М. Л. Полищук (сша), И. В. Родненко, М. Санаи (Исламская Республика Иран)

Вид материала

Содержание

Л.Я. Подвойский
Я думаю, ученые наврали
Философско-теоретические проблемы исследования
С.Н. Баранец
Психолого-акмеологический анализ

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 20

Л.Я. Подвойский

(Астрахань, Россия)

Не пытаясь давать определение такому феномену, как общественное сознание или раскрывать его содержание (отчасти потому, что это уже многократно сделано, а отчасти потому, что не это является нашей задачей), подчеркнем, что общественное сознание представляет осознанное бытие на обыденном и теоретическом уровнях. В связи с этим нельзя не согласиться с М.К. Мамардашвили, высказавшим такую мысль: люди реально, на деле начинают мыслить иначе еще до того, как они выработают обо всем этом какую-либо философию. Добавим к этому, что порой условия жизни людей меняются столь стремительно, что они просто не успевают выработать более-менее стройную философию, хотя на уровне обыденного сознания все эти процессы, конечно же, осмысливают. Думается, уместно вспомнить В.Г. Белинского: «У всякого народа две философии: одна ученая, книжная, торжественная и праздничная, другая – ежедневная, домашняя, обиходная. Часто обе эти философии находятся более или менее в близком отношении друг к другу; и кто хочет изображать общество, тому надо познакомиться с обеими»¹.

Общественное сознание не может не выступать условием существования и развития социальной связи людей и не перестает быть отражением общественного бытия. Вероятно, сущность общественного сознания проявляется в том, что оно выступает как необходимый и важнейший компонент исторического процесса в целом. Следует учитывать и то обстоятельство, что в наше время, когда очень быстро развиваются новые средства коммуникации, появились невиданные прежде возможности вмешательства извне в глубинные структуры общественного сознания.

На исходе ХХ века общественное сознание россиян подверглось весьма значительной трансформации. Да, и как иначе, если мы, долгое время с гордостью полагавшие, что развиваемся так, как надо, что прав Гегель с его спиралью, которая ведет нас «все выше и выше, и выше», вдруг осознали правоту Высоцкого:

Я думаю, ученые наврали

Прокол у них в теории, порез:

Развитие идет не по спирали,

А вкривь и вкось, вразнос, наперерез².

Наш соотечественник, еще совсем недавно воспринимавший себя гражданином великой страны, одной из двух сверхдержав, шагавшей впереди планеты всей, «вдруг» оказался гражданином страны типа «Верхняя Вольта с ядерными ракетами». Как говорится, за державу обидно. Уместно задаться вопросом: в чем причина такого положения? Вот что по этому поводу говорит преподаватель Лондонской школы экономики Кристофер Коукер: «Причина поражения советского варианта современности заключалась в том, что в трех сферах – культуре, политике и экономике – всех заставляли подчиняться логике, которая была абсолютистской, а не релятивистской, а потому глубоко ненаучной. Они часто действовали за счет друг друга и тем самым нарушали взаимное равновесие. В политической сфере потребности партии брали верх над всеми другими аспектами политической жизни. Потребность в политическом контроле подрывала советскую экономику. В мире культуры претензии марксизма-ленинизма представлять научное мировоззрение привели к внедрению ряда псевдонаук; причем в случае, например, с генетикой результаты оказались катастрофическими для всего советского сельского хозяйства»³. Даже при всем желании трудно возразить этому английскому аналитику, являющемуся экспертом Московской школы политических исследований.

Перманентное переписывание учебников по истории в угоду чьей-то точке зрения – это далеко не безобидная штука, как это может показаться на первый взгляд, это – ни много, ни мало – попытка переписывания самой истории, что не проходит бесследно для сознания и поведения людей. Такие попытки неоднократно предпринимались и ранее (не зря же говорится, что самое непредсказуемое в нашей стране – это наша история), но не в масштабах последнего десятилетия, которое по праву можно назвать десятилетием исторического, а стало быть, и духовного безвременья. О том, к чему это уже привело, с горечью и тревогой говорит Николай Губенко: «Помню, в канун Дня Победы тележурналист у памятника Георгию Жукову спрашивал подростков: «Кто принимал капитуляцию фашистской Германии 8 мая 1945 года?» Ни один из подростков, стоя рядом с памятником маршалу, не ответил правильно. Не удивлюсь, если по прошествии нескольких лет новые школьники узнают, что в Сталинградской битве победили американцы»⁴.

Сознание рядового человека, живущего в стране с непредсказуемым прошлым, нестабильным настоящим и неопределенным будущим, – это сознание «временщика» с жизненной установкой – после нас хоть потоп. Да еще и ТВ как представитель «четвертой власти», опасаясь, как бы мы не дали себе засохнуть, ежедневно и многократно рекомендует брать от жизни все, чтобы оттянуться со вкусом. Отсюда, скорее всего, и варварское, хищническое отношение к природе, к «братьям нашим меньшим», и пренебрежительное, а то и циничное отношение к согражданам.

Последнее десятилетие ХХ века прошло под знаком оценки прошлого с позиции: «все было правильно» – «все было неправильно» (Дело не в количестве сторонников, а в том, что это факт общественного сознания, с которым надо считаться).

Думается, что ни одна из позиций не может быть принята целиком. Поэтому разумнее прислушаться к Спинозе: не смеяться, не плакать, но понимать.

К сожалению, с последним у нас как раз и проблемы, можно сказать, уже традиционные. Из уст Президента России прозвучало недавно, что подавляющее большинство населения не представляет себе, в каком государстве мы живем. Нечто подобное мы уже слышали в начале 80-х годов (тогда еще СССР): нам надо хорошо изучить то общество, которое мы построили. И вот на фоне этого непонимания просто потрясает пророчество русского зарубежного мыслителя Г.П. Федотова, который еще в 1930-е годы писал: «После мечты о мировой гегемонии, о завоевании планетных миров, о физиологическом бессмертии, о земном рае – у разбитого корыта бедности, отсталости, рабства – может быть, национального унижения…»⁵. Словно сегодня сказано.

Сейчас эта картина настолько очевидна, что и добавлять ничего не надо. А вот задуматься надо. И думать конструктивно. Хорошо бы в стиле В.С. Соловьева: «Спасающий спасется. Вот тайна прогресса – другой нет, и не будет»⁶.

Вопрос в том: сможем ли мы, прозревшие, «что так жить нельзя!», выработать свой российский стандарт «как нужно», сделав для этого все «как можно» на данном этапе развития? Пока же, к сожалению, получившие свободу, мы не всегда знаем, как ею пользоваться (может быть, потому, что с удивлением обнаружили: свобода требует ответственности, к чему мы пока не привыкли). Прав современный российский писатель в том, что «наши не привыкли к самодеятельности, не привыкли к ответственности – умению самим строить свою жизнь»⁷. Это, конечно, плохо. Как плохо и то, что такая же духовная несамостоятельность в полной мере характеризует и деятельность многих наших реформаторов, думающих разрешить се проблемы российского общества за счет привлечения на его почву ряда рычагов рыночной экономики западной цивилизации и закрепления их здесь при помощи примитивной копии марксизма в лице хозяйственно-экономического фетишизма⁸.

