82. о русском национальном самостоянии

Вид материала

Документы

Содержание 98. О политической кривде 99. О политической кривде

Подобный материал:

• В языковой картине мира. Класс, 86.9kb.
• Крестьянского восстания в художественной прозе, 287.45kb.
• Мифы о Годуновых, 191.58kb.
• Конспект урока. История России. 6 класс. Тема 4 «Русь между Востоком и Западом», 94.06kb.
• Исследовательская работа «на русском; о русском; по-русски», 67.93kb.
• Программа в Украине на "Первом национальном", 4992.23kb.
• Программа на русском, диплом израильский, 239.68kb.
• Кодекс Республики Казахстан о налогах и других обязательных платежах в бюджет, 26555.72kb.
• Лекции для практикующих врачей, прочитанные на XIV российском национальном конгрессе, 54.8kb.
• Если сегодня пятница 21 марта, то какой из перечисленных дней тоже был пятницей?, 324.08kb.

II

Вся история России есть борьба между центростреми­тельным, созидающим тяготением и центробежным, раз­лагающим, — между жертвенной, дисциплинирующей го­сударственностью и индивидуализирующимся, анархиче­ским инстинктом. Центробежная тяга в известном смысле тоже служила государству, заселяя окраины, отстаивая их от вторжений и постепенно поддаваясь государственно-воспитывающему влиянию Москвы. Напряжения и успехи государственного духа, которым строилась историческая Россия, постепенно укрощали и замиряли порывы анархи­ческого инстинкта; и тогда буйный авантюризм или вытес­нялся в душах, или уходил на окраины государства, но и в том и другом случае он не угасал, а тлел подпочвенно наподобие горящего торфяного болота. И когда давление центра возрастало (Иоанн Грозный, закрепление сословий при Алексее Михайловиче, государственное напряжение при Петре, усиление крепостного права при Екатерине, напряжение великой войны 1914—1917 гг.), то подземное тление вспыхивало пожаром и грозило распадом России (Смута 1607—1613, бунт Разина 1667—1668, бунты стрельцов 1682, 1689, 1697; бунт Пугачева 1773—1774, большевистская революция). Русское правительство как бы укрепляло и приводило в движение национально-госу­дарственный мускул; но перенапряжение этого мускула отзывалось восстаниями центробежного инстинкта.

Однако, было бы нелепо думать, что историческая Россия строилась больше всего принуждением, страхом и казнью. Государство вообще держится инстинктом национального самосохранения и правосознанием граж­дан, их полуосознанной лояльностью, их чувством долга, их патриотизмом. А в исторической России (XIII—XIX век) административный аппарат был технически слаб и беспомощен и совершенно не мог проработать силою при­нуждения огромную пространственную толщу нашей стра­ны. Историческая Россия строилась верою и националь­ным инстинктом, государственным чувством и правосозна­нием, а также тяжкими уроками завоевания и порабоще­ния со стороны иноплеменников (татары, шведы, немцы, поляки, турки). Нажим врагов на незащищенную естест­венными рубежами Россию — заставлял русский народ осознать свою самобытность, укрепиться духом, центро­стремительно сплотиться, чтобы затем центробежно раз­двинуться и отстоять свои новые рубежи.

Этот процесс постепенно превратил Россию в великую державу и потребовал от русского гражданина велико­державного разумения и воления. Индивидуализирован­ный инстинкт должен был увенчаться индивидуализи­рованной духовностью, т. е. лично окрепшею верою, лич­ным характером, личным правосознанием, Личным разу­мением государственных необходимостей и задач России. В критический час истории этого не оказалось и наступила трагедия — разложение фронта и большевистская рево­люция со всеми ее последствиями.

Это не значит, что личная духовность совсем отсут­ствовала в России. Но в массах она была не укреплена, не воспитана и не организована, а в смысле государствен­ного разумения и навыка совершенно слаба.

Личная духовность в России всегда имела свободное дыхание в области веры, ибо Православие (в отличие от протестантизма, утратившего веру в личное бессмертие человека) всегда утверждало лично бессмертную и лично ответственную душу и (в отличие от католицизма, строя­щего свою веру на воле, дисциплине и гетерономии) всегда культивировало тайну личного восприятия Бога, личного созерцания святыни и личного, автономного со­вестного делания. Россия не знала инквизиционной сис­темы и системы истребления еретиков: православно ве­рующий был по самой идее своей призван к религиозному самостоянию и личному строительству своей веры — и если это осуществлялось недостаточно (и со стороны верующих, и со стороны Церкви), то идея Православия и задание его от этого не менялись.

