Буквы философии

Вид материала

Документы

Содержание Необходимое добавление 1. Метатеория — 1 1.1 Границы доданности

Подобный материал:

• №1 выполняются студентами, фамилии которых начинаются с буквы «А» до буквы «З» включительно;, 215.69kb.
• «Уголовный процесс рф», 140.01kb.
• Реализация нового образовательного стандарта: потенциал системы л. В. Занкова, 275.96kb.
• Урок 105. Письмо по памяти. Самопроверка цели, 31.15kb.
• Урок повторен ня та поглиблення знань про алфавіт, 136.58kb.
• Отделения Философии мировой культуры Международной академии общественного развития, 144.01kb.
• Календарно-тематическое планирование по русскому языку в 10 классе, 473.57kb.
• Самостоятельная работа по русскому языку по теме «Звуки и буквы», 152.47kb.
• Тема урока: Буквы Ч, Щ. Буквы А, у после, 65.74kb.
• Учебно-методический комплекс дисциплины «философия», 512.67kb.

Необходимое добавление

Используемое в тексте местоимение "мы" соот­ветствует не "мы" научных статей и не стадному "мы", но двум субъектам: автору и читателю. Это "мы" доста­точно условно, поскольку здесь-теперь при­­сут­ст­ву­е­­мость того и другого может быть различ­ной и фор­маль­но возможна картинка с несколькими или мно­ги­ми читателями.

Дифференцировано написание слов (есть сноски или пояснения): "космический" и "космонический", "экзи­стенциал" и "экзистенционал", "психическое" и "пси­­­хейное", "длительность" и "дленность", "сновид­ное" и "сновиденийное".


1. МЕТАТЕОРИЯ — 1

1.0 ПРЕДИСЛОВИЕ


Всякий текст содержит не смысл, но опре­де­лен­ную возможность его появления. Эта книга под на­зва­­нием "Буквы философии" предполагает связанное с чтением смысловое разворачивание, соответству­ющее некоторому редуктивному мировоззрению.

Предположим, что не исключена вероятность текс­­та (хотя бы условно представляемого), смыс­ло­вая де­шиф­ровка которого дает пресло­вутое един­ствен­но верное мировоззрение. Подоб­ное пред­по­ло­же­ние порождает вопросы: "Может ли существо­вать един­ственно верное мировоззрение как таковое?", "Воз­можно ли вообще понимание текста, содер­­­жа­­щего знаковые кор­реляты такого ми­ро­воззрения?", "Возможен ли адаптированный для человека сокра­щен­ный вариант изложения такого мировоззре­ния?"

Заведомо идет речь не о мировоззрении как инди­ви­ду­ально-индивидуализированном явлении (рели­ги­оз­ном, политическом, житейском или иного то­лка), а об универсальном экспландуме-эксплансе бытия, переведенном на индивидуальный (не обя­за­тель­но вербальный) язык. Иными словами, это миро­воз­зре­ние гипотетично человечно по своей форме и нечеловечно по содержанию. Сокращенный вариант по­доб­ного мировоззрения (назовем его Кар­ди­нальным мировоззрением) представляет собой не зна­ние всего и даже не общую теорию всего, а предельно общую трактовку мироустройства. В дан­ный момент мы не видим какой-либо пара­док­саль­но­сти Кардинального мировоззрения или его произ­вод­ных, хотя даже абстрактная наличность его не может не вызвать сомнений. Среди подобных сомне­ний: раз­вен­чан­­ность объективизма и максимализма, много­ва­ри­ант­ность подстановок субъекта-наб­лю­да­те­ля, не­­­­фи­­­­зи­чес­кие смыслы соотношения неопределенностей, неожи­данность неожиданного и т. п. Так тезис о заведомой нелепости и невозможности Кардиналь­ного мировоззрения нисколько не вредит многим концептуально замкнутым воззрениям. Кар­ди­наль­ное мировоззрение вполне мо­жет оказаться рядовым объектом рядового философского рассмот­ре­ния с возможными ракурсами: Кар­динальное миро­воз­зре­ние (КМ) как таковое, контакт с КМ, сканирование КМ, обладание КМ, послед­ствия обла­дания КМ, соот­ношение КМ с прочи­ми ми­ро­воз­зре­ниями, с наукой и т. п.

Значение введения такого объекта, как КМ, — в теоретической фильтрации индивидуальных и обще­че­ловеческих дефектов умственного зрения, непол­но­ты и изначальной заведомой несообразности умст­­венного восприятия и, наконец, в необходимом са­­­мо­­релятивизме обычного философского мировоз­зре­ния, взятого по отношению к КМ. КМ выполняет фун­кцию осознанного или неосоз­нан­ного эталона, центра, вокруг которого располагается вся аберрация человеческой мысли. Сюрпризы наив­ности не­ис­по­ве­ди­мы, мыслитель, полно­стью лишенный ее подвохов, — ирреален. Отсюда, даже при гносеологической несо­сто­ятель­ности Карди­наль­­­­­­­ного мировоз­­зрения как такового, некоторый его суррогат ока­­зывается желательным. Пусть это будет не некое абсолютное КМ, а КМ человечества определенной эпохи, человечества или мыслящего существа вообще.


Учтя всё вышеизложенное, мы можем отбросить такие одиозные дефиниции, как "единственно вер­ное", "истинное", "научное" и дать определение КМ как максимально реалистичному мировоззрению.

Предполагается реализм не только содержания, но и эпистемологической данности на наличный момент, предстающих в условной форме предположения и дополненности. Мировоззрение, излагаемое в данной книге, мы можем назвать только мировоззрением ориентированным на реализм. Новость такой ориентации не в направленности, а в способе направленности. Исходя из того факта, что не-реализм свойствен всем человеческим сферам, в том числе науке, эту направленность мы делаем редуктивной, убирая из активной базы философского аппарата конъюн­ктурно-кон­вен­­цио­наль­ные прописные истины приня­тых способов рассмотрения вещей. Один из пороков этих принятых способов — зараженность фикциями. Другой порок — некорректируемые аномалии представлений, связанные с введением абстрактного. Следовательно, редуктивно-реали­стичная философия не может быть абстрактной. Я утверждаю, что в философии значение абстракции должно быть узко ограниченным. В этом плане вполне мож­но было бы использовать субъ­ективный психологизм (если бы существовал подходящий психологизм такого рода) и локацию объективного (если бы ее кто-то провел). За их отсутствием приходится заново искать точки отсчета, исходные пункты философии, параллельно наблюдая элиминацию таких ква­­зиобъектов, как "рассудок" и "разум". Редукция уничто­жает и то и другое. И "разум", и "сознание-неощу­ще­ние" оказываются всего лишь абстракциями, причем лишними абстракциями. В поле видения нацеленной на реализм схватываемости может быть только наличность, но не исторически сложившийся модус сведения и указания. Кредо данного изложения: только наличность и неабстрактная сущность за наличностью, если эта сущность выводима и доказуема. Наша задача — описание предельно сущностных каскадов бытия, вскрытие одного каскада за другим, но не зацикливание на иерархии категорий, сугубо бухгалтерских закономерностей, вторичных по своей природе и умственно непродуктивных.