Таким образом, общественное сознание трансформировано:

распадом СССР и утратой статуса великой державы;
разорванностью единства экономического, политического и культурного пространства, а также отсутствием правового пространства;
экономической нестабильностью, неуверенностью в будущем, тревогой за судьбу детей;
криминализацией общества, многочисленными конфликтами, в том числе и военными;
ухудшающейся экологией, в том числе, говоря словами Д.С. Лихачева, «экологией души» и т. д.

Размышляя над тем, почему мы так плохо живем, обладая большими потенциальными возможностями, россиянин приходит к выводу, сделанному А.Н. Толстым в ХIХ веке: земля наша богата – порядка же только нет. Точнее говоря, то, что «земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет» констатировали послы славянских племен на переговорах с варягами еще в 862 г.

В контексте трансформации общественного сознания астраханцев и динамики его развития необходимо учитывать и некоторые региональные аспекты, среди которых:

изменившийся статус области в географическом, геовоеннополитическом отношении;
благодаря Волге и Каспийскому морю Астрахань – крупнейший порт на Каспийском море и является кратчайшим, удобным и единственным на Каспии путем, связывающим Европейскую Россию со странами Западной и Средней Азии, Индией и Пакистаном, странами бассейна Индийского океана. Волга с притоками Камой и Окой, системой судоходных каналов связывает единым судоходным путем 22 региона России, дает возможность крупнотоннажным судам выходить в Азовское, Черное, Балтийское и Белое моря;
с образованием новых государств – Казахстана, Туркмении и Азербайджана – существенно изменилась ситуация с состоянием рыбных запасов и их выловом, что в определенной мере связано с неопределенностью правового статуса Каспийского моря;
бурное развитие в регионе нефтегазодобывающей промышленности, разработка проекта Каспийского трубопроводного консорциума, включение Каспийского моря в систему международных транспортных коридоров.

Это свидетельствует о том, что область приобретает все возрастающее для России значение.

В сознании астраханцев как бы переплетаются гордость за то, что мы – «южный пуп России», удовлетворение от того, что мы богаты недрами и ресурсами, сожаление по поводу того, что живем-то мы небогато и недоумение в связи с тем, почему это так.

Интересно поэтому посмотреть, как в сознании астраханцев преломляются те или иные социально-политические и экономические процессы. Воспользуемся для этого анализом некоторых социологических исследований, проведенных на территории Астраханской области в 1993-2000 гг.

Вот, например, как расценивается распад СССР. О его пользе уверенно ответили 10,4% астраханцев. В том, что распад СССР был вреден, убеждены 51%. В то же время большего упрочнения СНГ желают 97,1% (по данным исследования 1993 г., в котором мы принимали участие)⁹. Представляется, что до сих пор эти позиции вряд ли кардинально изменились.

Учитывая полиэтнический состав населения области, обратимся к материалам социологического исследования, проводившегося в мае-июне 1994 г. в девяти регионах России, в том числе и в Астрахани. Межнациональные отношения в городе оценивают как стабильные (без напряжения) 44%; 35% считают, что имеется национальная напряженность, а 5% обеспокоены, что имеется сильная межнациональная напряженность и возможны конфликты. При этом всего 8% считают безусловно возможным принятие участия в конфликте в интересах своей национальной группы; в зависимости от обстоятельств – 43% и «ни в коем случае» – 25%¹⁰. В целом можно сказать, что у большинства астраханцев отсутствует национальная предубежденность, недоверие и враждебное отношение к лицам другой национальности.

Обратившись к социологическим исследованиям, которые проводились в феврале 2000 г. Астраханским отделением межрегионального общественного фонда «Новые перспективы» при нашем участии, можно обнаружить ряд важных примеров, характеризующих состояние общественного сознания астраханцев. Было опрошено 1500 человек городского и сельского населения области, из них 803 женщины (53%) и 697 мужчин (47%). Проанализируем ответы на некоторые вопросы.

Отвечая на вопрос: «Какая политическая ориентация Вам наиболее близка?», большинство респондентов высказались за капиталистическую ориентацию в целом, хотя по-разному представляют, как его нужно строить – одни за быстрый переход (5,9%); другие – за медленный (16,7%); третьи – за государственный капитализм с «российским лицом» (17,1%), что в целом дает 39,7%. Следует обратить внимание и на то, что если оценивать эти ориентации отдельно, то первое место занимает национально-патриотическая (33,5%), а второе – коммунистическая (26,8%).

Как видим, ностальгия по прошлому еще достаточно велика, о чем особенно явно свидетельствуют ответы на вопрос: «Если бы было можно за короткий срок, например за 1 год, резко изменить ситуацию в стране, то, какое направление Вы бы предпочли?» Почти 43% респондентов предпочли возврат к советскому периоду. Это явное доказательство того, что происходящие преобразования пока не находят безоговорочной поддержки населения. В то же время более эффективным методом борьбы с экономическим спадом респонденты считают банкротство (52,6%), чем терпеливое ожидание привыкания к новым условиям (47,4%).

из ответов на вопрос: «Какой путь выхода из кризиса кажется Вам наиболее эффективным?» видно, что мнения респондентов относительно наиболее быстрого пути выхода из кризиса (условно «спокойного» и «быстрого») разделились почти поровну.

Представления респондентов об управлении экономикой также разнообразны: по волнам совершенно свободной конкуренции готовы плыть 28,2% респондентов, т.е. более чем каждый четвертый. И, соответственно, чуть менее 3/4 респондентов (71,8%) отдают предпочтение управлению экономикой на основе понимания экономических законов и поддержки перспективных предприятий и отраслей. По поводу формирования цен 3/4 респондентов считают, что цена товара должна определяться объемом вложенного труда и материалов (75,9%).

Осуществляя реформы, всегда следует исходить из определенной программы, которая может быть рассчитана на быстрое или постепенное реформирование. Пока что сторонников постепенного реформирования на 4,6% больше.

Определенный интерес представляет ответ на вопрос относительно того, какое государство способно к более быстрому развитию. Своеобразное «славянофильство» преобладает над «западничеством» (соответственно, 57,3% и 42,7%). Представляется, что высокий процент этих сторонников, скорее всего, говорит не столько о патриотизме респондентов, сколько о невосприятии тех западных ценностей (культы силы, денег, индивидуализма и т.д.), на основе которых происходит становление первоначальной стадии капитализма в нашей стране (это замечание сделано в связи с тем, что весьма значительная часть респондентов высказалась за строительство капитализма).

Международный авторитет в сегодняшнем мире, по мнению респондентов, в большей степени определяется гибкой позицией государства, чем позицией независимой. Астраханцы в большинстве своем ратуют за международный авторитет, базирующийся на гибкой позиции государства, подкрепленной быстрым экономическим развитием.

Один из вопросов касался отношения граждан к государству и обществу, и оказалось, что чуть больше респондентов ставят интересы государства выше, чем заботу о личных интересах (на 2,6%).

