — которые на заднем плане будут присутствовать и здесь — в поле психоаналитического изыскания? К чему, с учетом подобного поля, они относятся в плане их понятий и синтаксиса?

Первая часть доклада затрагивала этот вопрос в его наиболее общем аспекте. Центральными понятиями здесь были присутствие и архе-след. Ниже мы сжато, по рубрикам, указываем основные этапы этой первой части.

1. Вопреки видимости, деконструкция логоцентризма не является психоанализом философии.

Эта видимость: анализ исторического вытеснения и подавления письма начиная с Платона. Вытеснение это составляет начало философии как эпистемы, а истины как единства логоса и фоне.

Вытеснение, а не забвение; вытеснение, а не исключение. Вытеснение, по словам Фрейда, не отталкивает, не бежит и не исключает какой-либо внешней силы, оно содержит внутреннее представление, очерчивая внутри самого себя пространство подавления. Здесь вне речи содержалась сила, представляемая в виде письма — внутреннего и существенного для речи.

Вытеснение безуспешное: на пути к исторической деконструкции. Как раз эта деконструкция нас и интересует: как раз этот неуспех сообщает становлению некоторую читаемость, умеряя его историческую смутность. Фрейд пишет: «Неудавшееся вытеснение конечно заслужит с пашей стороны большего интереса, нежели то, которое оказалось более или менее успешными и тем самым чаще всего ускользнет от нашего изучения» (G.W., х, р.256).

Симптоматическая форма возвращения вытесненного: метафора письма, преследующая европейский дискурс, и систематические противоречия в онтотеологическом исключении следа. Вытеснение письма как того, что угрожает присутствию и господству над отсутствием.

Загадка «чистого и простого» присутствия как удвоения, изначального повторения, автоаффекции, различания. Разграничение между господством над отсутствием как речью и как письмом. Письмо в речи. Галлюцинация как речь и галлюцинация как письмо.

Соотношение между фоне и сознанием. Фрейдовская концепция словес-

[252]

ного представления как предсознательного. Логофоноцентризм — не философское или историческое заблуждение, в которое по случайности патологически впала история философии, Запада, да и всего мира, а скорее необходимые, и с необходимостью конечные, движение и структура: история символической возможности вообще (прежде разграничения между человеком и животным, даже живым и неживым); история различания, история как различание, которая находит свою преимущественную манифестацию в философии как эпистеме, в европейской форме метафизического или онтологического проекта, всемирно господствуя над сокрытием, над цензурой вообще текста вообще.

2. Попытка оправдать теоретическую сдержанность, заставляющую использовать фрейдовские понятия не иначе как в кавычках: все они, без единого исключения, принадлежат к истории метафизики, то есть к системе лого-центристского подавления, организованной с целью исключить и принизить, выставить вон и вниз тело письменного следа как дидактическую или техническую метафору, как рабскую материю или экскремент.

Например, логоцентристское подавление не поддается осмыслению исходя из фрейдовского понятия вытеснения; напротив, это подавление позволяет понять, как сделалось возможным индивидуальное и начальное вытеснение в горизонте такой-то культуры и такой-то исторической сопринадлежности.

Почему не идет речи о следовании Юнгу или фрейдовской концепции наследственного мнезического следа. Несомненно, фрейдовский дискурс — его синтаксис или, если угодно, работа — не смешивается с этими по необходимости метафизическими и традиционными понятиями. Несомненно, в этой сопринадлежности он не исчерпывается. Свидетельством тому предосторожности и «номинализм» Фрейда при обращении с тем, что он называет соглашениями и концептуальными гипотезами. Осмысление различия тоже привязано больше к дискурсу, чем к понятиям. Но исторический и теоретический смысл этих предосторожностей так и не стал предметом фрейдовской рефлексии.

