О творящей природе слова

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 42

Тайна слова в том и заключается, что оно – орудие общения с предметами и арена интимной и сознательной встречи с их внутренней жизнью. Это выводит нас далеко за пределы простой ноэмы слова». Там же. С. 38-39.

Вообще, русская философия 20 века, связанная так или иначе с имяславием (Лосев, Булгаков, Флоренский), последовательно стремилась восстановить онтологическую сущность имени в сознании современников – и осталась до сих пор на «полях» истории философии 20 века, не востребованная и даже толком не прочитанная.

[36] Ленин, безусловно могущий служить здесь экспертом, так отзывался о статьях Добролюбова: «Из разбора “Обломова” он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа “Накануне” настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается». Н. Валентинов. Встречи с Лениным. Vermont. Б/д. С. 109. Цит. по: М.М. Дунаев. Православие и русская литература. Часть III. М., 1997. С. 75.

[37] Д.И. Писарев. Борьба за жизнь // Ф.М. Достоевский в русской критике. М., 1956. С. 162.

[38] А.А. Потебня. Эстетика и поэтика. С. 181.

[39] Там же. С. 181-182.

[40] Пегас ворвался в класс. Стихи, рассказы, сочинения, сказки, афоризмы и рисунки школьников Красноярского края. Редактор-составитель Р.Х. Солнцев. 1996. 303 стр.

[41] А.А. Потебня. Указ. соч. С. 218-219.

[42] См. об этом главу «Слово, творящее мир: стиль как сотворение вселенной».

[43] Уильям Шекспир. Генрих VIII. II акт, 4 сцена. Цит. по: Уильям Шекспир. Полн. собр. соч в 8 т. Т. 8. М., 1960. С. 266.

[44] Цит. по: Роде Петер П. Сёрен Киркегор сам свидетельствующий о себе и о своей жизни. Пер. с немецкого, сост. Приложения и послесловие Николая Болдырева. Урал LTD, 1998. С. 50.

[45] К.Г. Юнг. Проблемы души нашего времени. Пер. с нем. А.М. Боковикова. М., 1993. С. 242-244.

[46] Очень логично ответил в подобном случае П.А. Флоренский: «Итак, нам предстоит показать возможность и даже вероятность магического воздействия слова, с тем чтобы далее сделать то же в отношении мистической стороны его. Но убеждение в магической силе слова, на протяжении веков и тысячелетий, составляет всеобщее достояние народов самых различных, и едва ли можно указать хотя бы один народ и хотя бы в одно время своего исторического развития, который бы не имел живейшей веры в магическую мощь слова. Эта вера так распространена и прежде и теперь, что ее, говоря о народах, приходится считать неразрывною с самым пользованием речью и видеть в ней необходимый момент в самой жизни языка. Следовательно, изложение наше будет наиболее естественным, если мы, вообще примыкая к жизнепониманию всенародному, к разуму общественному, и в поставленном вопросе в основу положим не отрицательный взгляд позитивизма на слово, а – положительный взгляд всего человечества и тяжесть доказательства возложим на тех, которые, отпав от всего человечества, утверждают, наперекор общему историческому преданию, бессилие и пустоту слова». П.А. Флоренский. Мысль и язык // П.А. Флоренский. Т.2. У водоразделов мысли. М., 1990. С. 253-254.

[47] А.В. Михайлов. «Ангел истории изумлен…» // А.В. Михайлов. Языки культуры. М., 1997. С. 872.

[48] Там же. С. 873.

[49] Христианское понимание времени отчетливо выражено митрополитом Сурожским Антонием в следующих строках: «И в Вознесении Господнем, когда Сын Человеческий сел одесную Бога Отца, мы видим человека, плотью вошедшего в самые недра и глубины Троичной тайны. Все, вся история в каком-то смысле завершена уже Воплощением и Вознесением Христовыми. Она завершена тем, что Бог в истории является внутри-историческим двигателем и силой, и Человек Иисус Христос восседает на престоле славы. И в этом отношении наше положение, наше понимание истории очень своеобразно: мы ждем конца времен, мы ждем второго пришествия Христова; мы ждем момента, когда все будет завершено; Дух и Церковь говорят: Гряди, Господи, и гряди скоро (Откр. 22, 17, 20)… Но вместе с этим мы знаем – и не понаслышке: мы знаем тем, что называют опытом веры, что уже все за-вершено. В каком-то принципиальном, основном смысле все уже случилось». Указывая на то, что Иоанн Богослов в Апокалипсисе всегда употребляет слово «конец» в мужском роде, тогда как по-гречески это слово среднего рода, митрополит Антоний поясняет: «для Иоанна конец – это не какое-то мгновение во времени, куда мы стремимся, до которого мы доходим и которое является как бы пределом истории; конец – это Некто, конец – это Тот, Который придет. Но, с другой стороны, это цель, это завершение, это Тот, Который является Омегой во всех отношениях, то есть концом времени, завершением твари, явлением победы Божией. И мы знаем то, чего никто не знает: что конец не только впереди, но что конец уже пришел Воплощением Христовым, одержанной Им победой… Конец нам не страшен, потому что он позади нас». Митрополит Сурожский Антоний. Беседы о вере и Церкви. М., 1991. С. 66-67.