Философии в равной степени вредят как издер­жки индивидуальных форм здравого смысла, так и издержки наукообразности, накопившиеся за историю цивилизации порочные традиции в манере философствования и в науке. Преодоление первых осложнено невозможностью и нежелательностью без­­­­лич­­ного или условно-безлич­ного изложения, пре­о­доление вторых — неполнотой класса умопостиганий, ведущих к необходимым переоценкам. В любом случае важен метатеоретический поиск несопря­женностей и противоречий.

Как бы ни был странен тот или иной эмпирический факт в естествознании, он будет принят, и соответствующая теоретическая структура будет изменяться до тех пор, пока этот факт в нее не впишется. В реалистично ориентированной философии не менее важным, чем в естествознании — эмпирические факты, является поиск неявных допущений и неправильного сопряжения ключевых пониманий и представлений в интеллектуальной сфере. Одна из задач философии и заключается в том, чтобы искать несообразности в человеке и его видении мира. Уже один перечень фундаментальных несообразностей, причем действительных несооб­разностей, а не мнимых антиномий — вполне философичен.

Ссылки, имеющие место в данном тексте, представляют собой ссылки на старые или новые парадоксы. Большинство парадоксов приведено в послед­нем разделе книги. Этот раздел только текстуально может считаться заключительным, так как имеет некоторое опорное значение для ряда разделов предыдущего изложения.

Как правило, в изложении мы избегаем каких-либо экскурсов в историю философии. Автоматичный мыслительный ритм как бы коррелирует автоматизму самовытекания содержания. Этот автоматизм совершенно иной, чем в сфере художественного, поскольку предполагает попытку следования не за новосозданной, а за предсуществующей рядоположенностью и создание условий для такого сле­до­ва­ния.


1.1 ГРАНИЦЫ ДОДАННОСТИ

И ПЕРВЫЙ ИСХОДНЫЙ ПУНКТ

ФИЛОСОФИИ


Попытки начала философии, исходящие из инвентаризации и сравнения предыдущих философских сис­тем, отдельных теорий или исторически сло­жив­ших­ся интеллектуальных ситуаций, неизбежно оказываются литературными и стихийными, подобно тому, как стихиен случайный набор разнородных мнений. Никакой необходимости в создании очеред­ной философской системы не было бы, если бы существовала возможность взять уже готовую или изготовить ее путем компиляторства. Мысль о том, что всякая философия есть модернизированное закрепление древнейших ошибок, сдобренное самооправдвниями-саморазоблачениями кон­­­­­­­­­крет­­­ного фи­­­­­­­­­­­­­­ло­­­­­­софа, к сожалению, в большинстве случаев верна, но не является исчерпывающей. Упорство в повторении старых ошибок знаменательно (см. раздел 6. 29) и лишний раз доказывает (если оставить в стороне эмоции) неспособность человека как биологического вида к философии. Сами по себе интеллектуальные возможности человека достаточно велики, а указанная неспособность вытекает, с одной стороны, из близости философии и психологии, малоэффективности психологии, также из различных психологических недоопределенностей, а с другой стороны, объясняется выпадением философии из прагматики, тем, что философия, в отличие от науки, не может поверяться прагматической кажимостью; ины­­­­­­ми словами, прагматически оправдываемые надуманности, неточности, парадигмы, характерные для науки, для философии совершенно неприемлемы. Рудименты первобытного мышления поч­ти не вредят науке, в которой главное — конвенционально выверенные методики, алгоритмы, интеллектуальная машиноподобность вообще, условно стоящая над психологическими тонкостями и особенностями, аль­­­тернативными правомерными ва­риантами истолкования эмпирии. Первобытное мыш­ление в искусстве, его возрождение, следует одобрить. В философии подобное мышление только создает очередной миф. Главными признаками современного дикарского мыш­ления мы считаем фетишизацию субъективных явлений и следовых эффектов, которые они оставляют. Философия должна отделить себя не только от областей естественнонаучного знания, но и от культурологий, герменевтик, семиологий и про­чих гуманитарных способов "познания", причем отделить фун­даментально. Под фетишизацией субъ­ек­тив­ностей мы понимаем не само их рассмотрение, а их объективизацию, овеществление. В устройстве субъ­ективного мира немало тонкостей, но феноменология и психология оказываются неспособны к их прояснению, выделению; предпочитают оперировать довольно не­уклюжими абстракциями и во многом чисто бытовыми представлениями. В своем совершенно правильном функционировании человек поль­зуется массой ошибочных суждений, заключений, обозначений. Час­то подобные ошибки впол­не допустимы и в науке, но, переходя в область собственно философской феноменологии, мы оказываемся тет-а-тет с закрепленными практикой нелепостями.


* * *

Некоторое остранение-остраннение¹ самого философа и его отстранение от собственного мышления в принципе возможно, но эта возможность обычно отрицательно продуктивна из-за обреченной на провал математизации. Тем не менее, вполне вероятен метатеоретический аппарат, освобождающий сис­­­тему от предубеждений и других мненийных искажений, пусть не в деталях и подробностях (полностью налет гуманитарности из философии удалить невозможно), но хотя бы в краеугольных положениях. Несколько интуитивных находок, конечно, могут прорисовать контуры такой метатеории, помочь найти еще ряд недостающих элементов, но не более, — все это близко к пределам человеческих возможностей. Неформально требуется развитие особого философского сенсибилитета, острого философского чутья, а формально — составление реестра всех действительных парадоксов, таких, какие не вытекают только лишь из неудачного сопряжения представлений или недостаточно обоснованных тезиса и антитезиса. Парадоксы, имея связи друг с другом, образуют тот мировоззренческий массив, который замыкает сферу комплементарности исходной метатеории. Взаимодействие в этом плане ясно: бóльшая исходная непроясненность дает больше условий для последующего расщепления интеллектуальных пред­­­ставлений и возникновения противоречий. Кроме того, помощь в релятивизации и очистке мировоззрения оказывает наличие "вечных вопросов": наивность доводов в пользу того или иного решения этих вопросов, проявленная в прошлом, позволяет легче увидеть наивность современных мудрецов. Подобных автоматических от­сле­жи­ва­ний, обратных связей между отдельными ша­гами в развитии концепции можно найти немало.