Необходимость необъятной работы по деконструкции сгущенных и отложившихся у Фрейда понятий и метафизических высказываний. Метафизическое сообщничество психоанализа и так называемых гуманитарных наук (понятия присутствия, восприятия, действительности и т. д.). Лингвистический фонологизм.

Необходимость явного вопроса о смысле присутствия вообще; сопоставление подходов Хайдеггера и Фрейда. Эпоха присутствия в хайдеггеровском смысле и ее центральная нервюра от Декарта до Гегеля: присутствие как сознание, самоприсутствие, осмысляемое в оппозиции сознательное/бессознательное. Понятия архе-следа и различания: почему они не являются ни фрейдовскими, ни Хайдеггеревскими.

Различание, предоткрытие онтико-онтологического различения (ср. «О грамматологии», р. 1029) и всех бороздящих фрейдовскую понятийность различий, какими они могут быть организованы (это лишь пример) вокруг различия между «удовольствием» и «реальностью» или выведены отсюда. Различие между принципом удовольствия и принципом реальности, к примеру, не есть исключительно или в первую очередь разграничение, внеположность, но скорее изначальная возможность внутри жизни окольного пути, различа-

[253]

ния как отложенности (Aufschub) и экономики смерти (ср. «Jenseits», G.W., xiii, p. 6).

Различание и тождественность. Различание в экономике тождественного. Необходимость изъять понятие следа и различания из совокупности классических понятийных оппозиций. Необходимость понятия архе-следа и вычеркивания архии. Это вычеркивание, поддерживая читаемость архии, означает отношение мыслимой принадлежности к истории метафизики («О грамматологии», и, р. 32).

Каким образом еще могут представлять угрозу для фрейдовских понятий письма и следа метафизика и позитивизм? О сообщничестве этих двух угроз в дискурсе Фрейда.

Worin die Bahnung sonst besteht, bleibt dahingestellt. В чем еще состоит торенне, остается неясным.

( Набросок научной психологии, 1895)

Наши притязания весьма умеренны: распознать в тексте Фрейда ряд ориентиров и выделить в преддверии систематического продумывания те элементы в психоанализе, что лишь с трудом удерживаются в логоцентристском закрытии, ограничивающем не только историю философии, но и движение «гуманитарных наук», особенно определенного рода лингвистики. Если фрейдовский прорыв несет в себе историческую оригинальность, то получается это отнюдь не от мирного сосуществования или теоретического сообщничества с этой лингвистикой, по крайней мере в том, что касается ее врожденного фонологизма.

Ведь не случайно Фрейд в решающие моменты своего пути прибегает к метафорическим моделям, поставляемым не разговорным языком, не вербальными формами, и даже не фонетическим письмом, а особенной графикой, которая никогда не бывает подчинена, вне или после речи. Знаки, к которым апеллирует Фрейд, не служат транскрипцией для живой и полной речи, самоприсутствующей и самообладающей. Сказать по правде, и это будет нашей проблемой, Фрейд не просто пользуется метафорой нефонетического письма; он не считает удобным применение письменных метафор в дидактических целях. Эта метафорика неустранима по иной причине: возможно, она взамен освещает смысл следа вообще и, как следствие, сочетаясь с ним, смысл письма в расхожем смысле. Фрейд наверняка не применяет метафор, если применение метафор означает известным намекать на неизвестное. Настаивая на своей метафорической нагрузке, он наоборот окутывает загадочностью то, что известно, как нам думается, под именем письма. Здесь где-то между имплицитным и эксплицитным, возможно, происходит неизвестное классической философии движение. На-

[254]

чиная с Платона и Аристотеля для иллюстрации соотношений разума и опыта, восприятия и памяти непрестанно использовались графические образы. Но доверие к этому непрестанно обеспечивалось смыслом известного и привычного термина, а именно, письма. Намеченный Фрейдом жест прерывает действие этой гарантии и открывает вопрос нового типа о метафоричности, письме и вообще разнесенности.