Вопрос о достойном уровне жизни граждан остался актуальным для всех респондентов; различие наблюдается в ответе, кто его должен обеспечивать. Почти 4/5 полагают, что эта забота прежде всего государства (79,5%), а 1/5 рассчитывают на самих себя (20,5%). Таким образом, отдавая приоритет государственным интересам, астраханцы считают, что именно государство и должно обеспечить достойный уровень жизни, но при этом большая часть респондентов считает себя самодостаточной и полагает, что помогать нужно поровну всем.

И, наконец, посмотрим, что думают респонденты относительно произвола чиновников и снижения уровня преступности. Произвол чиновников в стране и коррупция во власти давно уже стали проблемами, волнующими очень многих. Неслучайно астраханцы так решительно настроены сменить кадры на всех уровнях (86,4%), что видно из ответов на вопрос: «Каким образом, по Вашему мнению, нужно бороться с произволом чиновников в стране и коррупцией во власти?» В условиях роста преступности в стране вполне логичным представляется тот факт, что более половины респондентов высказались за ужесточение законодательства.

Таким образом, на основании этих данных можно сделать вывод, что для общественного сознания астраханцев характерна неоднородность и нелинейность восприятия происходящих в стране социально-экономических и политических процессов. Более того, судя по ответам на некоторые из вопросов, можно также предположить, что многие астраханцы согласились бы с мнением уже цитировавшегося К. Коукера. Он полагает, что перед народом России стоит уникальная задача – впервые стать уважающей себя нацией, и притом лишь озабоченной тем, чтобы завоевать уважение других. Вместо того чтобы восстанавливаться в статусе великой державы, она могла бы заняться построением великого общества и тем снискать уважение других¹¹.

___________________________

Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая //Грибоедов в русской критике. М., 1958. С. 201-202.
Высоцкий В.С. Сочинения: В 2-х т. М., 1991. Т.1. С. 148.
Коукер К. Сумерки Запада. М., 2000. С. 220.
Алешина А. Николай Губенко: «Жадность меньшинства может закончиться кровью» // Век. № 49. 2001.
Федотов Г.П. Письма о русской культуре //Федотов Г.П. Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории и культуры: В 2-х т. СПб., 1992. Т. 2. С. 198.
Соловьев В.С. Тайна прогресса //Смысл любви: Избранные произведения. М., 1991. С. 235.
Кантор В.К. Поезд «Кельн-Москва» //Вопросы философии. 1995. № 7. С. 130.
Гореликов Л.А., Лисицына Т.А. Русский путь. Опыт этнолингвистической философии. Великий Новгород, 1999. Ч. 1-3. С. 84.
Подвойская Н., Подвойский Л. Политическая активность астраханцев //Астраханские известия. 1994. № 51. 22 декабря.
Иванов В., Котов А., Ладодо И., Назаров М. Национальные отношения в регионах России //Этнологический вестник. 1995. № 2. С. 99-100.
Коукер К. Указ. соч. С. 230.

ФИЛОСОФСКО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

российского ЭКОНОМИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ И ПОВЕДЕНИЯ

(НА ПРИМЕРЕ АСТРАХАНСКОЙ ОБЛАСТИ)

С.Н. Баранец

(Астрахань, Россия)

Исследователи общественных процессов, будь то социальные философы, социологи или экономисты, в основном согласны с тем, что теория социально-экономических процессов не может строиться на базе примеров из жизни, чистой фактуальности, даже если эта последняя описывает совокупность существенных, значимых явлений. Всякий пример – и это хорошо известно – начинает работать как подспорье теории лишь в некоей системе с другими. Скажем, «пример России» как доказательство уникальности или, напротив, универсальности некоей выявленной закономерности может быть весьма впечатляющим с эмоциональной точки зрения, а в качестве теоретического аргумента, напротив, оказаться некорректным. Поэтому сразу оговоримся, что вынесенный в название статьи подзаголовок не означает ничего более, кроме как рассмотрение ряда поставленных здесь вопросов с учетом «астраханского фактора» как одного из геополитических, экономических, социальных и так далее составляющих такого комплексного образования, как прикаспийский регион. Его судьба (если у региона может быть судьба) в ближней и дальней перспективе связана и с общим состоянием дел в миросистеме планетарного сообщества, и с конкретным раскладом интересов всех субъектов политики, экономики и других сфер человеческой деятельности, которые захотят, как говорят, приложить к нему руки. Но та часть реальности, которая в данном региональном пространстве обозначена как «Астраханская область», может выступать поводом для размышлений и даже постановки ряда теоретических вопросов, которые, не будучи прямо связанными с общим состоянием дел на той конкретной территории, могут быть выявлены более рельефно, если взглянуть на них сквозь призму астраханской стилистики различных форм жизнедеятельности.

Особенности российского способа организации экономических процессов – предмет специального исследования, которое, на наш взгляд, должно проходить по немодному ныне ведомству политической экономии. Мы бы даже отметили необходимость интенсивной разработки чего-то вроде обновленной «философии российского хозяйствования», если бы слово философия не дискредитировало себя так основательно, как это произошло в «обществе развитого социализма», в глазах специалистов-предметников, в том числе, конечно, и экономистов. Абстрактные схемы на основе базисной теории исторического материализма как единой и якобы универсально применимой для объяснения любых явлений общественной жизни доктрины или даже учения рано или поздно должны были придти в противоречие с реалиями социально-экономических, политических и духовных процессов в советском обществе. Эта аккумуляция противоречий не могла не расшатывать целостность «научного мировоззрения», господство которого среди других мировоззренческих комплексов считалось неоспоримым.

Ситуация усугублялась тем, что сама тема противоречий при социализме долгое время была фигурой умолчания, своего рода «военной тайной», которую надлежало хранить, а если и исследовать, то так чтобы, не дай бог, не посеять сомнения в душах борцов за светлое завтра. Диалектическая сущность марксистского подхода к исследованию природной и человеческой реальности была практически полностью выхолощена из массового представления об этом теоретическом основании социалистической идеологии. Результат не замедлил сказаться: не находя философско-мировоззренческих, методологических способов для адекватного понимания усложняющейся реальности явлений и процессов как внутри страны, так и за ее пределами, в общемировом человеческом пространстве, массовое сознание, столкнувшись с новой общественной ситуацией после событий августа 1991 г., обратилось к «архаическим» жизненным и познавательным схемам, к «здравому смыслу», который, по известному выражению Ф. Энгельса, хорош на собственной кухне, но не годится для понимания явлений и процессов за ее пределами.