Далее, личная духовность в России строила семью, воспитывала детей и вынашивала тот глубокий и чуткий совестный акт, который так характерен для русского чело­века. Она вынашивала и выносила русское искусство, начиная от православной иконописи и кончая русской музыкой наших дней. Она создала русскую науку.

Она нашла себе особое выражение в русской армии, где военная организация и личная доблесть солдата шли рука об руку; где Суворов, идя по стопам Петра Великого, выдвинул идею солдата как религиозно верующей и не­сущей духовное служение личности; где воинская инициа­тива и импровизация ценились всегда по заслугам.

Личная духовность в России проявлялась и в местном, сословном и церковном самоуправлении, история которого начинается с XII века, в создании артелей и кооперации, в культурном (музыкальном, театральном и школьном) организаторстве, в хозяйственном творчестве русского крестьянина, купечества и дворянства.

Но, может быть, она нигде не выразилась так само­бытно и совершенно, как в русском национальном хоро­вом пении. В отличие от ряда других народов, заменяю­щих хоровое пение рубленым речитативом или совместным ревом в унисон, русский национальный хор, никем не обученный, как бы “от природы” без подготовки, испол­няет песню во много голосов, по слуху, верно, причем каждый голос гармонически ведет свою мелодическую линию, свободно варьируя подголоски и двигаясь в само­бытных тональностях, доселе неопределенных музыкаль­ными теоретиками. Русский поющий хор есть истинное чудо природы и культуры, в котором индивидуализиро­ванный инстинкт свободно находит себе индивидуальную и верную духовную форму, свободно слагается в социаль­ную симфонию. Этим и предначертываются пути грядущей России.

Все это можно выразить так:

индивидуализация инстинкта дана русскому человеку, а индивидуализация духа является его исторической задачей;

русский человек имеет душу внутренне свободную, даровитую, темпераментную, легкую и певучую, а духов­ная дисциплина и духовный характер должны быть еще выработаны в русской народной массе.

Русская душа не может пребывать в рабстве — ни у своих собственных страстей, ни у коммунистов. Она не должна довольствоваться индивидуализацией своего инстинкта; она призвана найти для него духовно верную, личную форму. Русскому человеку предстоит сделаться из “особи” — личностью, из соблазняемого “шатуна” — ха­рактером, из “тяглеца” и “бунтовщика” — свободным и лояльным гражданином. Тогда Россия окончательно превратится из песчаного вихря — в художественное здание несокрушимой прочности. Она станет поющим хором, и хаос не будет ей страшен.

Этим определяется и настоящее и грядущее нашей страны.

Коммунистическая революция есть в действительности глубокая историческая реакция: попытка вернуться к доисторической первобытной коллективности, к недиффе­ренцированному состоянию души и общества. И в то же время это есть некоторый радикальный и поучительный опыт, доказывающий разрушительность и жизненную нелепость этого замысла. Нельзя “взять назад” индиви­дуализацию инстинкта и “отменить” всякую духовность в жизни народа, как попытались сделать коммунисты. Личное начало должно быть утверждено и признано. И Россия возвратит себе все “взятое назад” и “отменен­ное”. Этим и определится ее будущее.

Только этим путем, т. е. воспитанием русского чело­века к духовности и свободе, воспитанием в нем личности, самостоятельного характера и достоинства, можно пре­одолеть и все тягостное наследие тоталитарного строя и все опасности “национал-большевизма”. Изображать же этот путь духовности, личной свободы и творческой само­стоятельности, как призыв к национал-большевизму, можно, только утратив и смысл и совесть.

1 мая 1950 г.


98. О ПОЛИТИЧЕСКОЙ КРИВДЕ


Прошло пять лет после окончания второй мировой войны, а основная задача русской национальной эмигра­ции — тактическое единение в борьбе с большевиками — осталась неразрешенной. Мало того: она, кажется, сейчас менее чем когда-либо разрешима; о ней перестают даже говорить и писать.