Начала философии приходится искать вне самой философии, вне теоретических миражей. Здесь и возникает апрагматический и непростой вопрос о том, что именно следует считать реальностью. Чисто риторически этот вопрос может быть продолжен. Можно, например, заинтересоваться количеством ре­аль­ностей, а также той реальностью, которую необходимо брать в качестве исходно-первичной либо по отношению к субъекту, либо абсолютно. Даже если реальность одна, то она не всегда и не во всем предстоит полностью и тем самым разбивается на каскады реальности (не уровни!). Рассуждая далее, можно спросить: "Частичная реальность или вырванность из реальности — также реальность?" Чтобы говорить о предполагаемых неявных реальностях, нужно увидеть явную. Казалось бы, непосредственная реальность — это все то, что я сам вижу, слышу, осязаю, обоняю и т. п.; точнее говоря, непосредственная реальность — это все то, что непосредственно предстоит, непосредственно дается, независимо от своей "внутренней" или "внешней" представленности. Так бы и было, если бы непосредственная данность не изменялась и предстояла однозначно, если бы на нее не распространялись факторы времени и иллюзии. Ввиду примативности реальности, всякое ее философское определение порочно, как порочно и философское определение философии.

Действительное, данное, существующее, наличное по отношению к реальности даются в определениях через тавтологии. Определения через негацию денотатов антонимичного не лучше, так же, как и через негацию небытия, ничто, идеального. А чувственные конструкции человека не вписываются ни в какие психологические классификации, оказываются своего рода живыми организмами. Они как бы выходят за резонансы как осмысленного, так и всякого иного схватывания и фиксирования. Это техническое слово "резонанс" очень здесь подходит, в том числе для оконкречивания и переиначивания известного выражения Протагора "Panton chre met­ron anthropos" ("Мера всех вещей есть человек"). Тем не менее, ударение следует ставить на словосочетании "как бы выходят" — оконтуривание массива кажимости происходит, скорее всего, не из самого контура, не из непосредственной данности.

Обыденно и необыденно метавербальное просле­живается через соотнесенность указательных пред­­­­­­ставлений. Можно видеть три ступени таких пред­­ставлений:

1) ступень, указывающую на непосредственное здесь-теперь;

2) указывающую на потенциальное или бывшее здесь-теперь;

3) указывающую на то, что вообще не может быть непосредственностью.

Это гносеологическое расслоение реальности уже несколько уплотняет ее понимание, но, тем не менее, требует уточнений. Бывшее здесь-теперь уже не есть непосредственное здесь-теперь. То, что не мо­жет быть непосредственностью, в одних случаях претендует, а в других — не претендует на статус реальности, но претендующее все еще нуждается в своем гносеологическом проведении-обосновании. Возникает очередной вопрос: "Не является ли реальность относительной?" Если сновидение реально, то только в качестве сновидения; если иллюзия реальна — то только в качестве иллюзии; если число "четыре" нереально, то его реальные основы даны не в качестве чисел и не в качестве вещей-предметов... Этот разноречивый список лучше продолжить в более специальных рассмотрениях. Существо некой неотносительной, абсолютной реальности, на данный момент нашего изложения, не определено по отношению к этому изложению, независимо от затекстуальных основ изложения и текста, которые также пока не определены. Возникает необходимость в разграничении между реальностью и истинностью, что вытекает из того факта, что реальности, как правило, приписывают гораздо больший объем охвата, чем он даже условно может быть. По крайней мере необходимо отграничить реальность относительно здесь-теперь (любую) от истинности по отношению к здесь-теперь (любую). Пусть галлюцинация действительно имела место или действительно имеет место — ее нельзя противопоставлять пресловутой действительности. Ясно, что не-здесь-теперь галлюцинация уже не есть по отношению к здесь-теперь галлюцинации в качестве самой себя — это только галлюцинация истинная в качестве галлюцинации. Та­кова компарация и непосредственного мира. Для человека-сознания не может быть строгой действительности. Действительность — компаративная условность, а рамки выхода за пределы условности весьма жестки. Речь не идет об абстрактно-по­ня­тий­ных условностях. Некая грубо-зримая условность для экстраполятивного выхода за ее рамки требует обед­няющего рафинирования. Возникает и иной вопрос: "Есть ли непосредственный мир для человека-сознания, то есть, точнее говоря, существует ли непосредственный мир для самого этого непосредственного мира?" Этот вопрос почти подобен вопросу "Можно ли и один раз вступить в одну и ту же реку?" Нужно ли в таком случае считать инерцию непосредственного мира самим непосредственным ми­ром? И мир ли это вообще? По крайней мере, субъективное прошлое уже нельзя считать непосредственной и явной реальностью, но что тогда считать реальностью, если почти все, что кажется данным, пусть немного, но меняется, не является застывшим? Может ли философия брать одним из своих начал столь неустойчивое и непрочное, компаративно сни­ма­емое? Подобное распространяется и на реальное мышление, если иметь в виду собственно мышление, а не очередную абстракцию. Абстракция не может быть началом, вследствие своего отсутствия в фактуальном мире. Непосредственно даются не только восприятия пред­метов, но и мысли. То, что я мыслю, я вполне ощущаю в качестве мысли же, иначе мне не казалось бы, что я мыслю. Дальше мыслей — ощущений смысла стоят всякого рода "идеи", какие уже ощущать невозможно. Подразделение на ощущения, восприятия, сознания, чувства для нас неприемлемо. Фундаментальность и посюсторонность акта ощущения оказалась подспудно вымытой из современной психологии. В частности, это стало возможным из-за разноликих и неубедительных значений, придаваемых термину "сознание". Мож­но сколь угодно долго говорить о непсихологичности современной психологии, склонности ее к псевдообъективным "черным ящикам" и рудиментам архаических концепций во всем том, что этими ящиками еще не охвачено. Подобная критика нам не нуж­на. Для нас важно то, что не существует субъективного цвета как только цвета, не существует субъективной формы как только формы. Самое квазиэлементарное из ощущений есть всегда и восприятие, причем самовосприятие, и сознание, и самосознание... Любой осколок субъективного мира обладает многими свой­­ствами целого субъективного мира. В этом субъективном мире нет никаких наблюдателей — любое из ощущений предстает как самоощущение. Самые высшие из ощущений — соощущения, интегративные ощущения только кажимостно паразитируют на прочих ощущениях, но находятся в той же плоскости, что и все остальные. Более того, самые интегративные и высшие из ощущений по некоторым данным могут быть рассмотрены и, наоборот, как самые низшие и первичные, как всего только материал для дифференциации на квазиэлементарное. Все эти преждевременные и вынужденные заявления мы делаем с той целью, чтобы рассеять возможные недоразумения, связанные с употреблением привычных слов. Нужно также добавить, что непосредственной реальностью мы называем не толь­ко "столы" и "стулья", но и соматические ощущения, эмотивные ощущения², представления и т. п. Непосредственная реальность — это весь субъективный мир неопределенного настоящего, настоящего, границы которого не совсем определены.