Эта естественная реакция общества (думается, не только российского) на любую попытку насильственной реконструкции привычных для него и по-своему эффективных способов организации различных сфер социальной жизни, воспроизводства целостности общественных связей¹ привела к весьма интересной для исследования и одновременно - к драматической и в чем-то трагической духовной ситуации или даже - духовной атмосфере, которая сродни тому, что культурологи и религиоведы называют «эсхатологическим сознанием». Главная ее характеристика – ожидание и предощущение скорого и неминуемого конца «этого мира», его катастрофического слома и замены каким-то иным порядком, неотвратимо наваливающимся из будущего и страшного не самой этой неотвратимостью, а скорее непонятностью, как сказал бы философ – «нерационализируемостью», т.е. неподвластностью разуму в его «здравомысленной ипостаси». Трудно было ожидать, что эта духовная атмосфера явится в ее различных воплощениях в то время, когда мир будет подводить своего рода цивилизационные итоги ХХ века, отыскивая тропинки и пути в новое тысячелетие. И тем не менее эта атмосфера стала реальностью, воплотилась в общее социально-психологическое состояние (повторим, не только в России), которое с точки зрения его эмоционального настроя выглядит отнюдь не оптимистическим².

Я не хотел бы, чтобы нижеследующие размышления рассматривались исключительно сквозь призму сказанного выше. Мы считаем важным подчеркнуть, что принятие любых управленческих решений должно включать в процесс их подготовки не только, как это принято в практике социально-административного управления, скрупулезный анализ материально-экономических, политических и организационных ресурсов, само наличие которых делает постановку управленческих целей и задач реалистической, то есть такой, для которой уже имеются или могут быть обнаружены и созданы средства решения задач и достижения целей. Крайне важным и, к сожалению, традиционно для России – слабо учитываемым при этом является такой общественный ресурс, который можно назвать ценностно-мировоззренческим. Обратим внимание, что этот ресурс не сводится исключительно к степени информированности «управляемых» о содержании и значении того, что собираются предпринять «управляющие», хотя – и это чрезвычайно существенно – управленческие воздействия не будут эффективными без применения насилия, если исполнители, и особенно «потребители» этих решений, не будут хотя бы в какой-то мере разделять идеологию, для осуществления которой эти решения принимаются и реализуются. Реализация управленческих решений есть всегда в той или иной мере вмешательство (неважно, насильственное, «инженерно-технологическое» или «органическое») в уже сложившиеся и каким-то образом упорядоченные общественные отношения; иными словами, решения, даже принимаемые «во благо», всегда чреваты для отдельных людей, их групп и объединений более или менее сильными, зримыми, а значит, потенциально опасными нарушениями устоявшегося способа жизнедеятельности, и они могут быть приняты с приязнью и пониманием только тогда, когда каждое такое решение имплицитно предполагает наличие содержательного и внятного, то есть доступного восприятию массового сознания ответа на вопросы «зачем» или «ради чего»³.

Исследовать современные особенности российского экономического сознания и поведения без учета отмеченных ценностно-мировоззренческих пластов – значит, по нашему мнению, неоправданно упрощать проблему, оставляя «за скобками» ее важнейшие аспекты и снижать тем самым возможности эффективного и социально приемлемого, принимаемого людьми исполнения властно-управленческих функций и лицами, принимающими решения, и соответствующими общественными институтами. Обойти эти структуры социальной реальности и, соответственно, проблемные области социально-философских и социально-экономических исследований современной России, можно, объявив их, например, несущественными для общей тенденции преобразований. Однако это чревато серьезными последствиями, одно из которых – кризис доверия к власти как таковой – как нам кажется, все еще остается «постоянно действующим персонажем» российской политической сцены.

При этом для научной чистоты (но не ради облегчения научной задачи) желательно выявить и исследовать в качестве специального предмета традиционные элементы товарно-денежного фетишизма, которые, как указал в свое время К. Маркс, составляют суть капиталистического (буржуазного) образа мыслей и образа жизни и которые, что стало очевидным, вовсе не были полностью искоренены и в обществе социалистическом. Операция эта не такая уж простая, поскольку, как представляется, народное экономическое сознание в России за последний десяток лет перманентно и целенаправленно подвергалось процессу насильственной ремистификации. Обскуранты и революционные милленарии, соединившись в естественном союзе фанатической преданности новым веяниям, во-первых, подвергли публичной обструкции практически все результаты научных исследований процессов развития капитализма, во-вторых, основательно, если не окончательно, исключили научное сообщество из процесса принятия и исполнения политических управленческих решений, а в-третьих, усилиями ангажированных пропагандистов и агитаторов сумели произвести настолько серьезную «промывку мозгов» среднестатистическому гражданину России, что этот гражданин уже почти разучился отличать черное от белого, добро от зла, истину от лжи хотя бы на основании какого-то внутреннего «ощущения правды». Здравый смысл и практическая сметка остаются своего рода «командой спасателей», позволяющей многим выживать, по-своему приспосабливаясь к радикально меняющимся социальным обстоятельствам, но приспособительное поведение (не только по К. Марксу, но и, например, по Л. фон Мизесу) не является отличительной чертой человека как разумно действующего и ответственного существа. Человек – наиболее сложное из известных и к тому же «неестественное» существо: по знаменитому афоризму братьев Стругацких, «именно то, что наиболее естественно, менее всего подобает человеку»⁴. Разум человека тоже неестественен, хотя «натурализован» в человеческом теле и овеществляется в продуктах деятельности и языковых феноменах. Но в разуме скрыта и способность фетишизации собственных продуктов наряду со способностью производить иллюзорные образы и смыслы, коль скоро старые истины оказываются поверженными.

Поскольку это так, постольку грань между реальным и воображаемым (мнимым), в частности, в пространстве экономических отношений и их отражениях в общественном и индивидуальном сознании, становится весьма подвижной (если не сказать – формальной) и в связи с отмеченным выше особым состоянием российского экономического сознания восприятие этого пространства является, по сути, мистифицированным. Экономическая философия в современной России превратилась, на наш взгляд, в служанку экономической мифологии. Сама эта мифология вовсе не оригинальна и воспроизводит стандартные базисные компоненты любой мифологической системы, обозначенные Ф. Бэконом еще в XVII в. как призраки, с которыми вынуждены вступать в борьбу рациональные формы познания. Рассмотрим это на примере инвестиционных процессов⁵.

Родовым признаком инвестиционного процесса является формально обусловленное заимствование чужих ресурсов для достижения собственных целей и/или решения собственных локальных задач. Мифом (призраком, иллюзией), который генерируется экономическим сознанием в связи с этой специфической чертой реальных ресурсопотребляющих финансово-экономических технологий, является убежденность в существовании пусть порой минимального, но постоянного разрыва между собственными инвестиционными ресурсами того или иного государства или региона и потребностями в них (ресурсах) для процесса расширенного воспроизводства материальных и духовных благ. Приложение этой мифологической формулы к России явилось идейной и даже в определенном смысле идеологической основой для неоправданных в силу своей неэффективности финансовых заимствований из ресурсов международных фондов, которое осуществлялось на протяжении последнего десятилетия. При этом никого не смутило то обстоятельство, что одновременно с борьбой за инвестиции заемного характера российское государство не менее активно стремилось формально закрепиться в мировом сообществе кредиторов, что однажды и произошло, правда, лишь на исходе «десятилетия реформ».