Пусть наше прочтение направляется этой метафорической нагрузкой. В конечном счете она захватит всю совокупность психического. Содержание психики окажется представлено неизгладимо графическим по своей сути текстом. Структура психического аппарата окажется представлена машиной письма. Какие вопросы поставят перед нами эти представления? Нас должно волновать не то, является ли какой-то пишущий аппарат, к примеру, описанный в «Заметке о волшебном блокноте», хорошей метафорой, чтобы представить функционирование психики; а то, какой аппарат следует создать, чтобы представить психическое письмо, и что означает в плане аппарата и в плане психики проецируемая на машину и в ней высвобождаемая имитация чего-то вроде психического письма. Вопрос не в том, правда ли, что психика — своего рода текст, но: что такое текст и чем должно быть психическое, чтобы представляться текстом? Ведь если нет ни машины, ни текста без психического истока, нет и психического без текста. Наконец, каким должно быть соотношение между психическим, письмом и разнесением, чтобы обеспечить возможность подобного метафорического перехода, не только π не прежде всего внутри теоретического дискурса, но и вообще в истории психики, текста и техники?

Торение и различение

От «Наброска» (1895) до «Заметки о волшебном блокноте» ( 1925) наблюдается странная последовательность: разработка проблематики торения все больше и больше соообразует ее с метафорикой письменного следа. Первоначальная система следов, действующая по модели, которую Фрейд хотел бы признать естественной и где письмо совершенно отсутствует, переориентируется па такую конфигурацию следов, каковая может быть представлена уже только структурой и функционированием письма. В то же время непрестанно дифференцируется и изощряет свою оригинальность структурная модель письма, к которой Фрейд обращается тотчас вслед за «Наброском». Самые разные механические модели будут испытываться и отвергаться вплоть до открытия Wunderblock, изумительно сложной машины письма, в которую спроецируется целиком весь психический аппарат. Здесь бу-

[255]

дет представлено решение всех предшествующих затруднений, и «Заметка», в знак упорства, достойного восхищения, очень четко ответит на вопросы «Наброска». Каждой своей деталью Wunderblock наглядно реализует аппарат, который в «Наброске» Фрейд посчитал «на данный момент невообразимым» («Мы не можем на данный момент вообразить себе аппарат способный на выполнение столь сложной операции») и восполнил нейрологической выдумкой, ни схему, ни замысел которой он в некотором смысле так никогда и не отвергнет.

В 1895-м вопрос стоял о том, чтобы дать объяснение памяти в стиле естественных наук, «предложить психологию, которая будет естественной наукой, то есть представить психические процессы как количественно определенные состояния специфических материальных частиц». А «одной из главных характеристик нервной ткани является память, то есть, в самом общем ключе, способность претерпевать устойчивые изменения под действием одноразовых событий». И «любая заслуживающая внимания психологическая теория должна предложить объяснение "памяти"». Крест подобного объяснения, что и делает такого рода аппарат почти невообразимым, — необходимость учитывать одновременно, как это будет сделано тридцать лет спустя в «Заметке», устойчивость следа и девственность приемлющей субстанции, гравировку борозд и всегда нетронутую наготу восприимчивой или воспринимающей поверхности, здесь: нейронов. «Посему нейроны, как видно, должны поддаваться воздействию, но также оставаться неизменными, непредвзятыми (unvoreingenommen)». Отвергнув расхожее в то время разграничение между «клетками восприятия» и «клетками воспоминания», Фрейд выстраивает гипотезу «контактных решеток» и «торения» (Bahnung), прокладывания пути (Bahn). Что бы ни думать о верности этой гипотезы или разрывах с ней в последующем, она замечательна, если рассматривать ее как метафорическую модель, а не просто нейрологическое описание. Торение, проложенный, прослеженный путь, открывает путеводную тропу. Что предполагает известное насилие и известное сопротивление взламывающей силе. Дорога должна быть пробита, проломлена, fracta, проторена. И должно быть два рода нейронов: проницаемые нейроны (ф), не оказывающие никакого сопротивления и потому не удерживающие никаких следов впечатлений, играют роль нейронов восприятия; другие нейроны (ψ) противопоставляют количеству возбуждения контактные решетки и таким образом удерживают впечатанный след: они «поэтому доставляют возможность представить (darzustellen) память». Первое представление, первая инсценировка памяти. (Darstellung — это представление в поистершемся смысле слова, по также часто и в значении зрительного изображения, а иногда и театрального зрелища. Наш перевод будет меняться в зависимости от модуляций контекста.)