   Термин "субъективное сознание" мы будем применять в двух значениях: 1) субъективное сознание в широком смысле — это вся та же непосредственная реальность; 2) субъективное сознание в узком смысле — это осознанность, осознавание, осознаваемость как функция посюсторонней связности, это же и псевдоэлементарное ощущение, отдельное ощу­щение как самоосознавание себя в себе; соощущение двух таких псевдоэлементарных ощущений — это всего лишь третье ощущение. Соощущения всех ощущений, соощущения всех соощущений, разумеется, есть — иначе бы наступила настоящая, а не медицинская деперсонализация и мир бы рассыпался, но во всех этих "со" нет никакой патрональности, всякое "со" — это только еще одно сознание, простой цемент, а не мастер. Таким образом, человеческое сознание мы представляем как суперсознание, "стра­ну" сознаний, топологию сознаний. В этом суперсознании можно обнаружить отдельные пласты, слои, сферы, среды и т. п. Между всеми этими подразделениями могут быть отношения коррелирован­ности, но отнюдь не управления. На последнее не указывает даже упреждение одного в другом. Не­рас­шифрованная последовательность сле­дования фе­но­менов не может выдаваться за опричиненность, полная же расшифровка не может предстоять. Все это нуждается в более подробном и последовательном рассмотрении и, собственно, при­мы­кает не к первому, а ко второму началу философии.

Как уже говорилось, мысли, представления не менее неустойчивы, чем видимость; но если мысли и представления обладают некоторым нежестким ста­тусом реальности, пусть этот статус инерционен — тем или иным способом мысли и представления (представления в узком смысле) вполне можно ощу­щать как таковые, то на абстракции можно только ссылаться или полагать их. Если я полагаю равнобедренный треугольник, то это вовсе не означает, что такой треугольник существует реально. Кажущиеся опорные пункты ума — абстракции коренятся в полагании и ссылании на них. Независимо от статуса их реальности и статуса их означенности, они могут быть заданы так, что окажутся вполне устойчивыми, но можно ли задать абстракцию непосредственной реальности? Задав ее, мы уйдем в изложении в абстрактную же плоскость, которой, собственно, нет. Если мыслить непосредственными соотнесенностями, опираясь не на идеи, а на конкретную непосредственность, то все равно мы будем, описывая все это, употреблять выражения, несущие некоторый привкус идеального (идеального-в-на­шем­-смысле = нереального). Само выражение "непо­средственная реальность" не несет ли в себе оторванности от самой этой реальности? Брать за основу конкретную сиюминутную реальность невозможно из-за ее размывания, а опираться на обычные идеальности означает уйти в фиктивную плоскость. Действительной опорой изложения могут быть только умственные пропозиции³. Они достаточно устойчивы при всяком новом их использовании и, в то же время, содержат в себе реально ощущаемый смысл, интегрирующий те или иные соотнесенности. Пропозициональным является, например, выражение: [Мне кажется, что я присутствую в некотором мире]. Это высказывание схватывает в себе действительную кажимость, но на строгое начало философии оно еще не претендует. Подобная пропозиция, как и пропозиция [Мне кажется, что я ощущаю мое "я"], может быть и просто констатацией, тогда как далеко не всякая констатация является пропозицией. Например, констатация "сегодня, в шесть часов сорок восемь минут, я вижу черную собаку, перебегающую дорогу перед самым капотом красного автомобиля" уже не может быть про­по­зи­цией.

В практической деятельности человек опирается на всякого рода несуществующие практические среды, играющие роль функциональных аккумуляторов и функциональных карт. Сама положенность этих сред и отношение к ним диктуются рефлексологической, мнестической, идеомоторной и тому по­доб­ной натасканностью, переносом образов реально отсутствующего или выбывшего на опростран­ствен­ное небытие. Если бы законы мира внезапно измени­лись, то человек (останься он при этом невредим) недолго бы недоумевал, приспособился бы к ним, несмотря на всю их странность, а саму эту странность перестал бы замечать. Однако при последовательном умственном рассмотрении до­­­статочно стран­но и то, что уже есть, и понять эту странность можно, только обратив внимание на пробелы импульсивного мировоззрения. Во всякой про­из­во­ди­мой операции, например в поиске потерянного предмета, сама субъективная реальность имеет значение всего лишь окна-иллюминатора, а главное в этой опе­рации составляют масса заранее выработанных и не всегда осознаваемых "шаблонов", цепи "навыков", мно­жест­во инертных полуумозаключений, не проходящих через словесное оформление, типа: если предмет не уносили, то он не исчез сам собой, вероятнее всего, он там, а не там и т. д. Эти умозаключения реальны, но важна не степень их реальности, а соотнесенность с задачей. Вся приспособитель­ная человеческая оболоч­ка оказывается при­­бо­ром, нацеленным не на некую реальность, а на выполнение тех или иных действий, соотносящихся или не соотносящихся с ясными или смутными задачами. Все то, что излишне для прагматического, как правило, выбивается из сигнально-рациональной оболочки сознания, отфильтровывается, остается незамеченным.


