Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Посольства Франции в России Данное издание выпущено в рамках программы

Вид материала

Документы

Содержание Диоптрика и иероглифика С одной стороны С другой стороны

Подобный материал:

• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных, 6871.78kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных, 2565.41kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин " при поддержке Министерства иностранных, 5684.59kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин"при поддержке Министерства иностранных, 3051.01kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных, 2927.63kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства Иностранных, 5582.14kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных, 15143.15kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных, 8810.89kb.
• Забота о себе, 3553.12kb.
• Забота о себе, 3523.48kb.

Диоптрика и иероглифика

Не будем поспешно делать вывод, что с привлечением энергетики против топики перевода Фрейд отказался от локализации. Если, как мы вскоре увидим, он упорно дает проективное и пространственное, даже чисто механическое, представление энергетических процессов, делается это не только ради дидактической ценности изложения: во­обще, идея системы неотделима от некоторой пространственности, и эта пространственность неустранима; ее природа тем более загадоч­на, что ее уже нельзя рассматривать как однородную и невозмутимую среду динамических и экономических процессов. В «Traumdeutung» метафорическая машина еще не приспособлена к аналогии с письмом, которая уже здесь, как скоро выяснится, управляет всем описатель­ным изложением Фрейда. Это оптическая машина.

Вернемся к нашей цитате. Фрейд не хочет отказываться от топи­ческой метафоры, против которой он только что нас предостерег: «Тем не менее я считаю целесообразным и оправданным и дальше пользо­ваться наглядным представлением [метафорой: anschauliche Vorstellung] обеих систем. Мы избегнем какого-либо злоупотребления подобным способом изображения [инсценировкой: Darstellungsweise], если вспом-

[273]

ним, что представления ( Vorstellungen}, мысли и вообще все психичес­кие образования должны быть локализованы не в органических эле­ментах нервной системы, а, так сказать, между ними, там, где сопро­тивления и торения образуют соответствующий им коррелят. Все, что может стать объектом (Gegenstand) нашего внутреннего восприятия, является мнимым, все равно как изображение в телескопе, получающее­ся от прохождения лучей света. Системы же, сами по себе не представ­ляющие психических образований [выделено нами] и никогда не могу­щие стать доступными нашему психическому восприятию, мы вправе сопоставить с линзами телескопа, проецирующими изображение. Про­должая это сравнение, мы могли бы сказать, что цензура между двумя системами соответствует преломлению лучей (Strahlenbrechnung) при переходе их в новую среду» (р. 615—616).

Это представление уже не может быть понято в пространстве про­стой и однородной структуры. Перемена среды и момент преломле­ния достаточно четко на это указывают. Кроме того, еще раз обраща­ясь к этой же машине, Фрейд проводит одну интересную дифференци­ацию. В той же самой главе, в разделе о регрессии, он так пытается объяснить соотношение памяти и восприятия в мнезическом следе: «Тем самым мы подходим к идее психической локальности. Мы полно­стью оставляем в стороне то, что душевный аппарат, о котором здесь идет речь, известен нам в качестве анатомического органа [Präparat: лабораторный препарат], и постараемся избегнуть искушения опре­делить психическую локальность в каком-либо анатомическом смыс­ле. Мы останемся на психологической почве и намерены только при­держиваться требования, чтобы инструмент, служащий целям душев­ной деятельности, мы представляли себе чем-то вроде сложного микроскопа, фотографического аппарата и т. п. Психическая локаль­ность соответствует тогда тому месту (Ort) этого аппарата, в котором осуществляется одна из предварительных стадий образа. В микроско­пе и телескопе это, как известно, отчасти лишь идеальные точки (Örtlichkeiten) и плоскости, в которых не расположено никаких осяза­емых составных частей аппарата. Просить извинения за несовершен­ство этих и всех аналогичных сравнений я считаю излишним» (р. 541).

Помимо своей педагогической ценности, эта иллюстрация оправ­дана тем, что показывает различие между системой и психическим: психическая система не есть нечто психическое, и в этом описании вопрос стоит только о ней. Затем, Фрейда интересует работа аппара­та, его функционирование и порядок его операций, выверенное время его движения, как оно схватывается и засекается в различных частях механизма: «Строго говоря, нам вовсе не нужно предлагать какое-либо реальное пространственное расположение психических систем. Дос­таточно, если какой-либо определенный порядок создается тем, что

[274]