[256]

Только этим последним нейронам Фрейд приписывает психическое качество. Они «носители памяти и значит, вероятно, психических процессов вообще». Таким образом, память не просто одно из свойств психики среди прочих, она сама ее сущность. Сопротивление и тем самым открытость торению следа.

Однако если предположить, что Фрейд задумал здесь говорить обязательно на языке полного и наличного количества, если предположить, как, по крайней мере, кажется на первый взгляд, что он задумал пристроиться к простой оппозиции количества и качества (последнее припасается тогда для чистой прозрачности восприятия без памяти), приходится признать, что понятие торения выказывает нетерпимость к такому замыслу. При равенстве сопротивлений торению или эквивалентности сил торения между собой исчезла бы возможность предпочтения при выборе маршрутов. Память оказалась бы парализована. Различение между торениями — вот истинный исток памяти, а значит и психики. Только это различение и высвобождает «предпочтение пути» (Wegbevorzugung): «Память представляется (dargestellt) различиями между торениями ψ-нейронов». Поэтому не следует говорить, что торения без различения недостаточно для памяти; необходимо уточнить, что вообще нет чистого торения без различения. След как память — не чистое торение, которое всегда можно восстановить в качестве простого присутствия, это неуловимое и невидимое различие между торениями. Мы, таким образом, уже знаем, что психическая жизнь не есть ни прозрачность смысла, ни смутность силы, но различение в работе сил. Ницше так и говорил.

Что скорее различия, нежели полноты превращают количество в ψυχή и μνήμη, постоянно затем подтверждается в самом «Наброске». Повторение не прибавляет никакого количества наличной силы, никакой интенсивности, оно перепечатывает то же самое впечатление: вместе с тем в его власти торить. «Память, иначе говоря продолжающая действовать сила (Macht) опыта, зависит от фактора, который называется количеством впечатления, и от частоты повторения одного и того же впечатления». Число повторений, таким образом, прибавляется к количеству (Qη) возбуждения, и эти два количества относятся к двум совершенно разнородным типам. Есть лишь дискретные повторения, и действуют они как таковые только за счет раздвигающей их диастемы. Наконец, торение может восполнить действующее в настоящий момент количество или прибавиться к нему только потому, что оно, конечно, аналогично количеству, но также и совсем другое: «количество может заместить количество плюс проистекающее из него торение». Но не будем торопиться определять это в отношении чистого количества другое как качество: так можно преобразить мнезическую силу в наличное сознание и прозрачное восприятие палич-

[257]

ных качеств. Итак, ни различие между полными количествами, ни зазор между повторениями идентичного, ни само торение не позволяют мыслить себя в рамках оппозиции количества и качества*. Память отсюда не выводится, она ускользает от хватки «натурализма», точно так же как и «феноменологии».