Знатокам политической философии и общей экономической теории давно известно, что силовые линии вокруг основных центров мировой политики конфигурируются в зависимости от направлений и интенсивности инвестиционных потоков. Актуальные и потенциальные владельцы инвестиционных ресурсов, заинтересованные в получении своей доли прибыли за пользование их деньгами и/или иными средствами «производства денег», пытаются вычислить или интуитивно предчувствовать появление таких опорных зон (точек, ниш), в которых инвестиции, соединенные с материальными и духовными (интеллектуальными) средствами производства, могут с ненулевой долей вероятности подтолкнуть воспроизводственные процессы разного вида и интенсивности, что, в конечном счете, должно привести к росту прибыли и, соответственно, возрастанию общего объема общественного богатства как необходимому условию повышения качества жизни. Только такие инвестиции имеют смысл именно как инвестиции.

Главная проблема во взаимоотношениях между владельцем инвестиционных ресурсов и потенциальным потребителем инвестиций – практически полное несовпадение их интенциональных векторов: владелец не хочет продешевить, а потребитель, напротив, желает взять «числом поболее, ценою подешевле». Борьба этих инвестиционных интересов, по сути, – непримиримая (в том смысле, что одна сторона примет точку зрения другой только под силовым давлением непреодолимых обстоятельств), и она постоянно возмущает тенденцию к равновесному состоянию между спросом и предложением, над утверждением которой (тенденции) денно и нощно трудятся сонмы мировых финансово-экономических менеджеров. Именно поэтому союз партнеров в инвестиционном процессе – это всегда своего рода «неравный брак» или «невыносимая дружба», в котором каждая из сторон тихонько радуется, если все-таки обыграла другую и одновременно имеет повод печалиться, поскольку чувствует себя хоть в чем-то, но наверняка обманутой другой. Типичный инвестиционный альянс всегда недолговечен, но зачастую небесполезен: результатом возвратно-поступательного процесса «инвестирования в...» вполне может случиться (именно случиться, то есть случайно состояться) «плод тайной любви» в виде новых производств, продуктов, рабочих мест и, соответственно, очередного всплеска надежд на лучшее будущее или надежд на устойчивое развитие в будущем обозримом.

Чтобы эта счастливая случайность все-таки реализовалась с какой-то степенью вероятности, любой инвестор требует гарантий, и, прежде всего, имущественных, правовых, а часто и политических. А это означает, в конечном счете, наличие общей тенденции к унификации мирового социально-экономического пространства и своего рода «согласования времен», иными словами, тенденции к согласованию культурно-цивилизационных смыслов – тенденции, заметим, действительно пробивающей себе дорогу с железной необходимостью. Наиболее яркий пример в этом отношении – процессы глобализации⁶.

Типичным заблуждением адептов современно высказываемой, но традиционной по сути и смыслу инвестиционной философии является уподобление потенциального получателя инвестиций чему-то вроде товара, всегда готового отдаться на продажу. Инвестиции, выступающие в данном случае в виде внешнего толчка и побудительной причины, как будто бы нужны всегда и всем; более того, считается, что за обладание инвестициями все всегда готовы на все. Между тем это далеко не так, поскольку практический опыт участия стран и правительств в международных инвестиционных отношениях, а также объективная информация об этом опыте и его последствиях достаточно двусмысленны, хотя это и не всегда может остеречь сонмы претендентов на инвестиционные инъекции. Все знают смысл старой, как товарно-денежный мир, поговорки, точно выражающей суть кредитных соглашений: «Чужие берешь на время, свои отдаешь навсегда». Правда, странная диалектика взаимоотношений кредитора и должника, особенно когда они воплощены в одном субъекте, позволяет порой вести рискованную игру вокруг своих и чужих долгов, однако эта игра не может длиться слишком долго, а возрастающая открытость мирового информационного пространства в перспективе сводит к минимуму вероятность успешных спекулятивных афер межгосударственного уровня.

Разумеется, возросшая в последнее десятилетие ХХ в. степень виртуализации финансово-экономических отношений приводит к некоторым изменениям правил поведения партнеров в процессе общения по поводу инвестиционных процессов⁷.Однако в «борьбе» между миром духовной реальности (с ее современным «овеществленным» воплощением в виде виртуальной) и миром объективных вещей и явлений, в том числе и в сфере социальной, победа всегда остается за вторым. Практический критерий успеха (неудачи) также диалектичен, поскольку, как точно подмечено в одном из советских шлягеров 1960-х, «если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Оплодотворяющая (эмерджентная) роль инвестиций – скорее всего, миф, в который просто очень хочется верить. Миф постольку, поскольку еще никто не доказал, что именно количество и качество инвестиционных вложений непосредственно определяют темпы роста качества жизни населения страны – потребителя инвестиций. Наивная и явно не философская вера некоторых отечественных адептов и идеологов монетаризма в волшебную силу инвестиций как панацеи от всех и всяческих экономических неурядиц – эта вера, достаточно долгое время доминировавшая в теории и практике реформирования российской действительности и, в частности, в экономике, будучи растиражированной средствами массовой информации, пустила корни как в массовом, так и в элитарном экономическом сознании россиян, и, по сути, определяла стратегические установки правящих кругов России начиная с первой трети 1990-х гг. Хочется думать, что эта доминанта сходит на нет, хотя чем ее заменить, пока еще не ясно.

При этом, надо отметить, что всегда имела место относительно активная «патриотическая» когорта теоретиков, политических и общественных деятелей, призывавшая с самого начала реформ не верить Западу, который обустраивает для России долговую яму, давая ей кредиты и заманивая тем самым в инвестиционную ловушку. Думается, что у «оппозиционеров» для демонстрации истинности своей аргументации резонов было не меньше, если не больше, чем у адептов инвестиционного сальвационизма. Однако реальность оказывается всегда гораздо более сложной, нежели агитация «за» или «против». Объективная диалектика инвестиционных процессов – это не диалектика природы, а социальная диалектика, диалектика человеческих отношений, их смыслов и значений, которую не вредно принимать во внимание при подготовке, принятии и реализации политико-стратегических и административно-управленческих решений.

Следуя Ф. Бэкону, упомянем также «пещерный призрак», немало навредивший российскому самосознанию и самооценкам. Он сводился к формуле, родившейся еще в эпоху горбачевской фазы перестройки: Россия в составе СССР однажды ушла с мировой цивилизационной тропы, попыталась играть с миром по своим правилам, за что и должна быть наказана и поставлена в позицию кающейся грешницы. Эмоционально и социально психологически это была очень сильная позиция (тема покаяния, надо заметить, – одна из сильнейших социально-психологических доминант, особенно при кризисных состояниях социума), и замешанная на ней идеологическая система (если вообще возможно вести речь о таковой в 1990-е российские годы) показалась первоначально гораздо более удачной в своих прагматических приложениях к новым реалиям, нежели идеология жертвенного эксперимента по прорыву в будущее ради счастья остального человечества. Вскоре, правда, выяснилось, что мысль К. Маркса о том, что традиции мертвых довлеют, как кошмар, над умами живых имеет все-таки универсальный характер, и начавшиеся в самом конце последнего десятилетия прошлого века поиски российской национальной идеи свидетельствуют, на наш взгляд, о вынужденном согласии с одним из классиков общественной мысли.