[50] Ср., как пишет Людмила Петрушевская об одной из своих героинь: «Чего-то она не понимает, каких-то женских стыдливых тайн, какой-то самообороны, тактики моллюска, который захлопывает створки раковины, пока еще никто не успел разглядеть, что там скрывается дальше, хотя все прекрасно знают, что там может скрываться. Но то, что не обозначено словом, того как бы и не существует в природе, поэтому остается только предполагать, а точно никто не знает». Людмила Петрушевская. Рассказчица // Людмила Петрушевская. Тайна дома. М., 1995. С. 8.

[51] О функциях табуирования в культуре и, в частности, в художественном мире Ф.М. Достоевского см. замечательное исследование Ольги Меерсон: Olga Meerson. Dostoevsky’s Taboos. Studies of the Harriman Institute. Dresden University Press. Dresden – Munchen. 1998. 227 p.

[52] О чувстве, соответствующем этому единому слову, служащем для его восприятия, так говорит св. Симеон Новый Богослов: «Оно имеет с собою и в себе все пять чувств или, точнее сказать, более, поколику все они едино суть». И далее: «не можем мы представить и изъяснить многими словами все то, что зараз познаем и уразумеваем, слыша зрением и видя слышанием, учась созерцанием, слушая откровением». Симеон Новый Богослов. Слово 51-ое. Цит. по: М.В. Лодыженский. Свет Незримый. Пг., 1915. Репринт: М.– Новосибирск, 1992. С. 200 – 201.

[53] Николай Гумилев. Поэма начала // Николай Гумилев. Указ. изд. С. 470 – 471.

[54] Вот, например, что пишет по этому поводу Гастон Башляр: «Позднее я прочел у Бахофена, что гласная «а» – это гласная воды. Она властвует в таких словах, как aqua, apa, Wasser. Это фонема сотворения мира при помощи воды. Это «а» и обозначает первоматерию. Это начальная буква поэмы мироздания. Это буква, обозначающая отдохновение души в тибетской мистике». Гастон Башляр. Вода и грезы. М., 1998. Пер. с фр. Б.М. Скуратова. С. 258.

[55] Джованни Реале и Дарио Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. Средневековье. Т.2. СПб., 1994. С. 182-183.

[56] См.: Умберто Эко. Имя розы. М., 1989. С. 18 и далее.

[57] О.Э. Мандельштам. Слово и культура. М., 1987. С. 42.

Как показывает Борис Бухштаб, именно на этом принципе строится поэзия Мандельштама. Объявляя «сознательный смысл» или, как он его называет, «Логос», лишь элементом формы, равноправным с другими элементами слова, Мандельштам так же перемещает лишь психологически определимое содержание в «стыки» слов, в их соединения, тем, собственно, и создавая слову простор для «блуждания». Не сплетая словосочетания в высказывание, но лишь «составляя» их Мандельштам сохраняет этот простор. Слова становятся как бы «полузабытыми», они несут запах, аромат невнятного воспоминания – вместо смысла.

Как справедливо замечает Бухштаб, это далеко от идеи акмеизма, так как Мандельштам «борется и против того простого «соответствия» слова обозначаемой им вещи, к которому стремились акмеисты и посредством которого надеялись отобразить мир в его вещности и материальности». Б. Бухштаб. Поэзия Мандельштама // Вопросы литературы. 1989, № 1. С. 139.

[58] Bachelard G. Poetique de la reverie. P., 1952. P. 15. Цит. по: В. Большаков. Психология художественного творчества Г. Башляра. Рукопись.

[59] К. Степанян. Постмодернизм – боль и забота наша // Вопросы литературы. 1998. Сентябрь – октябрь. С. 47.

[60] Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 12 т. Т. 10. М., 1975. С. 235-236.

[61] Все цитаты из произведений Достоевского приводятся по Полному собранию сочинений в 30 томах (Л., Наука, 1972 — 1990). Том и страница указываются в скобках после цитаты.