Сигнально-рациональная оболочка — это та часть приспособительной оболочки, какая еще может диагностироваться и констатироваться в самом сознании. Полный расчет координации движения, например, в сигнально-рациональную оболочку сознания (СРОС) не входит. СРОС — это только одна из границ человеческого сознания. К таким фикциям, как способности, умения, знания, память, язык, СРОС имеет только частичное отношение: во-пер­вых, потому что перечисленный ряд незначительно посюсторонен, то есть незначительно находится по эту сторону наглядной данности, а, во-вторых, СРОС — это не сами феномены: образы будущего, образы прошлого, смещения сосредоточений и т. п., а границы этих феноменов, то есть СРОС — это вся структура сознания, как мегаструктура, так и микроструктура до предела разрешимости включительно. Если подходить к данному вопросу неформально, то становится ясным, что СРОС не может быть полностью отчленена от сознания и выделенность СРОС относительна, чаще касается конкретных феноменов, но не всей тотальности осознаваемого, при всем том, что СРОС по отношению к сознанию примерно то же самое, что эндоплазматическая сеть и мембрана — для клетки. СРОС — это не выделяемый полностью из сознания скелет сознания обычно-человеческого типа. Сигнальность СРОС, носящая характер близкий к мгновенным воспоминаниям, и возможна благодаря тому, что отрыв СРОС от чисто качественной феноменальности полностью не проведен. Вполне можно представить, что СРОС образуется за счет наслаивания частичности прошлых сознаний на сознания настоящие. СРОС не есть некое надсознание или "главное сознание"; наоборот, СРОС — это в достаточной степени разрушитель целостности сознания, гаситель интенсивности и дифференциатор. Чем структурированнее сознание, тем ниже его интенсивностная емкость и проницаемость. Этому правилу сопутствуют несколь­­ко исключений.


Одновременно с сигнально-рациональным в сознании присутствует и нечто иное — мало­рацио­наль­ное, а, мо­­жет быть, и вовсе не рациональное. С этим нечто коррелируют такие неусловности и условности, как степень возбужденности, активитет (не име­ет значения, произвольный или непроизвольный), степень напряженности, спонтанность, импуль­сивность и аналогичное. Феномены наподобие удовольствие-неудо­вольствие сюда не входят, но само впадение в состояние с наличием удовольствия или неудовольствия с этим рядом связано. Обозначим все эти малорациональные изнутри сознания явления рефлексивно-рефлексологическим или — для большей нейтральности и отдифференцированности от чисто бихевиористских ассоциаций как рефлексивно-реф­лек­с­­ное⁴.


СРОС и рефлексивно-рефлексное ограничивают и формируют сознание с различных сторон и в то же время выступают в синтезе. Один из примеров такого синтеза связан с тем, что принято называть "долговременной памятью". Сама СРОС представляет только инертные воспоминания, воспоминания, дик­туемые непосредственными ассоциациями, и мгно­вен­ные воспоминания, то есть воспоминания, связанные прямо со СРОС, — это воспоминания привычки и последовательности, воспоминания пер­северативно-ассоциативные, фоновые и фоново-ассо­ци­а­тивные. Только феномен новизны и долгое отсутствие в привычной обстановке позволяют в какой-то степени снять с сознания этого спрута. Освежение обыденного приводит на другом полюсе к ностальгическим ощу­щениям. Невзирая на фактуальность воспоминаний, мы отказываемся от рассмотрения каких-либо хранилищ информации в виде памяти — последние на метафилософском и чисто философ­ском уровнях считаться существующими уже не могут, независи­мо от обнаружения каких-ли­бо мо­лекулярных структур па­мя­ти на соответствующем естественнонаучном уровне.


Непосредственную реальность, какая собственно дается человеку, мы называем областью психического схватывания. Все то, что в эту область не входит, но достаточно близко к ней, назовем психейным. Психейное уже не есть явная реальность. Более чем неуместно дробить психейное на всякого рода элементы типа способностей, памяти, установок и т. п. Единственное, что мы можем заявить: психейное есть подложка психического, то есть психейное — это метапсихическое, то метапсихическое, которое наиболее близко к психическому. Термин "психическое" мы дифференцировали и под психическим понимаем только реальность ощущений. В этом понимании психического термины "установка", "темперамент", "характер" относятся не к психическому как к мимолетной и эфемерной непосредственной реальности здесь-теперь, но являются вынужденными искусственными ярлыками, которые привязываются к попыткам фиктивно объяснить психейное и смоделировать его.


Не следует выяснять здесь принципы работы фотоаппарата и зрительного анализатора. Многие специалисты знают эти принципы, но, тем не менее, остаются наивными реалистами, считая, что непосредственно тот предмет, какой дается в субъективном, сам субъективным уже не является. Более продвинутый наивный реалист, являющийся одновременно и натурфилософом, будучи последовательным, должен был бы абсурдно считать, что за потолком, какой он видит, за небом, какое он видит, находится гигантская кора его собственного мозга, а на определенном удалении от этой коры — предмет-вещь-в-себе, предмет — прототип субъективного предмета.


Субъективная реальность может и не стать отправной точкой философии только потому, что соответствующего сосредоточения умственно не наступило. Апеллировать в объяснении настоящих ощу­щений к прошлым ощущениям бесполезно: полная наглядная вытекаемость одних из других не прослеживается. Тем более отсутствует непосредственно-наглядная связь между психическим и метапсихическим. Ощущения, имею­щие место при тренировке и упражнении, имеют весьма косвенное отношение к самой сути тренировки и упражнения. Сознание оказывается чем-то вроде индикатора, спи­до­метра, приборной доски при том, что находится вне его. Никто наглядный и заметный за этой доской не наблюдает. Даже ощущение "я" есть часть этой доски, а посюсторонняя роль этого "я" не более чем у красной сигнальной лампочки. Сознание не раздваивается и оказывается собственным самосознанием, то есть сознание и самосознание тождественны. Тем не менее, мы не отождествляем денотаты таких терминов как "интроспекция", "самосознание", "рефлексия", "самонаблюдение": уже говорилось о возможности корреляций, параллелизмов в различных сознаниях одного и того же сознания и соощущениях. Поскольку способности, навыки, умения и прочее подобное не находятся в сознании и не находятся в том виде, в каком их представляют, вообще нигде, то и начала всякого прагматического функционирования — вне сознания, а отсюда и философия в своих прагматических звеньях не может исходить только лишь из сознания субъекта. Само философствование не могло бы быть начато без определенных засознательных корреляций. В данном случае очень легко указать на психейное, но психейное не дается прямым и непосредственным образом, а всякое его членение на области и структуры более чем сомнительно — оно не мозг и не псевдопсихика психологии. Главнейшее из сомнений может породить попытка про­странс­твенно-временного рассмотрения пси­­хейного. Даже такой привычный объект психологии и физиологии как долговременная память и в условном виде никак не может быть памятью или струк­турой, зако­дированной в некоем субстрате. Так называемая долговременная память — это сам тяж потока сознания, то есть это не память о том, что было, но то, что ощущалось когда-то. Сколь бы это ни было близко к наивному представлению о па­мя­ти — подобное не может далее связываться ни с наивными, ни с научными представлениями о "хранилищах" памяти в виде ящиков, голов, молекул, динамических процессов. Подобное чудище не может находиться ни в мозгу, ни в традиционно-пси­хи­чес­ком, ни в цельном психейном. Это наше предубеждение против вскрытия психейного связано не только с его "ноуменальностью", но и с вынужденностью его рассмотрения в самом начале изложения — забыть о нем просто невозможно.