Все эти различения в производстве следа могут быть перетолкованы как моменты различания. Согласно мотиву, который и дальше не перестанет управлять фрейдовской мыслью, это движение описывается как усилие жизни, защищающей саму себя, откладывая па потом опасную нагрузку, то есть образуя запас (Vorrat). Угрожающая трата, угрожающее присутствие откладываются с помощью торения или повторения. Разве это уже не тот обходной путь (Aufschub), которым с реальностью устанавливается отношение удовольствия («Jenseits», цит. выше)? Разве это уже не смерть в основании жизни, способной защититься от смерти только ее экономикой — различанием, повторением, запасанием? Ведь повторение не добавляется к первому впечатлению, не привносится извне, его возможность уже здесь — в сопротивлении, оказанном в первый раз психическими нейронами. Даже сопротивление невозможно, если изначально не продолжается и не повторяется противоборство сил. Загадочной становится сама идея первого раза. То, что мы пытаемся здесь выразить, по-видимому, не вступает чуть дальше в противоречие со словами самого Фрейда: «...торение, возможно, есть результат разового (einmaliger) прохождения какого-то большого количества». Даже не предполагая, что это утверждение постепенно подводит к проблеме филогенеза и наследственных торений, все же можно утверждать, что повторение началось, стоило первый раз установить контакт между двумя силами. Жизни уже угрожает исток памяти, которая ее основывает, и торение, которому она противится, взлом, сдержать который она может только его повторяя. Торение ломает — вот почему в «Наброске» Фрейд признает привилегию боли. В каком-то смысле не может быть торения без боли в начале, и «в русле боли остаются особенно богатые торения». Но сверх какого-то количества боль, этот угрожающий исток психики, нужно, как и смерть, отложить, иначе она может «расстроить» психическую «организацию». Несмотря на загадочность «первого раза» и изначаль-

ного повторения (прежде, конечно же, всякого разграничения между «нормальным» и «патологическим» повторением), важно, что Фрейд приписывает всю эту работу первичной функции и исключает всякую возможность ее производности. Отнесемся с вниманием к этой непроизводности, даже если она лишь усугубляет трудность понятия «первичности» и вневременности первичного процесса, и пусть даже трудность эта в дальнейшем должна будет беспрестанно сгущаться. «Здесь почти невольно вспоминается остающееся в силе, несмотря на все видоизменения, изначальное стремление системы нейронов, избежать перегруженности количеством (Οη), или уменьшить ее насколько возможно. Под давлением жизненных требований нейронная система была вынуждена приберечь некоторый запас количества. Для этого ей потребовалось увеличить число своих нейронов, и последние должны были быть непроницаемыми. Теперь она по крайней мере отчасти, избегает заполнения, загрузки количеством (Οη), устанавливая торения. Отсюда видно, что торения служат первичной функции».

Несомненно, жизнь защищается повторением, следом, различанием. Но подобная формулировка требует осторожности: нет изначально наличной жизни, которая бы потом принялась защищаться, откладываться, запасать себя в различании. Последнее составляет сущность жизни. Точнее, поскольку различание не сущность, не что-либо, оно не есть жизнь, коль скоро бытие определяется как усия, присутствие, сущность/существование, субстанция или субъект. Прежде чем определять бытие как присутствие, необходимо помыслить жизнь как след. Это единственное условие, при котором можно сказать, что жизнь есть смерть, что повторение и потусторонье принципа удовольствия изначальны и соприродны тому, что они преступают. Написав в «Наброске», что «торения служат первичной функции», Фрейд предвосхитил наше удивление от «По ту сторону принципа удовольствия». Он воздает должное двойной необходимости: признать различание в самом истоке и одновременно зачеркнуть понятие первичности — так что нас уже не удивит «Traumdeutung», где в параграфе о «запаздывании» ( Verspätung) вторичного процесса, первичность определяется как «теоретическая функция». Задержка — вот что, оказывается, изначально*.

* Здесь больше чем где-либо, по поводу понятий различия, количества и качества, могло бы настоятельно потребоваться систематическое столкновение Ницше и Фрейда. Ср. в качестве одного из множества примеров следующий фрагмент из «Nachlass»: «Наше "знание" ограничивается установлением "количеств"; но мы не можем помешать себе ощущать эти различия в количестве как качества. Качество есть перспективная истина для нас; но не "в себе"... Когда бы мы десятикратно обострили или притупили свои чувства, мы погибли бы; то есть в связи с тем, что от этого зависит наше существование, мы даже количественные соотношения ощущаем как качества» (Werke, iii, p. 861).