[62] Саша Соколов. Школа для дураков. М., 1990. С. 11. Далее страницы указываются в тексте, в скобках после цитаты.

[63] В сущности, каждое художественное произведение («темпоральное», в соответствии с классификацией Лессинга) начинается с сотворения мира и заканчивается его разрушением, или разрешением, или преображением, просто не везде это так очевидно. Пылкий Честертон, отстаивая особую связь искусства с Христианством (как первообразом всех смутных образов), писал: «В каждой повести, даже в грошовом выпуске, найдется то, что принадлежит нам, а не им. Каждая повесть начинается сотворением мира и кончается Страшным Судом». Г.К. Честертон. Вечный человек. М., 1991. С. 249.

[64] Постструктурализм продолжает ту же тенденцию, еще дальше уходя от «субстанции» к отношению: «Вероятно, “сообщение как таковое”, как писал Якобсон, может рассматриваться как отдельный факт окружающей нас действительности. Именно в таком ракурсе представляется язык на первый взгляд: язык – это в каком-то смысле материализованные “фразы”, “слова”, которые можно “фиксировать”, сохранить при помощи письма, записать на магнитофонную ленту и т.п. Только потом мы начинаем понимать, что эти фразы суть сообщения, адресованные одним человеком другому, что они реализуются в той или иной физической субстанции, что значение им приписывается по той или иной заранее принятой договоренности. Эта псевдосубстанция на самом деле есть ни что иное, как узел отношений». Общая риторика. М., 1986. С. 54-55.

[65]Хрестоматийным стало высказывание Лотмана: «Структурный анализ иcходит из того, что художественный прием – не материальный элемент текста, а отношение». Ю.М. Лотман. Анализ поэтического текста. Л., 1972. С. 24. Вот как Александр Эткинд характеризует взаимоотношения между имяславием и господствующей научной традицией: «После Соссюра теоретическая лингвистика и семиотика развивались по прямо противоположному (имяславию. – Т.К.) пути. Знак объявлялся условным, заменимым на любой другой. Только человеческая конвенция определяет, что значит знак. Сущность вещей репрезентирована в отношениях между знаками, но никогда не в самих знаках». А. Эткинд. Хлыст. М., 1998. С. 259.

[66] «В последние десятилетия центр тяжести в изучении метафоры переместился <…> в те сферы, которые обращены к мышлению, познанию и сознанию, к концептуальным системам и, наконец, к моделированию искусственного интеллекта. В метафоре стали видеть ключ к пониманию основ мышления и процессов создания не только национально-специфического видения мира, но и его универсального образа». Н.Д. Арутюнова. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С. 5-6.

[67]Принципиальный тезис «группы мю»: «Воздействие фигуры не содержится в самой фигуре, а возникает у читателя в качестве ответа на определенный стимул». Общая риторика. М., 1986. С. 71. Ср. согласие Л.С. Выготского с определением художественного произведения как «совокупности эстетических знаков, направленных к тому, чтобы возбуждать в людях эмоции». Л.С. Выготский. Психология искусства. М., 1987. С. 9.

[68] Постструктуралисты, собственно, не отрицают стремления слова в художественном тексте к бытию «самому по себе», к тому, как можно сказать в терминах предлагаемого исследования, чтобы перестать быть «гонцом» человека и дать быть заключенной в самом слове реальности. Однако они видят в этом некоторый ущерб, неполносмысленность художественного слова: «Последним следствием такого видоизменения языка является то, что поэтическая речь обнаруживает свою несостоятельность как средство коммуникации. С ее помощью нельзя ничего сообщить или, скорее, можно сообщить только то, что касается ее самой. Можно сказать также, что содержащееся в ней сообщение адресовано ей самой и эта “внутренняя коммуникация” есть не что иное, как основной принцип художественной формы. Включая в свою речь на всех ее уровнях и между ними множество обязательных соответствий, поэт замыкает речь на ней самой: и именно эти замкнутые структуры мы называем художественным произведением». Общая риторика. М., 1986. С. 46.

[69] Е. В. Падучева Семантические исследования. Семантика времени и вид в русском языке. Семантика нарратива. М. 1996.

[70] Характерно, что современные авторы такое качество слов осознают и даже описывают. Вот пример из романа очаровательного американского романиста A.J. Perry. Русский друг-коммерсант предлагает лирическому герою вместе написать русско-английский и англо-русский словарь: «Я буду объяснять тебе, что значат слова, а ты – переводить их на английский». Тот отказывается: «Словам невозможно придать значение. Видишь ли, Вадим, слова – мятежны. Если ты попытаешься их ограничить, они способны к неповиновению, как арестанты…» A.J. Perry. «Twelve stories of Russia: a novel, I guess». Moscow, 2000. P. 207.