Ясно, что какие-либо проекции прагматики или сознания на психейное более чем нелепы, по крайней мере, на данный момент. Обратные проекции еще менее возможны, если иметь в виду целое психейное. Приходится искать в самом сознании его собственные границы, а такими границами являются СРОС и рефлексивно-рефлексное. При этом последнее может считаться даже перпендикулярным созна­нию — настолько косвенны способы его выявления.


Психейно-психический вопрос, он же в другой трак­товке либо психофизиологический, либо психофизиче­ский, либо психосубстанциональный (под словом "психо" здесь везде, как правило, понимают только посюсторон­ность, но не психику как бессознательное) оказывается не столько вопросом или проблемой, сколько парадоксом. Этот парадокс возникает из неявного логического круга, совершаемого при попытках объяснений. Ситуация по­добна той, когда в геометрии пытаются доказывать с по­мощью следствий из теорем аксиомы, на которых эти тео­ремы основаны, или той, когда с помощью генетики пыта­ются объяснить физику. Все человеческие сферы, незави­симо от их последующего условного или условно-прагма­тического обособления от человеческого сознания, оста­ются постпсихологичными. Мож­­­но сослаться на следую­щую аналогию: проведя слож­ную работу, мы будем иметь достаточные шансы на кино- или телеэкране отобразить инженерные принципы, на которых основано кино или те­ле­ви­де­ние. Никакого собственно логического затруднения здесь не возникает потому, что сам человек находится вне экрана, в то время как некие двумерные существа, являю­щиеся частью изображаемого на экране, достичь подоб­ного отображения никогда бы не смогли.⁵

И после снятия фикций абстрактного, при наличии воспоминаний, вполне заметны связи между различными непосредственными реальностями, не проходящие внутри самих непосредственных реальностей. Заметить репрезен­тацию этих связей в здесь-теперь можно и не строя каких-либо предположений о прохождении их через психейное; воспоминания в локусе здесь-теперь относятся к локусу здесь-­теперь.

Нет оснований считать, что СРОС и рефлексивно-реф­лексное (в том числе мнестическое реф­лек­сив­но-рефлекс­ное) включают в себя абсолютно все внутренние границы сознания и вбирают всю его приспособительную оболочку. Следовательно, мнестическая рефлексия, вероятнее всего, не ограничивается синтезом мнестического рефлексивно-реф­лексного и СРОС. На практике это подтверждается возможностями сверх­вос­по­минаний, воспоминаний в виде абсолютного возврата. В данном случае боль­­­шее значение имеет не поворачивание потока сознания вспять, а сверх­совершенное воспроизводство той или иной структуры (текста, большого набора случайных чисел, рисунка по­верхности чего-либо и т. п.).

Если посюсторонне выраженную ограниченность субъ­ективного сознания мы обозначим термином "фе­ноум", то мнестическая рефлексия получит в качестве синонимического названия термин "мнестический феноум", то есть "мнестический феноумен", "мне­стический феноменоно­умен", если не делать сокращений. Именно благодаря мнестическому феноуму в сознании-реальности возможно симультанное восприятие мнестических и квазиамнестиче­ских смыс­лов⁶, а также — явление символизации и сим­воль­ности. Символьностью вообще вымощено сигнально-рациональное, но из этого не следует некое обогащение мышления, расширение смысловой данности в конкретном здесь-теперь, хотя потенциально сама сфера смыслов при этом оказывается увеличен­ной. Изначальный смысл не об­разен, но интенсивен⁷. Экспансия символического в эту интенсивность снижает ее до минимума, до со­стояния, близкого к вырождению, и приводит к действи­тельному вырождению в области собственно идей (области чистой идеальности).

Мнестические феноумы имеют прямое отношение к феноумам активитета, а часто и пересечение с ними. Наглядность такого пересечения резко падает при переходе от частного активитета к базисному. Причина этого — полная измененность сознания при смене такого активитета и достаточная сте­пень амнезии. Базисный активитет выражается в гигантском количестве состояний — от состояния летаргии через сновидно-гипнотические состояния, состояния бодрствования различной степени возбужденности и оживленности до состояния судорож­ного припадка. Естественно, — речь идет только об отсутствии сигнально-рациональной выделенности, рациональной фиксируемости, но не об отсутствии пересечений вообще. Безусловное рефлек­сивно-реф­лек­сное — это само базисное явление сознания; условное рефлексивно-реф­лекс­ное — это всякое домнестическое центрирование сознания; и, наконец, условно-условное реф­лек­сив­но-рефлексное ка­­сается уже конкретно центри­рован­ного сознания и узкооперациональных сосре­до­то­чений, проходящих через пакеты непосредственных реальностей.

Нас интересуют не общие феноумы, а специфические, в особенности три из последних: феноум направленности-сосредоточения, языковой феноум и феноум неявной логики. Апостериорность первых двух в обычном сознании почти не опознаваема, апостериорности третьего вообще не может быть, по крайней мере, если имеется в виду он, а не его производные.


Первое начало философии исходит не из плоскости субъективного сознания самой по себе и безотноситель­ной, но из заданности сознания помимо соз­нания. Отно­шение этого начала к ноуменальному может быть только указующим, но не объяснительно-структурным. Тем са­мым в качестве начала выступает не психейное, а граница между психейным и психическим (метасубъективносозна­тельным и субъективносознательным). Все это связано с тем, что возможность ступать на тот или иной философ­ский лужок вытекает не из психического, а из корреляций с метапсихическим, в том числе психейным. В качестве феноумности выступает не сама непосредственная реаль­ность в своем чистом виде, но то в ней, что носит на себе явный отпечаток опосредованной реальности, является еще зримой окантовкой. Подобное рассмотрение редук­тивно и обратно и не носит синтетически кругового харак­тера.

