Geum.ru

Василий Галин Запретная политэкономия красное и белое

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   45
все, что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей, по чьей-то вине изломанной жизни, — все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью»882. «Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся. Прежде всего — разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям, и к идеям. Ненависть ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе. В этом чувстве слышалось непосредственное, веками накопившееся озлобление, ожесточение тремя годами войны, воспринятая через революционных вождей истерия. Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно вагона «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек»883. Колчак говорил про «обезумевший дикий (и лишенный подобия), неспособный выйти из психологии рабов народ».

Причины дикой ненависти и жестокости «русского бунта» Витте задолго до революции, объяснял не национальными особенностями русского народа, как Бунин, Грациози, Палеолог... или влиянием революционных вождей, как Деникин, а действием объективных политэкономических законов. Витте указывал, что до революции, «крестьянство находилось вне сферы гражданских и других законов... На крестьянина установился взгляд, что это, с юридической точки зрения, не персона, а полуперсона. Он перестал быть крепостным помещика, но стал крепостным крестьянского управления... Вообще его экономическое положение было плохо, сбережения ничтожны...»884 «...Когда он (крестьянин) не может ни передвигаться, ни оставлять свое, часто беднее птичьего гнезда, жилище без паспорта, выдача которого зависит от усмотрения, когда, одним словом, его быт в некоторой степени похож на быт домашнего животного с той разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития госу-

погибли десятки тысяч человек, в том числе женщин и детей. Пройдет всего двадцать с небольшим лет, после революции в России и опять же не крестьяне, а регулярные армии цивилизованных стран Германии, Италии, Японии продемонстрируют такие «сохранившиеся ядра первобытной дикости», перед которыми померкнет вся предыдущая история человеческого насилия.. В начале XXI века в мае 2004 г. не неграмотные озлобленные крестьяне начала XX века, а профессионально обученные английские и американские полицейские войска, не на поле боя, а в тюрьме будут совершенно бесцельно с садистским извращением пытать пленных, захваченных в Ираке.

184

дарственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится... Но, конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя роль, выходящую из сферы, присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то, рано или поздно, правительство должно было вкусить прелести такого режима»885. Витте пророчески заключал: «..Несытое существо можно успокоить, давая пищу вовремя, но озверевшего от голода уже одной порцией пищи не успокоишь. Он хочет отомстить тем, кого правильно или неправильно, но считает своими мучителями...»886 К аналогичным выводам приходил и Деникин: «Бесспорно, что аграрная реформа запоздала. Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное — той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, не могли не вызвать исторического отмщения»887.

И когда пришел их час, солдаты стали мстить за все сразу, и за свои крестьянские и солдатские обиды... ЧКК приводит выдержку из письма одного молодого капитана, написанного еще в марте 1917 года: «Между нами и солдатами — бездонная пропасть. Для них мы есть и останемся «барами». Для них то, что произошло, не политическая революция, а революция социальная, из которой они вышли победителями, а мы — побежденными. Они говорят нам: «Прежде вы были барами, а теперь наш черед барствовать! Они чувствуют, что пришла пора реванша за века рабства»888.

При этом А. Грациози указывал, что «плебейская» жестокость взрыва может объясняться предварительной маргинализацией этих людей»889. Этот же факт подчеркивал Л. Троцкий, который, соглашаясь с Каутским, писал, что: «Одну из причин крайне кровавого характера революционной борьбы... (он) видит в войне, в ее ожесточающем влиянии на нравы. Совершенно неоспоримо»890. Во время войны солдаты и народ пришли к выводу, что сотнями тысяч их жизней жертвуют бесцельно, что их жизнь не стоит ничего, соответственно и они перестали ценить и чужую жизнь. Даже английский представитель А. Нокс замечал в ноябре 1916 г.: «Без аэропланов и гораздо более мощных орудий, снарядов к ним, а так же умения все это использовать, посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню»891. Офицеры посылали солдат на смерть и поэтому именно офицеры ассоциировались у солдата с теми силами, которые сделали их заложниками войны. А в это время по столице распространялись слова Распутина: «Слишком много мертвых, раненых, вдов, слишком много разорения, слишком много слез... Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый

185

из них оставляет за собой пять, шесть, десять человек, которые плачут... А те, которые возвращаются с войны, в таком состоянии... Искалеченные, однорукие, слепые!.. В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе»892.