[71] Г.К. Честертон. Указ. соч. С. 178.

[72] Борис Тарасов пишет: «Когда Достоевского называли психологом, он уточнял такое определение и говорил о себе как о реалисте в высшем смысле, исследующем глубины и законы человеческого духа. Художественную и философскую методологию писателя можно характеризовать как пневматологию, в которой истинное значение психологических, политических, идеологических, экономических, эстетических и иных проблем раскрывается в сопоставлении с тем или иным основополагающим метафизическим образом человека, с его коренными представлениями о своей природе, ее подлинной сущности, об истоках, целях и смысле бытия». Борис Тарасов. Непрочитанный Чаадаев, неуслышанный Достоевский. М., 1999. С. 81. Можно сказать, что Достоевский не интересуется падающей тенью, которая и есть психологизм, его интересует то, что эту тень отбрасывает – каким бы нереальным оно не представлялось оку человека, сосредоточенного на игре теней.

[73] Вот как пишет о реализме Достоевского православный святой: «Мы, люди, живем в мире двойственной реальности: физической и духовной. Что такое физическая реальность? – Материя. А что такое материя? Сегодня есть физики, которые утверждают, что материи по сути не существует, существуют только нематериальные праэлектроны и фотоны. А духовная реальность, что это? – Душа. А что такое душа? Это то, что непосредственно вложено в наше естество, то, что не поддается определению ни по сути, ни по форме. Но тогда, рассматривая материю и душу как непосредственные реальности, не принимаем ли мы привидения за реальность? Как бы нам ни хотелось свидетельствовать о реальности материи и духа, наша человеческая мысль и наши человеческие ощущения говорят об одном, только об одном: и материя, и дух сотканы из чего-то, что напоминает тень и сон. И все то, что мы называем веществами, происходит из той же материи, что и сон: все есть тень, все есть сон. И этот наш земной мир в своей реальности похож на сон, который нам снится. И мы, люди, часть этого космического сна, движемся в этом мире, как тени между тенями, как привидения среди привидений, как призраки среди призраков.

Но человеческая мысль, чья природа более фантастична, нежели сама природа сна, без устали вопрошает: что же делает материю и душу реальностью? И материю и душу делает реальностью только всемогущий Творец всех реальностей – Бог Логос. Это – евангельский ответ человеческой мысли, это единственный ответ, несущий благую весть человеку. Все, что существует, реально настолько, насколько в нем присутствует Логосная сила. Реальность по сути есть не что иное, как логосность. Ибо то, что делает природу природой и человека человеком, душу душой и материю материей, небо небом и землю землей, жизнь жизнью и естество естеством – суть логосность.

«Слово стало плотью», – эти три слова содержат в себе целокупное евангелие божественного и человеческого реализма. Только с воплощением Бога Логоса люди познали настоящую, непреходящую, вечную реальность. До воплощения люди действительно были привидениями. После воплощения во всем людском начинает присутствовать божественная реальность. И каждый человек настолько реален, насколько вос-соединил себя с воплощенным Богом Логосом. А это значит: насколько укоренился в теле Богочеловека Христа, которое есть Церковь. Церковь как тело Бога Логоса по сути единственно настоящая и непреходящая реальность в этом преходящем мире.

С пророческим вдохновением и с апостольским прозрением Достоевский ощутил всю бесконечную важность воплотившегося Бога Логоса для нашего земного мира. Это насущная и самая главная реальность и основа всякой существующей реальности. Достоевский говорит, что условие – sine qua non – существования всего мира содержится в этих словах: «Слово бысть плоть». Все ценности неба и земли Достоевский находит в воплощенном Логосе, а потому и говорит: все заключается в том, что Логос, воистину, стал плотью. В этом вся вера и все утешение человечества, утешение, от которого оно никогда не откажется.

Явление Бога Логоса в личности Богочеловека Христа ясно свидетельствует, что в этом мире Бог – единственная истинная реальность, а человек – реален настолько, насколько сумеет воплотить в себе Бога Логоса. Своими делами и учением Богочеловек убедительно показывает и доказывает, что в мире существуют, в сущности, две реальности: Бог и человек. А между Богом и человеком находятся все остальные реальности. Но различить эти реальности возможно только в свете наивысшей реальности – Бога. Отход от этой Реальности повергает мысль в псевдо-реальность, в не-реальность, во вне-бытие. Самая полная и самая страшная псевдо-реальность – Сатана, ибо в нем самое страшное отпадение, отрыв, самая большая удаленность от Бога.