при известных психических процессах возбуждение с определенной последовательностью во времени проходит по всем этим системам». Наконец, эти оптические аппараты улавливают свет; в примере с фо­тографией они записывают его*. Фрейд уже здесь хочет принять в рас­чет фотографический негатив и письмо света, это и есть проводимая им дифференциация (Differenzierung). Она смягчит «несовершенства» аналогии и может быть «извинит» их. Но прежде всего она подчерк­нет на первый взгляд противоречивое требование, которое преследу­ет Фрейда начиная с «Наброска» и будет вполне удовлетворено толь­ко пишущей машин(к)ой, «волшебным блокнотом»: «Теперь у пас есть основание провести первую дифференциацию па чувствующем конце [аппарата]. Восприятия, получаемые нами, оставляют в нашем психи­ческом аппарате след (Spur), который мы можем назвать "воспомина­нием" [мнезическим следом: Erinnerungsspur]. Функция, относящаяся к такому воспоминанию, именуется памятью. Если мы серьезно отне­семся к намерению связать психические процессы с системами, то вос­поминания могут предстать перед нами только в виде продолжитель­ных изменений отдельных элементов систем. Однако, как это отмеча­лось уже в другом месте, возникает очевидное затруднение: одна и та же система должна сохранять в точности изменения своих элементов, но при этом и всегда сберегать свежесть восприятия, оставаться гото­вой к восприятию новых поводов к изменениям.» (р. 534). Так что тре­буется иметь две системы в одной машине. И эту двойную систему, сочетающую наготу поверхности с глубиной удержания, оптическая машина могла представить только отдаленно и с изрядными «несо­вершенствами». «Следуя за анализом сновидения, мы проникаем вглубь этого наичудеснейшего и наитаинственнейшего механизма, правда, совсем чуть-чуть, но этим уже положено начало». Вот что можно прочесть на последних страницах «Traumdeutung» (p. 614). Совсем чуть-чуть. Графическое представление (непсихической) систе-

* Метафора фотографического негатива встречается очень часто. Ср. статью «Ди­намика переноса» (G.W., viii, p. 364-35). Понятия негатива и оттиска здесь главные орудия аналогии. В анализе Доры Фрейд определяет перенесение в терминах издания, переиздания, стереотипных или пересмотренных и исправленных оттисков. В «Замет­ках о понятии бессознательного в психоанализе». 1913 (G.W., х. р. 436) отношения сознания к бессознательному сравниваются с фотографическим процессом: «Первая стадия фотографии — негатив: каждый фотографический снимок должен пройти ис­пытание "негативным процессом", и те из этих негативов, которые выдержали испы­тание, допускаются к "позитивному процессу", завершающемуся снимком». Эрве де Сен-Дени посвящает целую главу своей книги этой же аналогии. Намерения те же. Они, правда, подсказывают одну предосторожность, с которой мы снова встретимся в «Заметке о волшебном блокноте»: «Память в сравнении с фотоаппаратом обладает чудесным превосходством природных сил, которые сами способны обновлять свои средства действия».

[275]

мы психического еще не готово в момент, когда такое представление психического уже заняло, в самом «Traumdeutung», значительную тер­риторию. Попробуем измерить эту задержку.

Коренное свойство письма в некотором непростом смысле слова уже обозначено нами в другом месте как разнесение: диастема и пространствостановление времени; также развертывание в какой-то из­начальной локальности значений, которые необратимая линейная последовательность, переходя от одной точки присутствия к другой, могла разве что попытаться вытеснить — и в известной мере потер­петь в этом неудачу. Особенно в так называемом фонетическом пись­ме. Глубок сговор этого письма с логосом (или временем логики), управляемым принципом непротиворечия, основой любой метафизи­ки присутствия. Но во всяком безмолвном или хотя бы не чисто фони­ческом разнесении значений возможны цепочки, которые не подчи­няются уже линейности логического времени, времени сознания или предсознательного, времени «словесного представления». Зыбка гра­ница между нефонетическим пространством письма (даже u «фонети­ческой» письменности) и сценическим пространством сновидения.

Так что не будем удивляться, что Фрейд в попытках обрисовать странность логико-временных отношений в сновидении постоянно обращается к письму, к пространственному синопсису пиктограммы, ребуса, иероглифа, вообще нефонетичсского письма. Синопсис, а не стасис: сцена, а не картина. Лаконичность*, лапидарность сновиде­нья не то же самое, что невозмутимое присутствие окаменевших зна­ков.