Но основную роль в маргинализации масс играло даже не положение на фронте, а разруха и голод в тылу. Великая Российская империя рухнула под напором голодной толпы, та же толпа похоронила и Временное правительство. Большевики, захватив власть, получили лишь ее атрибуты, настоящим же царем был голод. Свидетель событий А. Мартынов отмечал: «По мере обострения гражданской войны стихийный террор принимал все более ожесточенные формы. «Известия Народного Комиссариата Продовольствия» свидетельствуют о катастрофическом продовольственном положении на местах в 1918 г.: «Это уже не оскудение — это картины... предсмертной агонии. А в паническом настроении народ и действует панически... Упрощенной психике соответствует и упрощенность действий — все они выливаются в одно — погром...», разрушая «и без того в конец разрушенную страну...»893

Интервенция и «союзническая» блокада довели эти два основных маргинализующих фактора (голод и войну) до крайней степени радикализма. Делалось это совершенно сознательно, в надежде на то, что население не выдержит и скинет большевиков. Ради этого обрекались на смерть миллионы русских людей и будущее всего народа. Политический истеблишмент Англии, Франции и США отчасти добился своего — голод и война культивировали жестокость и ненависть населения. Война разоряла крестьян, приносила им страдания, смерть, нищету. В то же время крестьяне служили материалом для белых и красных армий и должны были еще и обеспечивать их продовольствием. Солдаты и крестьяне отвечали с жестокостью отчаяния. Это не была уже просто война или истребление, это был пароксизм животного насилия. Просто смерть врага уже не приносила утешения, не компенсировала понесенных утрат и страданий...

Третий маргинализующий фактор заключался в том, что главный инициатор русских революций — интеллигенция — не ассоциировала себя с народом, а следовательно, и не имела моральной связи с ним. Большевики, точно так же как либеральная интеллигенция, смотрели на русский народ как на материал для реализации своих теорий. Бакунин задолго до революции указывал на эту особенность России: «Особенно страшен деспотизм интеллигентного и потому привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ. Во-первых, представителя этого меньшинства попытаются во что бы то ни стало уложить в прокрустово ложе своего идеала жизни будущих поколений. Во-вторых, эти двадцать или тридцать ученых-интеллигентов перегрызутся между собой». Еще ранее А. Чехов заявлял: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, исте-

186

ричную, невоспитанную, лживую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр»...894 Отсутствие моральной связи с народом вело к тому, что стороны не воспринимали друг друга за людей, что вело к крайней ожесточенности гражданской войны. А. Деникин, отмечая этот факт, писал: «Был подвиг, была и грязь. Героизм и жестокость. Сострадание и ненависть... на почве кровавых извращений революции, обывательской тины и интеллигентского маразма...»895. Игнатьев: «Революция в России долгое время представлялась мне великим народным бунтом, направленным не только против помещиков и властей, но и против всех интеллигентов, которые не имели прочных корней в родной земле»896.

Но стихийный террор не может возникнуть сам по себе, несмотря на всю маргинализацию масс и глубину их противоречий с правящим классом. Мораль, привычка, инерция и сила подавления власти являются непреодолимыми барьерами для разгула стихии. Чтобы она выплеснулась из берегов, кто-то должен был разрушить эти барьеры. О том, что крылось за ними, предупреждал Ф. Тютчев еще в 1836 г.


О, бурь заснувших не буди,

Под ними Хаос шевелится887.