Предфилософичность языкового формально касается только сознания с тривиальным базисом и с обычной сиг­нально-рациональной оболочкой. Отделение смысла от знака в языковых феноменах выходит за границы самих этих феноменов. Спаянность смысла и знака феноумным и дофеноумным образует нечто общее: смыслознак. Под смыслом и знаком подразумеваются стороны реального пси­хи­чес­кого смыслознака, не имеющего вполне четкой отграниченности от фактуры и здесь-теперь случай­нос­ти, но вовсе не мифический знак ки­бер­не­тики и лингвистики. Этот последний наукообразный знак был разоблачен еще в Древней Греции пирронистами (см. раздел 6.4.1). Действи­тельно, в сфере науки под знаком понимается некоторый несуществующий предел, вырожденный помещением в сферу идеализаций, а потому и оказывающийся парадоксальным. В отличие от этого, психический знак реален, он не есть идея. Таким об­разом, под знаком можно непарадоксально полагать не не­кий фиктивный идеальный знак, но непосредственно кон­крет­ный чувственный знак, неотделимый от фактуры и ин­дивидуального изображения. В подобном знаке явно поте­ряна наукообразная общность. Для того чтобы иметь нечто унифицированное, приходится знак превращать в смысл и искать логические пересечения знака как смысла всего ряда мыслимых знаков, однотипно обозначающих одно и то же. Не говоря о том, что подобная операция идеально-ма­те­­матична, можно заметить, что это пересечение бу­дет уничтожать фактурную сторону знака. Тем самым мы вновь возвращаемся к смыслознаку. Корреляты смысла и зна­ка поглощены, как поглощено и то, что дает воспоми­нания. Язык в узкоконкретном понимании реально может присутствовать только в самовосприятии. С этой точки зрения, фраза произнесенная на незнакомом иностранном языке, как правило, не есть язык и не относится к языку в нашем смысле, так как представляет собой не смыслознак и не знак, а псевдознак, ибо знак должен что-либо субъек­тивно обозначать в своей спаянности со смыслом.

Не существует языка общества (в любом смысле), и не существует словарного запаса личности. Ясно, что все это даже не миражи, даже не идеальные фикции. Плоскость языка полагается в идеальном, но в своем полном виде она заидеальна, превышает статус небытия. Реальный язык в виде инерт­ного восприятия речи — это конкретные смыслознаки, данные субъекту. За ними простирается граница поглощенности — и только. Попытка искусственного расчленения этой поглощенности через наличность рефлексивно-рефлексного превращается в попытку старта в идеальное (несуществующее). Мож­­но видеть следующую иерархию: 1 — зафеноумная поглощенность, 2 — реальные смыслознаки, 3 — надстройка над всем этим — лингвистически понимаемый язык.

Ограниченность психической схватываемости в частном случае распространяется и на текстуальную схватываемость. То, о чем я говорил ранее, постепенно уходит из моего поля обозрения, но уходит не совсем, а оставляет после себя отрывочные воспоминания и указательные ощущения (мнестически сгущенную интенцию). Благодаря интенции и неупорядоченным воспоминаниям возникает окрашен­ная практицизмом уверенность в том, что существу­ет плоскость изложения. Иллюзию наличности текста поддерживают ощущения с уменьшенной смыс­ловой проницаемостью: общее ощущение-вос­при­я­тие страницы, множества страниц. В них нет детальной расшифровки интенционностей. Легко понять, что непосредственно-реально плоскости изложения не существует, что она мнима. Я могу вернуться и перечитать предыдущий "текст", но только когда я его перечитываю, я его расшифровываю, и он становится в своей частности языковым феноменом. При этом сама расшифровка запсихична, ее механизм не проходит через сознание; она дается задним числом.

Нас интересует среда, в которой находится изложение. Попытавшись ее найти, мы можем четко увидеть, что этой среды нет. Тем не менее, ее практически полагают, и эта среда есть абстрактная положенность, фикция. Подобное носит характер не умопостигаемости, а чистой инертности, дикарской, обыденной абстрактности. Перечитывание текстов — это порочный опыт, так как опыт каждый раз единичен, а среда изложения выходит за единичный опыт. Создаваемая в сознании ссылка на положенность вызывает абстрагирование от свойств сознания. Это и есть не что иное, как идеализм практически направленного сознания. Диктовка элиминированных ощущений субъекта внешнему миру означает совершение алогического скачка, причем не умственно-созна­тель­ного, а рефлексологического.

Не только в изложении, рассуждении, но и во всем том, что дается сознанию, есть определенная архитектоника, связность, повторяемость. Одновременно сознанию даются и явления противоположные перечисленному. Менее связное всегда и менее осознаваемо (имеются в виду феномены), менее фиксируемо, менее запоминаемо. Однако и то, что мало улавливается сознанием, то, что малорационально, все же имеет некоторую связность внутри сознания, некоторую упорядоченность. Здесь можно отметить наличие разных слоев сознания. При всем этом нужно сказать, что тенденция к потере структуры не имеет никаких видимых границ, тенденция к потере связности ограничена связностью ткани сознания, то есть абсолютная бессвязность вообще не может находиться в сознании. Мало­мнес­тич­ность, амнестичность, быстрота смены ощу­щений, так или иначе, предстают в том виде, в каком они предстают, невзирая на то, что формальнологический закон тождества к длению ощущений не совсем применим (см. раздел 6.2.1). Связность не обязательно должна быть рациональной связностью или предметовещеподобной связностью — мы имеем дело с более общими свойствами сознания. Аналогично, говоря о логических основах рассуждения, мы не должны подразумевать только искусственно созданные и искусственно выделенные логики. Мож­но видеть различного рода ологиченности ментальных явлений, без какого-либо отношения этих ологиченностей к силлогистике. Существует как бы априорная логика, задаваемая помимо сознания и помимо умственной деятельности, сама выступающая как примативный факт в среде других фактов.