Вот толкование разобрало но складам элементы сновидения. Оно показало работу сгущения и смещения. Теперь необходимо еще взять в расчет синтез, который сочиняет и ставит на сцене. Необходимо ис­следовать ресурсы инсценировки (die Darstellungsmittel). Известный полицентризм онирического представления непримирим с явно линей­ным, однолинейным развертыванием чисто словесных представлений. Логическая, идеальная структура сознательного дискурса должна по­этому подчиниться системе сновидения, подстроиться к ней как часть ее механизма. «Отдельные части этого сложного построения находят­ся, разумеется, в самых разнообразных логических соотношениях друг с другом. Они образуют передний и задний планы, отклонения и разъяснения, условия, аргументы и возражения. Когда вся масса этих мыслей подвергается давлению в работе сновидения, причем отдель­ные ее части перекручиваются, раздробляются и потом снова сплачи­ваются воедино, почти как торосы, то возникает вопрос, что же про-

* «Сновидение скупо, скудно, лаконично» (G.W., ii/iii. p. 284). Сновидение «стенографично» (см. выше).

[276]

исходит с логическими связями, которые до сих пор спаивали эту струк­туру. Каким образом во сне инсценируются все эти "если", "потому что", "подобно тому, как", "несмотря па то, что", "или — или" и все другие союзные слова, без которых предложения и речи оставались бы вне нашего понимания?» (р. 316—317).

Подобную инсценировку легче всего сравнить с теми формами выражения, что напоминают письмо внутри речи, — с живописью или ваянием означающих, вписывающими в совместное пространство та­кие элементы, которые речевая цепочка должна подавлять. Фрейд противопоставляет их поэзии, которая «может пользоваться звуча­щим словом (Rede)». Но разве не может использовать речь и сновиде­ние? «В сновидении мы видим, но не слышим», было сказано в «На­броске». Но по правде, Фрейд, как позднее Арто, имел в виду не столько отсутствие, сколько подчинение речи на сцене сновидения. В таком случае речевой дискурс вовсе не исчезает, но меняются его фун­кция и достоинство. Он размещается, окружается, загружается (во всех смыслах), составляется. Он вставляется в сновидение наподобие над­писей в комиксах, этого пикто-иероглифического сочетания, где фо­нетический текст уже не властитель повествования, а лишь придаток: «До того как живопись пришла к пониманию действительных для нее законов выражения... на древних картинах изо рта нарисованных пер­сонажей свешивались ленты с запечатленными в письменах (als Schrift) речами, которые художник отчаялся передать в изображении» (р. 317).

Общее письмо сновидения выходит за рамки фонетического пись­ма и возвращает речь на ее место. Как в иероглифике или ребусах, голос сбрасывается со счета. С самого начала главы «Работа сновиде­ния» Фрейд не оставляет нам никаких сомнений на этот счет, хотя он и пользуется еще понятием перевода, на которое чуть позже навлечет наше подозрение. «Мысли и содержание сновидения [скрытое и яв­ное] предстают перед нами, как две инсценировки одного и того же содержания на двух различных языках, или, вернее говоря, содержа­ние сновидения представляется нам переносом (Übertragung) его мыс­лей на другой язык, знаки и синтаксис которого мы должны изучить путем сравнения оригинала и этого перевода. Мысли сновидения по­нятны нам без дальнейших пояснений, как только мы их узнаем. Со­держание же составлено как бы иероглифами (Bilderschrift), отдель­ные знаки которых должны быть переведены на язык мыслей». Bilderschrift: не письменный образ, но образное письмо, образ, кото­рый дается не для простого, сознательного, наличного восприятия самой вещи — если таковая существует, — но для прочтения. «Мы, несомненно, впадем в заблуждение, если захотим читать эти знаки по их изобразительному значению, а не по их значащей соотнесенности (Zeichenbeziehung)... Такой загадочной картиной (Bilderrätsel) являет-

[277]