Мы имеем при этом в виду не программное единение, которое никогда не имело широких перспектив, но лишь тактическое: т. е. чтобы врозь идти и вместе быть. Про­граммно-политическое разномыслие было всегда очень велико в русской эмиграции и надежды на единение не было здесь никакой. Ибо, в самом деле, как договориться фанатическому социалисту с человеком, жизненно-изве­давшим противоестественность социализма, его безобраз­ную несправедливость и его деспотический гнет? Какая “общая программа” может быть у расчленителя России, публично поносящего свою родину — и у верного сына единой Российской Империи? Как согласить доктринера-республиканца с исторически трезвым и идейно убежден­ным монархистом? — Дело явно безнадежное...

Но можно было бы и должно было бы — врозь идти и вместе быть!..

Это тоже не удалось и не состоялось; да и в будущем не осуществится. Почему? Потому что у верхнего слоя эмиграции честолюбие преобладает над любовью к родине; и потому, что в ее политических нравах и делах слишком много кривды. И о том, и о другом нам, единомышлен­никам, надо говорить друг с другом открыто и честно.

Когда, после окончания второй мировой войны, была провозглашена необходимость тактического единения в эмиграции, то на этот призыв отозвался с видимым сочув­ствием целый ряд организаций: “да, да, единение жела­тельно и целесообразно, и притом — все-эмигрантское!” Но, как только стал вопрос о путях и способах этого единения, так, вместо делового разговора о координации сил (“Отбросим разногласия! Сосредоточимся на едином и общем отрицании врага! Учтем и объединим наши силы!”), вместо этого последовали с разных сторон со­вершенно неделовые попытки провозгласить себя ведущим центром, дезавуировать “соперников” и предоставить остальным “примыкать” и “подчиняться”. Ожил старый и вредный лозунг: “Мы ведем! подминайтесь под нас!” И тотчас же началась страстная борьба за “дирижерскую палочку”... Пошла суетня. Началось ожесточение. Люди стали наговаривать друг другу и друг про друга самые неприятные “комплименты”. Каждая такая организация вообразила себя все-эмигрантской и стала добывать себе соответственные расходные средства. Но деньги в руках у иностранцев и они их даром не дают. Тогда стали подми­наться под иностранцев, чтобы подмять под себя своих. Иностранцы же бывают разные: штатские и военные; партийные и правительственные; националисты и интер­националисты; открытые и закулисные; политические и конфессиональные. Добывающие оказались конкурентами и стали друг друга порочить перед деньгодателями. От этого ожесточение еще усилилось. Никто не хотел признать малые пределы своих сил и своего влияния,— и вложить эти малые силы в живое дело. “Предводители” стремились не бороться, а фигурировать: и увлекали на этот путь своих ближайших единомышленников. А мы, “остальные”, с грустью следили за этим политическим “грюндерством” в пустоте и за этой склокой, не предвидя от этого ни ма­лейшего добра. Ибо еще Крылов указывал, что не следует людям “топорщиться, пыхтеть и надуваться”...

Оговоримся, однако: это относится вовсе не ко всем зарубежным русским организациям; и касается, главным образом, не “рядовых” членов, среди которых и было и сейчас есть множество драгоценных людей, а только “фигурирующих дирижеров” эмигрантской поли­тики.

И вот те, которым удавалось получить иностранную субсидию, — начинали смотреть из рук своих “деньгодателей”: запретят “жертвователи” единую Россию ,— и начинает газетка нести бессвязицу о пользе расчленения; запретят “субсидирующие” всякую “острую” постановку вопросов,— и все сведется к “информации” и беллетрис­тике. Ибо, по нынешнему времени, финансируемый редак­тор редактирует не по совести, а по указке издателя, предпочитая печатать хоть что-нибудь, но все-таки фигу­рировать в качестве редактора.

И в результате всего этого русская эмиграция разде­лилась — и программно, и тактически, и международно, и закулисно, и всячески. Какое уж там “единение”!

Разделилась — и занялась взаимным опорочением. И притом так: чем более организация партийна и чем честолюбивее ее вожаки, тем менее они считаются с осно­вами литературной совести и политической чести; тем более кривды они вносят в свою борьбу. Наблюдая весь этот процесс объективно и со стороны, мы могли бы свести эту политическую кривду к следующим “правилам” или “манерам”.


99. О ПОЛИТИЧЕСКОЙ КРИВДЕ