Заставая себя на развернутом или неразвернутом использовании той или иной формализованной логики, мы вправе спросить: "А насколько оправдано само использование логики? Логична ли логика? Как логически доказать ее логичность?" Все это риторические вопросы, переходящие либо в парадоксы, либо в порочные круги. Традиционная формальная логика и известные математические логики — как классические, так и неклассические — сильно смещены в идеальную плоскость и оказываются либо игрушками, либо относительно удобными и относительно доступными моделями других логик — неявных и малодоступных. В частных случаях, на этих моделях можно проиграть и переиграть те или иные варианты умозаключений, перенести взаимоотношения между символами на технические схемы и т. п. Эти модели обладают недостатками свойственными как моделям вообще (например, оторванностью от прототипа, а в данном случае — от реального мышления), так и специфическими недостатками: отсутствием подобия субстанциональности, атомарным характером своих членений.

Даже абстрактная и мнимая плоскость языка обладает гораздо большими возможностями, чем плоскости абстрактных логик. Заидеальность плоскости языка выражается в том, что явления языка не поддаются полному перечислению, реестрированию, парадигмированию и т. д. Собственно же реальный субъективный язык неотделим от самого наличного сознания, сцеплен с различными порядками образов и даже насыщен ими. В языке возможен эффект новосубстанционализации — новосубстанциональности, что особенно ярко можно видеть в поэзии. Рассматривая язык более широко (и не только как вербальное явление) через призму смыслознаков, смыслосимволов, мы уже не сможем провести абсолютной грани между смыслозначимым языком и смысло­существующим сознанием вообще. Благодаря СРОС, смыслоговорящими оказываются почти все явления сознания; всякий предмет можно рассматривать и как знак: в меру означенной будет и эмоциональная гамма. Обычно-вербальные знаки и знаки жестов не смогли бы приобрести никаких значений при отсутствии уже предсуществующей рядоположенности значений в ментальном поле. Символизация данная извне, разумеется, усиливает СРОС, но для этого необходима спонтанная, естественная символизация. Богатство обычного естественного язы­ка по сравнению с обычной формальной логикой не только в том, что язык обладает большей вписанностью в человеческое существование, но, главным образом, в том, что языковой арсенал не ограничивается только знаковыми связностями. Наличие натуральных смыс­ловых связностей выявляет наличие в языке подспудного ряда логик.


Ологиченностью обладает не только языковое и смежное языковому, но в достаточной степени и все субъективное. Ментальная логика в широком смысле оказывается границей данности данностей. Эта неформализованная ологиченность не обязательно может быть рациональной ологиченностью. Всякая традиционная логика логична для чего-либо, но не для себя. Логика ничего не может утверждать о логике своих методов и построений, ибо это воспрещено самой логикой (порочный круг, саморефлексивность), а какой-либо топологически непрерывной с ней металогики мы не имеем, и примативные исходные пункты логики даны помимо нее самой. Логика как будто подтверждается практикой, но это мало о чем говорит, так как из мнестических археологических отложений практики она и выводится. Нужно отметить, что выведение логики из некой практики может происходить только иррационально-алогично. Допустим, что нам удалось неалогично вывести логику из опыта (пусть даже не нам, а некоторому очередному демону), но что значит вывести неалогично? Вывести неалогично означает вывести с помощью правил логики, но как мы будем выводить логику с помощью правил логики, когда сама логика еще не выведена? Интеллектуальная несостоятельность мыслительной предлогики вид­на достаточно ясно. Кроме того, практика здесь не есть реальное сознание или поток сознания, она — феноумно возникающее идеальное, то есть, с одной стороны — нечто совершенно мнимое, с другой — поглощенность зафеноумного. Умственное возникает задним числом, как отрывочный протуберанец. Опора на фикции — только попытка облагораживания действительной опоры на феноумные элементы неразумия.


Ментальная логика присутствует уже в созерцании и в наиболее чистом виде представляет собой невербализованную, псевдосубстанциональную логику (логику ткани человеческого сознания). Ментальная логика не отождествляется со СРОС. Логическая сторона сознания является более фундаментальной, чем рациональная. Нужно заметить, что обыч­ные умозаключения и суждения не чисто логичны, а являются синтезом логического и рационального. Фактуально логическое нельзя также отожде­­ствлять со смысловым и тем более — с логосным. Примативно-логическое выступает как дозаконие, граница присутствия как таковая.

Выведение абстрактных логик из неабстрактных происходит внелогично-скачкообразно. Между сознанием того, что мы либо видим какой-либо предмет, либо его не видим, и формальной аксиомой "из двух противоположных высказываний одно истинно, а другое ложно" лежит пропасть, и ее нельзя ничем заполнить, кроме как алогическим скачком. Если надо учитывать модальности, то неявная логика и здесь не проиграет, ибо, например, видение какого-либо нечеткого и не совсем опознанного предмета и не предполагает опознание, а представляет пред­мет в том качестве, в каком он есть.

Из изложенного выше можно сделать вывод о том, что первое начало философии, будучи единым глубинно, плюралистично-дивергентно в своих под­хо­дах к конкретному мировоззрению. Нет возможности проследить в этом начале какую-либо сплошность-непрерывность, а потому в фактической данности это начало является разбросанным: оно начинается с отсубъективных сторон животно-рефлексо­ло­гического и заканчивается метатеоретическими мак­симами (более подробно об этих максимах см. в следующем разделе). Наиболее просто первое начало можно сформулировать так: "Невозможно начинать поисковую мировоззренческую деятельность, не имея необходимых для этого условий, орудий, внутренних готовностей и проторенностей". Впереди начала мировоззрения как такового всегда будут язык и логика, существование самого мыслящего субъ­екта (мыслительной арены, мыслительного табло), возможность необходимых сосредоточенностей. Следовательно, первое начало философии представляет собой совокупность предначал философии; и все они редуктивно сводятся к границе между психическим и психейным, заданности человеческого сознания помимо самого сознания.


Прагматическая банальность первого начала фи­ло­софии оказывается мифом, как только мы переходим к языку метатеории, ибо сама прагматика при переходе к этому языку выявляет себя как одна из условностей-приблизительностей, "иррадиация" ощу­­­­ще­­­ний за пределы ощущений. Отказ от предпосылок обыденного, а затем и от предпосылок научного мыш­ления неизбежен. Этот отказ не означает полного их отрицания, но обрекает мыслящего на действительный тет-а-тет с реальностью и на поиск собственной методологии. Эта методология прежде всего метанаучна, она не должна быть адекватна методам науки, но только — гомологична им по интеллектуальному уровню. Это последнее требование в более существенном смысле означает одновременную противоположность и симметрию философии и науки.