ся и сновидение, и наши предшественники в области толкования пос­леднего впадали в ошибку, рассматривая этот ребус в виде компози­ции рисовальщика». Итак, образное содержание действительно явля­ется письмом, означающей цепочкой в сценической форме. В этом смысле оно, конечно, итожит дискурс, оно экономит речь. Это хоро­шо показывает вся глава о постановочной изобразительности (Darstellbarkeit). Но обратное экономическое преобразование, тоталь­ное возвращение в дискурс, в принципе невозможно или крайне огра­ничено. Это прежде всего объясняется тем, что слова также — и «пер­вично» — являются вещами. Так, в сновидении они берутся назад, «отлавливаются» первичным процессом. Недостаточно поэтому про­сто сказать, что в сновидении слова сгущаются в «вещи»; и что, на­оборот, несловесные означающие допускают до известной степени истолкование в плоскости словесных представлений. Необходимо признать, что слова, поскольку они притягиваются, завлекаются в сновидение, к фиктивному пределу первичного процесса, выказыва­ют тенденцию к превращению в чистые и простые вещи. Предел не менее фиктивный. Так что и чистые слова, и чистые вещи, как и сама идея первичного процесса, а следовательно и вторичного процесса, — все это «теоретические фикции». Промежутки в «сновидении» и «бодр­ствовании» по существу не различаются в том, что касается природы языка. «Слова часто трактуются сновидением как вещи и таким обра­зом подвергаются такой же обработке, что и вещные представления»*. В формальной регресии сновидения пространственное развертывание инсценировки не застигает слова врасплох. Формальная регрессия вообще не имела бы успеха, если бы слово не было извечно прорезано в своем теле меткой собственной записи или сценической способнос­ти, своей Darstellbarkeit и всеми формами своего разнесения. Его раз­несение только и могло, что вытесниться так называемой живой, или бдительной речью, сознанием, логикой, историей языка и т. д. Опространствливание не застигает врасплох время речи или идеальность

* «Метапсихологическое дополнение к учению о сновидениях» (1916, G.W., ii/iii, р. 419) содержит важное развитие темы формальной регрессии, которая, как говори­лось в «Traumdeutung», приводит к тому, что «примитивные методы выражения и по­становки замещают собой привычные нам». Фрейд прежде всего подчеркивает роль, играемую здесь словесным представлением: «Примечательно, сколь мало работа сно­видения держится за словесные представления; она всегда готова заменять одно слово другим, пока не находит выражение, наиболее подходящее для пластической поста­новки». За этим отрывком следует сравнение, с точки зрения представлений слов и вещей, языка сновидца с языком шизофреника. Оно заслуживает более подробного комментария. Возможно, мы бы смогли в результате констатировать (против Фрей­да?), что строгая детерминация аномалии здесь невозможна. О роли словесного пред­ставления в предсознательном и вторичности в таком случае зрительных элементов см. «Я и Оно», гл. 2.

[278]

смысла, не постигает их, словно несчастный случай. Овременение пред­полагает возможность символики, и всякий символический синтез, даже до того как выпасть во «внешнее» для него пространство, чреват разнесением как различением. Вот почему чистая фоническая цепоч­ка в той мере, в какой она подразумевает различения, и сама не явля­ется чистой непрерывностью или чистой текучестью времени. Разли­чение есть сочлечение пространства и времени. Фоническая цепочка или цепочка фонетического письма всегда наперед растянуты этим минимумом сущностного разнесения, за который могут затем заце­питься работа сновидения и вообще любая формальная регрессия. Здесь идет речь не об отрицании времени, остановке времени в каком-то настоящем или какой-то одновременности, а о другой структуре, другом расслоении времени. Здесь опять-таки сравнение с письмом — на сей раз с фонетическим — проливает свет столь же на сновидение, как и на письмо: «Оно [сновидение] передает логическую связь в форме одновременности; оно поступает при этом почти как художник, соби­рающий на картине, изображающей Афинскую школу или Парнас, всех философов или поэтов, которые никогда, конечно, не находи­лись вместе ни в зале, ни на горной вершине... Сновидение следует точно такому же способу инсценировки. Всякий раз когда оно пока­зывает два элемента друг подле друга, это гарантирует наличие осо­бенно тесной связи между соответствующими им элементами в мыс­лях сновидения. Это все равно как в нашей системе письма: аб означа­ет, что обе буквы должны быть произнесены в один слог, а и б через пробел наводят на мысль, что а — последняя буква одного слова, и б — первая буква другого» (р. 319).

Модель иероглифического письма еще ярче и нагляднее собирает — хотя с этим встречаешься вообще в любом письме — все разнообразие модусов и функций знака в сновидении. Всякий знак — словесный или же нет — может использоваться на разных уровнях, в конфигурациях и функциях, которые не предписаны его «сущностью», по рождаются из игры различения. Подытоживая все эти возможности, Фрейд заключа­ет: «Несмотря на эту многогранность, можно все же сказать, что инсце­нировка работы сновидения, вовсе не имеющая в виду быть доступной для понимания, представляет для переводчика не большие трудности, чем, скажем, древние иероглифы для их читателей» (р. 346—347).

Более двадцати лет отделяет первое издание «Traumdeutung» от «Заметки о волшебном блокноте». Если мы продолжим прослеживать две серии метафор — тех, что касаются непсихической системы психи­ческого, и тех, что затрагивают само психическое, — что мы увидим?