Для славянского всечеловека Достоевского Бог – самая главная и самая близкая реальность. Для его героев существует только одна мука – Бог. “Только Бог меня мучит”, – таково их общее исповедание. Если Бога нет, то тогда все – диавольский хаос, бессмыслица и глупость, тогда “все на абсурде почиет”». Прп. Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. СПб., 1998. С. 259-261.

[74] Эта неадекватность была замечена еще Белинским, и отнесена им, конечно, на счет автора. Он совершенно не понимал, как надо читать подобные тексты, и, что особенно интересно, в отличие от ситуации с Пушкиным и Гоголем, здесь это непонимание было сразу замечено и отрефлектировано именно как отсутствие привычного критику слова: «Не только мысль, даже смысл этой, должно быть, очень интересной повести остается и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку его причудливой фантазии. Что это такое – злоупотребление или бедность таланта, который хочет подняться не по силам и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-нибудь небывалой дороги? Не знаем, нам только показалось, что автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши сюда немного юмору в новейшем роде и сильно натеревши все это лаком русской народности <…>. Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво» (1, 510).

Анализируя образную систему «Хозяйки», Ю.И. Мармеладов многократно указывает на значимость отдельных слов, на необходимость учета полного объема их значения, и часто даже на необходимость учета значения, порождаемого по звуковой ассоциации. Авторские «ориентиры» и «указатели», считает исследователь, позволяют адекватно интерпретировать «Хозяйку». «Впрочем, – замечает он, – несмотря на эти “указатели”, повесть так и не была понята правильно – видимо, она требует большего внимания при прочтении, чем готов уделить литературе обычный читатель». Ю.И. Мармеладов. Тайный код Достоевского. Илья-пророк в русской литературе. Петровская Академия Наук и Искусств, 1992. С. 85.

[75] Gary Saul Morson. ‘Tempics and The Idiot’, in Celebrating Creativity: Essays in Honor of Jostein Bortnes, ed. By Knut Andreas Grimstad & Ingunn Lunde (Bergen: University of Bergen Press, 1997), pp. 108-34.

[76] Olga Meerson. Dostoevsky’s Taboos. Studies of the Harriman Institute. Dresden University Press. Dresden – Munchen. 1998. 227 p.

[77] Характерология Достоевского. М., Наследие, 1996. 336 стр.

[78] М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 311.

[79] См. его книгу «Пушкин. Русская картина мира» (М., 1999), особенно заключительную статью «Феномен Пушкина в свете очевидностей. К методологии пушкиноведения (проблема понимания)». С. 495 – 536.

Причем, возможность «сплошной контекстуальности», то есть абсолютной связанности всех смыслов повествования, когда тронешь в одном месте – отзывается везде, а это значит, что из любого места, от любого слова можно начинать целостную интерпретацию, у Пушкина, естественно, тоже осуществляется за счет полнозначности слова, о чем писал в свое время Вячеслав Иванович Иванов. О. Дешарт так излагает его статью «О новейших теоретических исканиях в области художественного слова» («Научные известия» 2. М., 1922): «Мысли свои об истинном, то есть поэтическом наименовании В.И. высказывает, всматриваясь в творчество “имяславца” Пушкина. Именуя “вещи и их отношения”, Пушкин “берет вещи «эйдетически» как теперь говорят, – неизменно выявляет в них идею как прообраз. Отсюда их естественное оживление. <…> Если принимать «идею» не как отвлеченное понятие, а как реальность платонова умозрения, – вещи тем более живы, чем яснее напечатлевается на них животворящая и связующая их с живым целым идея”. Имена Пушкина “суть живые энергии самих идей”. Пушкин “право именует сущности, они же сами непосредственно являют в ответ на правое их именование свою связь и смысл”». О. Дешарт. Введение // Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Т. 1. Брюссель, 1971. С. 212.

[80] По мнению В. Губайловского, для такого решения, в принципе, достаточно двух – желательно максимально взаимоудаленных (стилистически, во времени и в пространстве) – контекстов. Именно этот прием работы на скрещении контекстов для «реанимации» поэтического слова используется, как он показывает в своей статье «Борисов камень. О современных поэтах» («Новый мир», 2001, № 2), целым рядом современных поэтов – каждым по-своему.

[81] В.И. Мильдон. Идея аналогий. М., 1999. С. 19. Это выражение В. Мильдона по поводу прочтений «Фауста» Гете очень подходит и к интерпретациям произведений Достоевского.

Blog

О творящей природе слова

Содержание