[258]

* Эти понятия изначальных различания и задержки немыслимы под эгидой логики тождественности и даже несовместимы с понятием времени. Сама нелепость, заявляющая о себе в этих терминах, если только она определеным образом организована, позволяет заглянуть мысленно по ту сторону этой логики и этого понятия. Слово задержка не следует понимать как отношение между двумя «настоящими», нужно избежать представления, будто просто в настоящем В происходит то, что должно было бы произойти в («предшествующем») настоящем А. Понятия изначальных «различания» и «задержки» были внушены нам прочтением Гуссерля (Введение в «Происхождение геометрии» (1962), р. 170—171).

[259]

Без этого различание было бы простой передышкой, которую позволяет себе сознание, самоприсутствие присутствующего настоящего. Так что откладывание, подразумеваемое различанием, не может означать запаздывания возможного настоящего, отсроченности действия или прерванности восприятия, которые уже возможны, сейчас возможны. Эта возможность делается возможной только благодаря различанию, которое поэтому следует представлять себе безотносительно к какому-либо расчету или механике решения. Сказать, что оно изначально, — это сразу и перечеркнуть миф о присутствующем начале. Вот почему необходимо понимать «изначальное» вычеркнутым, иначе различание выводилось бы из непочатого истока, из начальной полноты. Неначало — вот что изначально.

Тогда, вместо того, чтобы отказываться от понятия «откладывания» следует, быть может, переосмыслить его. Это мы и хотели бы сделать; и возможно это лишь в том случае, если различание определяется вне всякого телеологического или эсхатологического горизонта. Что непросто. Заметим мимоходом: понятия Nachträglichkeit и Verspätung, направляющие понятия всей фрейдовской мысли, определяющие для всех прочих понятий, в «Наброске» уже присутствуют и названы по имени. Неустранимость определенного «с-запаздыванием» — таково, несомненно, открытие Фрейда. И это свое открытие он пускает в ход вместе со всеми следствиями и не только в рамках психоанализа индивида. Подтверждение ему Фрейд надеялся найти в истории культуры. В работе «Моисей и монотеизм» (1937) эффект запаздывания и последействия распространяется на значительные исторические периоды (G.W., xvi, p.238-239). Кроме того, проблема латентности здесь весьма значимым образом связывается с проблемой устной и письменной традиций (р. 170 sq.).

И хотя торение ни разу не названо в «Наброске» письмом, противоречивые требования, на которые предстоит ответить «Волшебному блокноту», уже сформулированы здесь буквально в тех же самых выражениях: «удерживать все, сохраняя способность воспринимать».

Различия в работе торения касаются не только сил, но и мест. И Фрейд уже хочет одновременно мыслить и силу и место. Он первым готов усомниться в описательной ценности этого гипотетического представления о торения. Разграничение между категориями нейронов «не имеет никакого достоверного основания, по крайней мере в том, что касается морфологии (то есть гистологии)». Оно указывает на топическое описание, которое толком не укладывается во внешнее, знакомое и устроенное пространство, во внешнюю среду естественных наук. Вот почему под рубрикой «биологической точки зрения» «сущностное различие» ( Wesensverschiedenheil) между нейронами «замещается различием среды назначения» (Schicksals-Milieuverschiedenheit): чистые разли-

[260]

чия, различения ситуации, соединения, локализации, структурных отношений, важнее опорных терминов, и для них относительность внешнего и внутреннего — всегда вопрос третейского суда. Мысль о различии не может ни обойтись без топики, ни принять расхожие представления о пространственном разнесении.