Система иллюзорных мифологизированных идеологем, которая была выстроена в российском обществе на основе ситуационного реагирования, весьма интересна и показательна в качестве примера содержательного наполнения разорванного (а значит – пограничного, сумеречного) сознания, однако в контексте нашей темы важно отметить то обстоятельство, что одним из радикальных способов исправления траектории исторического движения руководством страны был избран механизм привлечения в страну иностранных инвестиция якобы для преодоления коренных недостатков экономической системы, этакой «управленческой азиатчины», сформированной на потребу командно-административных элит тоталитарно-советского типа. Во всяком случае такая «идеология вопроса» имела место и активно пропагандировалась и проводилась в жизнь.

При таком подходе, например, известный «Морозовский проект» базировался на выглядевшем вполне разумном допущении, что воспитание менеджеров нового поколения, коль скоро они в количественном отношении перевесят администраторов старой «аппаратной школы», приведет через считанное число лет к формированию в России новой экономической инфраструктуры, которая будет в гораздо большей степени соответствовать уровню требований мировой экономики и, как следствие, просто обязана быть более эффективной с точки зрения количества и качества производимых благ по сравнению с советской планово-производительной, планово-распределительной и планово-потребительной системой. Пора, видимо, еще не пришла, и не исключено, что в каких-то моментах планы этого, как и многих других, в хорошем смысле амбициозных проектов, могут осуществиться. Однако теперь уже понятно, что если они и осуществятся, то не совсем так, а иногда и совсем не так, как они задумывались.

Результатом реформационных десятилетних экзерсисов явилась эклектичная экономико-политическая система, в которой даже традиционные и отточенные веками стандарты капиталистического мироустройства оказались извращены, а чудовища, порожденные временным затмением коллективного разума, обрели чуть ли не статус хранителей гуманитарно-цивилизационных традиций и ценностей. В этой среде инвестиционные (как и в целом экономические) процессы, имеющие при нормальных буржуазных порядках инструментальную природу и назначение, порой представали чуть ли не как смысл деятельности политиков и народных масс, поскольку все глобальные общественные задачи с пугающей ритмичностью отступали перед сакраментальным вопросом: дадут или не дадут из западных закромов очередною порцию – нет, не инвестиций, а просто денег.

Поэтому вовсе не удивительно, что по-советски обустроенная активная жизненная позиция созидателя-творца и со-работника разумному переустройству мира так ощутимо спасовала перед нахрапистым «новорусским» стилем «хватать и тикать». Эксперимент по переделу собственности, как теперь выяснилось, оказался удачным для весьма немногих, а потуги на внедрение государственных методов регулирования экономических процессов, в том числе и посредством государственного управления инвестициями, зачастую оказываются, к сожалению, блефом – хотя бы потому, что российское государство, не умея вкладывать средства в человеческий капитал, билось и бьется в тенетах безграмотного, но от этого еще более повелительного политического влияния на экономические процессы. Поразительно при этом, что вопреки такому стилю руководства кое-что все же, к счастью, иногда получается не совсем «как всегда».

Видимо, для того чтобы разобраться в причинах низкой привлекательности российского общества для национальных и зарубежных инвесторов, надо попытаться понять его, общества, нынешнюю природу. Вопреки прогнозам, переход к новому общественному устройству все-таки не состоялся: Россия по-прежнему представляет собой общество скорее мобилизационное, нежели инновационное. Способная к рискованным экспериментам в области политики, российская социальная общность оказалась крайне неподготовленной и морально, и организационно, и граждански к тому, чтобы демпфировать риски экономические. Воссоздание слоя активного предпринимательства за последнее десятилетие не было скомпенсировано соответствующим усилением административно-бюрократического аппарата, который, несмотря на все свои недостатки и даже пороки, только и в состоянии организационно-управленческими действиями минимизировать негативные последствия предпринимательских экспериментов для общества в целом. Что же касается гражданского общества, периодически вспоминаемого как искомая опора и конструктивный оппонент государственной власти, то до обретения им статуса влиятельного института и инструмента самозащиты граждан путь по-прежнему долог, тяжек и, не побоимся этого слова, скорбен.

Многоликая реальность общественного (как, впрочем, и природного) бытия в своих существенных моментах весьма по-разному, и ее срезы, скажем, в политической экономии, социально-экономической регионалистике или исследовании особенностей местных менталитетов, дадут исследователю разные картины того, что «есть на самом деле». Многое зависит от избранного и применяемого методологического исследовательского инструментария, само обращение к которому свидетельствует о предпочтении определенной философско-мировоззренческой платформы или изобретении таковой, учитывая что обнаруживается несостоятельность, имеющих в наличии. Мир общественных явлений и процессов таков, каков он есть, но видится каждому действующему и познающему социальному субъекту по-своему. Не обсуждая механизмы субъектного мироотношения, их внутреннюю и внешнюю детерминированность, необходимо остановиться на некоторых ключевых проблемах теоретической регионалистики было бы непростительным упущением.

Одной из ведущих тенденций эволюции российской философско-политической мысли в последнем десятилетии ХХ в. стал отказ от идеологизированных объясняющих схем и поиск иных исследовательских стратегий и инструментов, которые позволяли бы преодолеть одномерность в изображении сложившихся социально-политических реалий и предложить обществу более адекватные способы самопознания. В качестве наиболее приемлемого для выживания науки в условиях радикальных реформ был по негласной конвенции принят так называемый экспертный подход, позволявший сохранить ориентир на поиск научной истины и одновременно минимизировать влияния и соблазны конъюнктурных запросов властных структур. Желание поскорее расстаться с наследием тоталитарного прошлого в категориальном ряду, фундаментирующем политическую философию и весь комплекс политических наук, привело к поиску, а порой и переоткрытию понятийных конструктов, когда-то маргинальных для политологии, а ныне востребованных в качестве заменителей прежних, утраченных или дискредитированных в ходе реформирования российской социально-политической системы. Одним из таких конструктов стал «регион» – абстракция, содержательно бедная, но именно в силу этой бедности пригодная для придания подобия целостности изображениям фрагментированной социальной реальности в ее политико-властном измерении.

Регионалистика оказалась одним из немногих выходов из тупикового унификационного подхода в описании формирующегося постсоветского политического пространства, подхода, который, воспроизводя в теоретической форме унитаристский императив обустройства власти в России, перестал быть адекватным изменившейся реальности. Сам термин «регион» деидеологизирован, нейтрален в смысле продуцируемого ассоциативного ряда и потому (по крайней мере, на первый взгляд) больше подходит для обозначения относительно обособленной части российского политико-правового пространства, нежели даже «субъект федерации». Сформировавшись в рамках экономико-политической географии, т.е. возможно более точного описания земель, равно как и народов, бытийствующих в их пределах, этот термин был положен в основу ряда теоретических и практически ориентированных исследовательских программ, довольно удачно отображающих распределение форм и способов осуществления совместной жизнедеятельности людей на освоенной поверхности планеты. При этом регионалистика как набор описательных инструментов и способов их применения имеет тенденцию трансформироваться в регионологию как некую общую теорию распределения и взаимодействия организованных государственно-политических комплексов, связанную главным образом с изучением территориальной специфики проявления общих политических закономерностей развития человеческой цивилизации с точки зрения эффективного социального управления.