На того, кто разбудил эту бурю, уже в эмиграции укажет лидер кадетов П. Милюков: «История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю». Солженицын в статье «Образованщина» замечал по этому поводу про февралистов: «Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, но не сумела управлять ее обломками. Потом, озираясь из эмиграции, она сформулировала себе оправдание: «народ — не такой», народ обманул ожидания интеллигенции». Активный участник февральской революции В. Шульгин по этому поводу позже напишет: «Если подавлять бунт можно, то и слава богу. Это сделают не только без нас, но и против нас... Николай I повесил пять декабристов, но если Николай II расстреляет 50 000 февралистов, то это будет задешево купленное спасение России»898.

Действительно, стихия овладела массами уже на следующий день после того, как февральская революция смела остатки монархической власти. Уже в марте «В Кронштадте были зверски убиты главный командир порта адмирал Р. фон Вирен, начальник штаба адмирал А. Бутаков... командир 2-й бригады линкоров адмирал А. Небольсин, на следующий день толпа настигла командующего Балтийским флотом адмирала А. Непенина. От рук взбунтовавшихся матросов пали комендант Свеаборской крепости, командиры 1-го и 2-го флотских экипажей, командир линкора «Император Александр II», командир крейсера «Аврора»... К 15 марта Балтийский флот и крепость Кронштадт потеряли 150 офицеров,

187

из которых более 100 было убито или покончило с собой. На Черноморском флоте так же было убито много офицеров, имелись и случаи самоубийства. На сухопутном фронте тоже происходило немало эксцессов. Цензура часто перехватывала солдатские письма такого содержания: «Здесь здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка, и так много арестовывают и убивают». Убийства происходили и в тыловых городах: в Пскове погиб полковник Самсонов, в Москве полковник Щавинский, в Петрограде князь Абашидзе. Не в силах вынести глумления солдат, некоторые офицеры стрелялись»899. Деникин вспоминал: «Я помню хорошо январь 1915 года, под Лутовиско. В жестокий мороз, по пояс в снегу, однорукий бесстрашный герой полковник Носков, рядом с моими стрелками, под жестоким огнем вел свой полк в атаку на неприступные скаты высоты 804... Тогда смерть пощадила его. И вот теперь пришли две роты, вызвали генерала Носкова, окружили его, убили и ушли»900. С. Волков приводит почти по дням, пофамильно многие сотни подобных примеров убийств, арестов, унижений и самоубийств офицеров и генералов в период с февраля по июль 1917 г.

После Октябрьской революции, еще до введения «Красного террора», волна дикого стихийного насилия, едва прикрытая сверху революционными лозунгами (Красной армии в то время, как таковой, еще не существовало, не было еще и ВЧК) захлестнула страну. Так, 29 октября в момент «сдачи (Владимирского училища) толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками — заколоты безоружные. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги»901. В городе повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы902. На гидрокрейсере «Румыния», «лиц, приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт... На «Труворе» снимали с жертвы верхнее платье, связывали руки и ноги, а затем отрезали уши, нос, губы, половой член, а иногда и руки и в таком виде бросали в воду. Казни продолжались всю ночь, и на каждую казнь уходило 15-20 минут». За 15-17 января (1918 г.) на обоих судах погибло около 300 человек»903. «На крейсере "Алмаз" помещался морской военный трибунал. Офицеров бросали в печи или ставили голыми на палубе в мороз и поливали водой, пока не превратятся в глыбы льда... Тогда их сбрасывали в море». Тогда в Одессе было убито свыше 400 офицеров904. В Новороссийске 18 февраля все офицеры 491 полка (63 человека), выданные своими солдатами озверелой толпе, были отведены на баржу, где раздеты, связаны, изувечены и, частью изрубленные, частью расстрелянные, брошены в залив»905. С. Волков в своей книге приводит многие сотни подобных примеров.