Трудность эта еще больше усугубляется, когда возникает необходимость объяснить чистые различия par excellence: различия качества, то есть, для Фрейда, сознания. Нужно дать объяснение «тому, что мы загадочным образом (rätselhaft) осознаем благодаря нашему "сознанию"». И «поскольку сознание это не знает ничего из того, на чем мы строили до сих пор свои соображения, [теория] должна объяснить и само это незнание». Качества оказываются чистыми различениями: «Сознание дает нам то, что зовется качествами — множество инородных (anders) ощущений, чья инаковость (Anders) различается (untershieden wird) по своим отношениям к внешнему миру. В этой инаковости есть серии, сходства и так далее, но по сути нет количеств. Можно задаться вопросом, как рождаются качества, и где рождаются качества».

Ни вовне, ни внутри. Их не может быть во внешнем мире, где физик знает одни количества, «массы в движении и ничего другого». Ни во внутренности психического, то есть памяти, потому что «воспроизведение и воспоминание» «лишены качества (qualitätslos)». Поскольку об отказе от топического представления вопрос не стоит, «нужно найти в себе смелость и допустить существование третьей системы нейронов, своего рода нейронов восприятия, которая возбуждается наряду с прочими в процессе восприятия, но не при воспроизведении, и чьи состояния возбуждения как раз и дают различные качества, то есть сознательные ощущения». Предвосхищая вставной листок волшебного блокнота, стесняющийся этого «жаргона» Фрейд пишет Флиссу (письмо 39, 1-1-96), что вставляет, «втискивает» (schieben) нейроны восприятия (ω) между нейронами φ и ψ.

От подобной дерзости рождается «неслыханная, кажется, трудность»: мы только что повстречались с проницаемостью и торением, которые получаются не из количества. Откуда же они тогда берутся? Из чистого времени, из того, что объединяет чистое овременение с разнесением: из периодичности. Только обращение к временности, причем временности прерывистой, периодической, позволяет разрешить трудность, и надобно тщательно обдумать импликации такого решения. «Я вижу только один выход... До сих пор я рассматривал прохождение количества лишь как перенос количества (Οη) от одного нейрона к другому. Однако оно должно иметь и другую характеристику, временной природы».

Если эта гипотеза прерывности «заходит дальше», как подчерки-

[261]

вает Фрейд, чем чисто «физическое объяснение», через периоды, так происходит потому, что здесь различения, интервалы, прерывистость регистрируются, «усваиваются» без своей количественной опоры. Нейроны восприятия, «неспособные воспринять количества, усваивают период возбуждения». Различие чистое, опять-таки, и различение между диастемами. Понятие периода вообще предваряет и обусловливает оппозицию количества и качества, — со всем, чем она управляет. Ведь «ψ-нейроны тоже, конечно, имеют свой период, только он без качества, верней сказать, монотонный». Как мы увидим, прерывность эта будет подхвачена в «Заметке о волшебном блокноте»: как и в «Наброске», это станет последним дерзким прорывом, размыкающим предельную апорию.

В оставшейся части «Набросок» будет целиком зависеть от этой неустанной и все более радикальной апелляции к принципу различения. Под показательной нейрологией, представляющей по своей роли искусственный монтаж, все время онаруживается настойчивый проект объяснить психику через разнесение, через топографию следов, через карту торений; проект разместить сознание или качество в пространстве, структуру и возможность которого необходимо, следовательно, переосмыслить; описать «функционирование аппарата» через чистые различия и ситуации, объяснить, как «количество возбуждения выражается в ψ через усложнения, а качество — через топику». И природа этой системы различий и этой топографии настолько оригинальна, настолько не может позволить себе никаких упущений, что Фрейд без конца должен множить при монтаже своего аппарата «акты смелости», «странные, но неизбежные гипотезы» (по поводу «секретирующих» или «ключевых» нейронов). Когда же он откажется от нейрологии и от анатомических локализаций, топографическая озабоченность не будет заброшена, а только претерпит некоторую трансформацию. Тогда на сцену и выступит письмо. След станет граммой; среда торения — шифрованным разнесением.

Blog

Содержание

VII. ФРЕЙД И СЦЕНА ПИСЬМА