В этом плане интенсивно начавшаяся в первой половине 1990-х годов разработка новой концепции федералистских отношений в России выступила сильным катализирующим фактором, который и поныне способствует развитию и теоретических основ региональных исследований, и ее прагматической (инструментальной) составляющей. Хотелось бы, однако, обратить внимание на то немаловажное обстоятельство, что теория региональных исследований, как и всякая теория, базируется на более или менее отрефлектированных философско-политических и даже философско-исторических предпосылках, задающих наиболее общие концептуальные модели познания социальных процессов. При этом выбор адекватной методологии зависит, в конечном счете, от мировоззренческой позиции исследователя, которая, в свою очередь, предполагает то или иное решение вопроса о смысле истории (причем неважно, идет ли речь об истории как об универсальном процессе или о «национальных историях» или даже об истории конкретной местности). Это не значит, что вопрос об историческом смысле как таковом встает перед исследователем каждый раз как актуальная задача. Это то, каким образом теоретик определяется в этом фундаментальном вопросе, отражается в его ответах на вопросы более частного характера. Оценочные и иные содержательные суждения относительно постановки и решения этого, казалось бы, весьма далекого от насущных задач, вопроса задают вполне определенные рамки для формирования общего проблемного поля любой теории, претендующей на статус социального исследования и даже влияют на выбор приоритетов социально-технологических схем и способов действия, например, властвующего субъекта. Эта своеобразная аксиоматика исследовательских и практических социальных программ всегда явно или неявно присутствует на «рабочем столе» социального исследователя или социального технолога, определяя характер и направленность выбора и решения стратегических, тактических и даже текущих задач.

Если принять приведенный выше тезис о том, что предназначение политики как области человеческой деятельности (и аппаратно-бюрократической машины, без которой политика остается не овеществленной) состоит, главным образом, в генерации импульсов социального изменения и развития и одновременно – в минимизации последствий общественной активности, угрожающих нормальному воспроизводству сложившейся системы общественных отношений, то ее региональная составляющая представляет собой нечто большее, чем привязку программ и проектов социальных действий «к местности». Регион как объект исследования и управления может быть позиционирован как носитель некоего общего интереса лишь по отношению к другим регионам, и в этом случае наиболее сложная проблема – определение критериев отличия на фоне видимого подобия (или, напротив, подобия при ярко выраженных контрастах). Теоретические изыскания, к примеру, в рамках дихотомии «сепаратизм – унитаризм» сами по себе могут быть захватывающе интересны, однако любая попытка «технологизации» наработанных логических схем, связанных с подготовкой и осуществлением властных политических решений, может оказаться ущербной, что в результате может привести к искажению содержательно-смысловых компонентов целевой функции управления и породить неожиданные результаты. Если же допустить, что интересы и права региона есть права и интересы его населения, т.е. по преимуществу гражданские, то в управленческом плане задачи многократно усложняются. Региональное деление территории России может и не совпадать (а, по мнению ряда исследователей, принципиально не должно совпадать) с административным «расчленением», тем более, что взаимодействие на внутригосударственных территориальных границах «регионов-субъектов» осуществляется в условиях «диффузных», слабо структурированных и потому слабо регламентированных контактов населения, а любая попытка укрепить эти пока еще виртуальные границы порождает массу проблем во взаимоотношениях между властями субъектов Федерации.

Региональное многообразие вообще в принципе слабо управляемо из единого центра; поэтому одной из актуальных проблем является поиск оптимальной меры сочетания общегосударственных (универсальных) и региональных (специфических) интересов, выражающих, прежде всего, потребность в обеспечении безопасности населения и государства в целом, и конкретного регионального сообщества, если таковое уже сложилось. Степень осознанности этих региональных интересов (часто – на фоне вполне реальных угроз, и даже скорее – именно в связи с наличием угроз), формы их выражения и предъявления (главным образом, федеральному центру, но и «своему» населению тоже) могут быть весьма разнообразны. Однако, по сути, все это прямо корреспондирует с достигнутой «степенью субъектности» в смысле понимания и оценки собственного места, предназначения и возможностей в активном определении общегосударственных приоритетов (в том числе и в сфере оптимального размещения производительных сил), равно как и в решении своей доли общегосударственных задач. И если для федерального центра его управленческий ресурс может реализовываться в демократической форме на пути согласования интересов ради общего блага государства, то для субъектов федерации вектор поиска решений зачастую прямо противоположен и до сего времени сводился, по сути, к манифестации и укреплению независимости от центра в пределах собственной компетенции⁸.

Процессы регионального воспроизводства тенденций к интеграции и/или дезинтеграции находятся в поле зрения политической науки достаточно давно, однако недостаточность и некоторая двусмысленность дескрипционной парадигмы («правильно описать – значит понять, а понять – значит успешно управлять») при слабой разработанности другого теоретического инструментария может породить сомнения в эффективности самой регионально ориентированной методологии. Становится ясным, что проблемы исследования регионов – это, прежде всего, анализ процессов их самоидентификации и, соответственно, поиск способов самореализации в условиях тех ограничений, которые накладываются обязательствами в рамках признанных общегосударственных интересов. Региональный уровень власти не менее федерального заинтересован в технологическом знании относительно объекта управления из-за своей ограниченной (статусом и реально располагаемыми ресурсами) дееспособности в качестве субъекта государственно-правовых отношений, как и порожденным этим обстоятельством постоянным сомнением в своей будущности в качестве носителя власти. Любая власть по необходимости оперирует лишь ограниченным (фрагментарным) описанием реальности и избирательно использует результаты этого описания как обоснование (предпосылку) собственных «прескрипций», дозволяющих объекту (объектам) управления санкционированные способы действий и запрещающих иные. Компетенция регионального уровня власти не установлена в России специальными конституционными нормами, что формирует у субъектов Федерации иллюзорное ощущение самостоятельности, что не может не породить систематические, хотя и не всегда злонамеренные нарушения закона в процессе заполнения правовых пустот, имеющих место в законодательстве федеральном.

Опасность дивергенции федерального и регионального законотворчества пока еще не преодолена, а поскольку в российских условиях имеет место формирование устойчивой тенденции обращения к праву как единственной формализованной системе социальной технологии, постольку (и в связи с этим) региональный уровень государственной власти имеет больше возможностей маневра в правовом поле, оперируя неопределенными «региональными особенностями» как довольно эффективным инструментом ограничения вмешательства федеральной власти в свои «внутренние дела». Иными словами, пока объективно существующие параметры региональной специфики не выявлены и не зафиксированы официально с максимально возможной степенью достоверности, в дело идут «факторы», «черты» и тому подобные нечеткие термины, которые, будучи положенными в основу, например, региональных программ социально-экономического развития, в силу ряда причин зачастую не дают возможности выстраивать работу региональных органов власти и управления системно и целенаправленно. Это, с одной стороны, порождает разного рода перекосы и противоречия во взаимоотношениях федерального центра и субъектов федерации, прежде всего таких противоречий, которые усиливают попеременно тенденции к автаркии или унитаризации, а с другой – стимулирует поиск региональной государственной и в особенности – муниципальной властью нестандартных и во многом индивидуализированных управленческих решений, способных удерживать политическую ситуацию в рамках «управляемого кризиса». В этих условиях насущной потребностью становится интенсивная разработка философских и методологических оснований региональных исследований, без чего кажется невозможным упорядочение процессов становления приемлемой для современного российского общества модели федеративных отношений.