Русский бунт тесно переплетался с революционной анархией первых лет революции, внося в нее крайнюю жестокость. У. Черчилль писал о том времени: «Те же самые картины смятения и напряженных боев повторялись с теми или другими изменениями повсюду, где только

188

сталкивались большевистские и антибольшевистские войска. Убийства и анархия, грабежи и репрессии, восстания и подавления бунтов, измены и резня, слабые попытки вмешаться в неслыханные кровопролития, — все это происходило на обширной территории от Белого до Черного моря. Во всей стране никто не знал, что делать, за кем идти. Никакие организации не в силах были противостоять этому всеобщему разложению, жестокость и страх господствовали над стомиллионным русским народом в создавшемся хаосе»906.

Так, в марте-апреле 1918 года произошел «погром буржуазии» в Благовещенске, в ходе которого погибло до 1500 офицеров, служащих и коммерсантов907. «В Благовещенске, — писал генерал Нокс, — были найдены офицеры с граммофонными иглами под ногтями, с вырванными глазами, со следами гвоздей на плечах, на месте эполет, их вид был ужасен»908. Показателен такой эпизод. «На перроне валялся изуродованный труп старичка — начальника станции. У него на груди лежали проткнутые штыками фотографические карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника станции... Если так расправлялись большевики с родителями офицеров, то над самими офицерами, взятыми в плен, красные палачи изощряли всю свою жестокость. На плечах вырезывали погоны, вместо звездочек вколачивали гвозди, на лбу выжигали кокарды, на ногах сдирали кожу узкими полосками в виде лампас. Бывали случаи, когда . даже тяжело раненных офицеров медленно сжигали на кострах. Видя неминуемый плен, офицеры-добровольцы застреливались или же, если были не в состоянии пошевелить рукой, просили своих друзей пристрелить их во имя дружбы»909. «В Таганроге люди из отрядов Сиверса бросили пятьдесят связанных по рукам и ногам юнкеров и офицеров в горящую доменную печь. В Евпатории несколько сотен офицеров и «буржуев» были после страшных истязаний сброшены связанными в море. Подобные же зверства имели место во многих городах Крыма, занятых большевиками: в Севастополе, Ялте, Алуште, Симферополе. Такая же жестокость проявлялась и в казачьих станицах в апреле-мае 1918 года. В досье комиссии Деникина есть сообщения о «трупах с отрубленными руками, переломанными костями, об обезглавленных телах, о раздробленных челюстях, об отрезанных половых органах»910.

Все эти факты можно отнести к проявлениям большевистского «Красного террора». Но вот тот же С. Волков, которого в данном случае трудно заподозрить в предвзятости, пишет: «Там, где большевикам оказывалось сопротивление или их власть была непрочной (Новороссия, Крым, Дон, Кубань, Северный Кавказ, Сибирь, Средняя Азия), офицеры, с одной стороны, имели возможность организоваться и принять участие в борьбе, но с другой — именно здесь в первой половине 1918 года офицерам было находиться наиболее опасно»911. Т.е. стихийное насилие творилось в первую очередь там, где власть большевиков была слаба. Пройдет всего 2-3 года, и то же самое крестьяне будут делать с большевиками, которые попытаются навести в стране порядок после 6-7 лет не-

189

прерывной тотальной войны. Большевиков будут замораживать, сжигать, забивать молотками, распиливать, сдирать с них кожу и т.д. Будут использоваться самые изощренные методы пыток и казней. Даже Деникин отметит: «Расправы с большевистскими властями носили характер необыкновенно жестокий...»