С одной стороны, теоретическая значимость психографической метафоры будет становиться все более взвешенной. Ей в некотором смысле посвящается вопрос метода. Психоанализу открываются гла-

[279]

за на то, что он призван отказаться от сотрудничества с лингвисти­кой, находящейся под властью старого фонологизма и переориенти­роваться на грядущую графематику. Фрейд буквально советует это в одном тексте 1913 года*, и здесь не требуется никаких дополнений, толкований, переосмыслений. Интерес психоанализа к лингвистике предполагает «выход за пределы привычного смысла слова язык». «Под словом язык здесь следует понимать не только выражение мыс­ли в словах, но также язык жестов и вообще любой другой способ выражения психической деятельности, например, письмо». Напомнив об архаичности онирического выражения, допускающего противоре­чие** и отдающего предпочтение зрительности, Фрейд уточняет: «Нам представляется более правильным сравнивать сновидение скорее с системой письма, чем с языком. На самом деле толкование сновиде­ния совершенно аналогично расшифровке какой-нибудь древней пик­тографической письменности, вроде египетских иероглифов. В обоих случаях имеются такие элементы, которые не предназначены для тол­кования (или же прочтения), но задуманы с одной только целью — служить в качестве "детерминативов", то есть устанавливать прибли­зительное значение какого-либо другого элемента. Многозначность различных элементов сновидения находит параллель в этих древних системах письма... Если эта концепция способа представления в сно­видении до сих пор не находила себе последователей, причиной тому, как несложно понять, нужно признать факт, что психоаналитики со­вершенно не знакомы с подходами и знаниями, которые бы использо­вал филолог, приступая к проблеме подобной той, что представляют сновидения» (р. 404—405).

С другой стороны, в тот же год, в статье «Бессознательное», уже проблематика самого аппарата начинает переосмысливаться в пись­менных понятиях — не в плане топологии следов без письма, как в «Наброске», но и не в плоскости функционирования оптических ме­ханизмов, как в «Traumdeutung». Спор между функциональной и то­пической гипотезами касается мест записи (Niederschrift): «Когда пси­хический акт (ограничимся здесь актом типа представления [ Vorstellung:

* «Das Interesse an der Psychoanalyse», G. W., viii, p. 390. Вторая часть этого текста. посвященная «непсихологическим наукам», в самую первую очередь затрагивает на­уку о языке (р. 493), а уже затем философию, биологию, историю, социологию, педаго­гику.

** Как известно, в заметке «Uber den Gegensinn der Urworte» (1910) Фрейд, вслед за Абелем и с использованием изрядного количества примеров из иероглифического пись­ма, стремится доказать, что противоречивый, неопределенный смысл первобытных слов мог получать определенность, различенность, функциональную обусловленность только благодаря жесту и письму (С. W., viii, p. 214). Об этом тексте и гипотезе Абеля см. Э.Бенвеннст, «Проблемы общей лингвистики», гл. vu.

[280]

курсив наш]) преобразуется из системы Бсз. в систему Сз. (или Псз.), должны ли мы предполагать, что с этим преобразованием связана све­жая запись, своего рода вторичная регистрация, интересующего нас представления, которая тем самым размещается в повой психической локальности, причем наряду с нею продолжает существовать и перво­начальная бессознательная запись? Или мы должны, скорее, полагать, что преобразование состоит в перемене состояния представления, име­ющей место на том же материале и в той же локальности?» (G.W., х, р. 272—273). Следующее за этим обсуждение здесь пас напрямую не интересует. Напомним только, что экономическая гипотеза π слож­ное понятие противонагрузки (Gegenbesetzung: «уникальный механизм изначального вытеснения», р. 280), которые Фрейд вводит, отказав­шись дать окончательный ответ на поставленный вопрос, не устраня­ют топического различия двух записей*. И отметим еще, что понятие записи по-прежнему остается простым графическим элементом неко­торого аппарата, который сам по себе не пишущая машин(к)а. Разли­чие между системой и психическим по-прежнему в действии: графика припасена для описания психического содержания или элемента ма­шины. Можно подумать, что машина эта подчинена другому принци­пу организации, другому назначению, нежели письмо. Не зря ведь красной нитью статьи «Бессознательное», ее образцом, мы это уже подчеркивали, служит судьба представления, следующего за первой записью. Если же речь зайдет об описании восприятия, аппарата из­начальной записи или регистрации, то этот «аппарат восприятия» не сможет уже быть чем-либо иным, как машиной письма. «Заметка о волшебном блокноте» двенадцатью годами позже опишет аппарат восприятия и исток памяти. Две серии метафор, так долго бывшие разомкнутыми и разобщенными, соединятся.