Пример Астраханской области в этом контексте весьма интересен. Этот типичный, средний, рядовой субъект Российской Федерации оказался «революционным заповедником» в духе Андрея Платонова, в котором жизненная стилистика подавила тенденцию к внедрению в сознание и поведение экономических, политических субъектов и простых граждан современных форм, соответствующих реалиям начала XXI в. Можно рассматривать эту стилистику как проявление здорового народного консерватизма, однако факт остается фактом: патриархальный стиль управления, основанный на особом понимании политико-экономической целесообразности и на усмотрении (какое емкое слово!) начальства, наложился на ригидность и конформность жизнеустроительной практики и ментальных характеристик основных слоев населения. А это, на наш взгляд, соответствует, скорее, восточной, чем западной составляющей мирового цивилизационного и экономико-политического пространства. Моральная оправданность в массовом сознании активного неприятия всего чужого и особенно – чужаков с их претензиями на лидерство или стремление и умение работать по-современному породила «астраханщину» в социально-экономической ипостаси. Это явление имеет отношение и к политике, и к экономике, но не больше, чем дурной сон к реальности. «28 метров ниже уровня мирового океана» как локус (место пребывания) и как условие существования большей части экономических и гражданских субъектов является, на наш взгляд, если не фатальным, то уж совершенно точно болезнетворным обстоятельством, при наличии которого в пределах и под влиянием данного региона России крайне трудно жить и работать так, чтобы однажды не стало вдруг мучительно больно за бесцельно потраченные время и деньги.

По нашему мнению, феномен «астраханщины», четко выхваченный и философско-политически зафиксированный таким гениально чутким политиком, как В.И. Ленин, генетически порожден социальной логикой развития такого малоприметного в наше время явления, как постоялый двор (некоторые полагают прототипом пространство отношений восточного базара, что тоже верно). Постоялый двор работает в режиме постоянного ожидания гостей и постоянной готовности спровадить их дальше, что продуцирует особый тип отношения к «своим и чужим»: чужие здесь на время, а мы здесь навсегда. В отличие от итальянской Cosa Nostra («наше дело») астраханщина семейна (а иногда и кланова, и мафиозна) как Plaza Nostra («наше место»): чужие здесь если и ходят, то не уживаются с «местными», иначе, как приняв это место как свое и, соответственно, освоив правила пребывания в этом своеобразном «западно-восточном диване». Ну, а место встречи, как известно, изменить нельзя. Может быть, отчасти поэтому крайне интересный с познавательной, культурной и иных точек зрения регион остается пока «вещью в себе», неким олицетворением потенциальности, которая рвется наружу, но тотчас гаснет, столкнувшись с реалиями местного бытия.

____________________________

Надо отметить, что впервые на этот феномен «архаизации» обратил внимание А.С. Ахиезер в своих многочисленных публикациях, посвященных исследованию социокультурной динамики российского общества (См., Ахиезер А.С. Архаизация российского общества как социологическая проблема //Социология и общество: Тезисы Первого Всероссийского социологического конгресса «Общество и социология: новые реалии и новые идеи. 27-30 сентября 2000 г.». СПб., 2000. С. 6). Не вдаваясь сейчас в анализ, отметим хороший эвристический потенциал этой идеи.
Тема «оптимизма» и «пессимизма» как общественного умонастроения заслуживает в современных условиях тщательного научного анализа. Сам этот тематический пласт, к сожалению, оказался, как и многие другие проблемные области, например, исследование возможностей и пределов общественного прогресса, за пределами научных интересов современных разработчиков социальной философии или современной философии истории. Думается, что те или иные реальные проблемы, осмысляемые научно-теоретическими и иными средствами вовсе не исчезают оттого, что становятся «немодными» или, с чьей-то точки зрения, «неактуальными». В случае с общественными настроениями произошло то, что должно было произойти: при отсутствии научно обоснованных ответов на жизненно важные вопросы человеческого существования активизируются иные социально-культурные институты (например, церковь), которые берут решение этих вопросов на себя. Как решаются эти вопросы в рамках этих институциональных форм – другой вопрос, но вот науке невнимание к насущным общественным потребностям авторитета явно не прибавляет.
Отдельный вопрос и, соответственно, тема исследования – вопрос об адекватной трансляции управленческих решений в иерархически организованной системе власти. Очевидно, что в российском обществе, в его, так сказать, организационной компоненте парадоксальным образом соединяются такие, казалось бы, несовместимые управленческие стили, как патриархальный, структурно-функциональный, «по результатам» и т.д. при явном доминировании патриархального (См.: Прогнозирование в социологических исследованиях. Методологические проблемы. М.,1978. С. 157). В такой ситуации стратегическое управление в современном понимании становится возможным скорее вопреки, нежели благодаря сложившимся и практикуемым в российском обществе, «доморощенным» в научном смысле управленческим «парадигмам».
Правда, этот афоризм принадлежит «оптимистичным» Стругацким времен самиздатовских распечаток «Диких лебедей». В более поздних произведениях этих, как теперь принято говорить, «культовых» писателей-фантастов звучат уже совсем другие мотивы.
Автор вполне отдает себе отчет, что его рассуждения в этой части могут быть поверхностны с профессиональной точки зрения экономиста и субъективны. Но, стоит отметить, социальный философ, пытающийся со своей точки зрения прочитать экономическую теорию, как представляется, ничуть не более нелеп и одиозен, нежели экономист или математик, выстраивающий генеральную теорию общества и его истории. Из здорового желания понять других вполне может родиться здоровое сотрудничество.
В последние годы эта тема в самых различных аспектах активно обсуждается философской общественностью (см. работы К.Х. Делокарова, В.Л. Иноземцева, А.С. Панарина, А.Н. Чумакова и др.).
См. подробнее об этом в относительно небольшом по объему, но весьма содержательном и, как говорят, «провокативном» исследовании социолога Д.В. Иванова Виртуализация общества. СПб., 2000, особенно во второй части книги.
Отчасти поэтому, мы думаем, так трудно и порой болезненно идет решение вопроса о разграничении компетенции, то есть, по сути, сфер ответственности между различными уровнями власти в Российской Федерации.

ПСИХОЛОГО-АКМЕОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

СОВРЕМЕННЫХ ПРОБЛЕМ АСТРАХАНСКОГО РЕГИОНА

Blog

М. Л. Полищук (сша), И. В. Родненко, М. Санаи (Исламская Республика Иран)

Содержание

Л.Я. Подвойский