Вплоть до середины 1919 г. насилие и жестокость носили не столько организованный, сколько стихийный характер, не большевики вели массы за собой, а сами едва поспевали за массами. Одновременно, придя к власти на волне стихии, большевики с первых же дней предпринимали попытки подавить эту маргинализованную стихию и загнать ее в берега. Например, «28 февраля 1918 матросы корабля "Борцы за свободу" постановили истребить всю буржуазию. За две ночи они расстреляли 400 человек. С большим трудом ревкому удалось удержать дальнейшие расстрелы без суда»912. Именно «в первый период войны — практически в течение всего 1918 г. — в плен обычно не брали, особенно офицеров. Захваченных тут же расстреливали, часто — после диких издевательств»913. Только с начала 1920 г. стихийный террор начинает постепенно затухать. В плен белые и красные стали брать лишь с середины 1919 г. Деникин вспоминал: «Только много времени спустя, когда советское правительство кроме своей прежней опричнины привлекло к борьбе путем насильственной мобилизации подлинный народ, организовав Красную армию, когда Добровольческая армия стала приобретать формы государственного учреждения с известной территорией и гражданской властью, удалось мало-помалу установить более гуманные и человечные обычаи, поскольку это вообще возможно в развращенной атмосфере гражданской войны. Она калечила жестоко не только тело, но и душу»914. Б. Соколов отмечал факт, что как только одна сторона начинала проявлять гуманное отношение к пленным, то «происходило своеобразное смягчение обычно беспощадной гражданской войны. Красные, узнав, что на белой стороне не расстреливают, стали тоже воздерживаться от применения расстрелов»915.

С началом гражданской войны, с формированием Красной и Белой армий стихийное насилие «русского бунта» переносится из солдатской среды в деревню. Перед обоими армиями вставали проблемы самообеспечения продовольствием и мобилизации новых рекрутов. И то и другое проводилось с крайней жестокостью и насилием, что вызывало ответную маргинализованную реакцию крестьянской среды. Перед большевиками, кроме этого, стояла задача обеспечения снабжения городов и армии продовольствием. Ограниченность продовольственной базы в условиях гражданской войны приводила уже не просто к реквизициям, а к войне за хлеб. Между городом и деревней война шла за физическое выживание, именно она до крайности радикализовывала «русский бунт».

К концу 1920 г. постепенно наступит четвертый этап гражданской войны. Укрепившиеся у власти большевики с беспощадной жестокостью

190

приступили к подавлению крестьянского бунта — остатков «плебейской революции». Если бы они попытались это сделать раньше — встать на пути крестьянской стихии в 1917 г., — она бы сдунула большевиков, точно так же, как сдунула Николая II, Керенского, кадетов и армию. у большевиков в то время было еще меньше шансов, чем у их предшественников, что бы уцелеть и остановить каток «русского бунта».

Беспощадная война большевиков с «крестьянским бунтом» стала предметом различных политических спекуляций. Так, Грациози подает ее, как войну государства против своего народа, другие говорят о ней, как о войне большевиков против крестьянства. М. Бернштам пишет: «Источники насчитывают сотни восстаний (против большевиков) по месяцам сквозь всю войну 1917-1922 годов916. Л. Спирин: «С уверенностью можно сказать, что не было не только ни одной губернии, но и ни одного уезда, где бы не происходили выступления и восстания населения против коммунистического режима». Деникин утверждает: «Таким же всеобщим, стихийным настроением была ненависть к большевикам. После краткого выжидательного периода, даже после содействия, которое оказывали немногие, впрочем, повстанческие отряды в начале 1919 года вторжению на Украину большевиков, украинское крестьянство стало в ярко враждебное отношение к советской власти. К власти, приносившей им бесправие и экономическое порабощение; к строю, глубоко нарушавшему их собственнические инстинкты, теперь еще более углубленные; к пришельцам, подошедшим к концу дележа «материальных завоеваний революции» и потребовавшим себе крупную долю»917.

Достоинством Деникина является то, что несмотря на филиппики в адрес большевиков, он пытается сохранить объективность и уже на следующей странице пишет об истинных причинах «крестьянского бунта»: «Шесть режимов, сменившихся до того на Украине, и явная слабость всех их вызвали вообще в народе обострение тех пассивно-анархических тенденций, которые были в нем заложены извечно. Вызвали неуважение к власти вообще, независимо от ее содержания. Безвластие и безнаказанность таили в себе чрезвычайно соблазнительные и выгодные перспективы по крайней мере на ближайшее время, а власть, притом всякая, ставила известные стеснения и требовала неукоснительно хлеба и рекрутов. Борьба против власти как таковой становится со временем главным стимулом махновского движения, заслоняя собой все прочие побуждения социально-экономического характера. Наконец, весьма важным стимулом повстанческого движения был грабеж. Повстанцы грабили города и села, буржуев и трудовой народ, друг друга и соседей. И в то время, когда вооруженные банды громили Овруч, Фастов, Проскуров и другие места, можно было видеть сотни подвод, запружавших улицы злополучного города, смирными крестьянами, женщинами и детьми, собирающими добычу»918.

191

В тылу самой деникинской армии депутаты от черноморских крестьян обращались к Коттону: «Мы не побоялись ваших пулеметов и пушек, которыми вы снабжали Деникина для борьбы с безоружными крестьянами, так неужели вы думаете, что теперь мы, завладев этими вашими пушками и пулеметами, побоимся ваших угроз? Знайте, что мы до тех пор не прекратим борьбы, пока не установим свою крестьянскую власть на всем Черноморье... И никакие иностранцы не смогут помешать нам... Генерал Коттон был видимо смущен. Привыкнув на территории Добрармии к выражениям почтительной благодарности, он впервые столкнулся и ознакомился с настроениями того русского народа, от имени которого с ним до сего времени разговаривали генералы и бывшие губернаторы дореволюционного режима. Враждебное отношение русских к всемогущим бывшим союзникам было для него полной неожиданностью»919. Одновременно крестьяне Черноморья принимают декларацию: «...Большевизм объективно осужден на поражение, грядущая реакция несет с собой старое рабство народу... Города экономически разорены и потеряли свое былое значение. Пролетариат вследствие полного разрушения промышленности распылился и перестал быть грозной ведущей силой первого периода революции. Деревня фактически никем не покорена — она никого не признает. Крестьянство не раздавлено, не деморализовано и не хочет идти ни за черными, ни за коммунистическими знаменами. Овладеть деревней механически невозможно. Отнять "землю и волю" никому не под силу»920.

Здесь непривычную для него объективность демонстрирует И. Бунин, который прямо и непосредственно наблюдал «русский бунт». Он записал в дневнике 5 мая 1919 года: «... мужики... на десятки верст разрушают железную дорогу (для того, чтобы «не пропустить» коммунизм—В.К). Плохо верю в их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками»... дело заключается... в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч...»921 Свидетель событий М. Пришвин находил, что: «...крестьянин потому идет против коммуны, что он идет против власти»922. Пристально исследовавший данный вопрос В. Кожинов приходил к выводу: «объективное изучение хода событий 1918-1921 годов убеждает, что народ сопротивлялся тогда не столько конкретной «программе» большевиков, сколько власти как таковой, любой власти»923.

«Как бы то ни было, — вспоминал Деникин, — всеобщий популярный лозунг повстанцев, пронесшийся от Припяти до Азовского моря, звучал грозно и определенно: «Смерть панам, жидам и каммунистам!» Махновцы к этому перечню прибавляли еще и «попов», а понятие «пан» распространяли на всех «белогвардейцев», в особенности на офицеров»924. «Офицеры служили предметом «особого внимания» и разного рода бандитских формирований, особенно махновцев... каждый строевой офицер предпочитал смерть махновскому плену. После взятия Бердянска махновцы два дня ходили по дворам, разыскивая офицеров

192

и тут же их расстреливая, платя уличным мальчишкам по 100 рублей за найденного... Непримиримая ненависть Махно к офицерам оставалась неизменной»925. То же самое происходило в колчаковской Сибири: «По Сибири пронеслась волна крестьянских восстаний, вызванных, вероятно, в равной мере как преступлениями местной власти, так и воздействием рассосавшихся по краю красногвардейцев и их советской и эсеровской пропагандой. Восстания эти чередовались с жестокими усмирениями карательных отрядов. Восставшие не имели ни ясных лозунгов, ни определенных целей. Писали иногда на знамени своем такие кабалистические изречения, как «за царя и советскую власть», но были одинаково враждебны к любой существовавшей власти»926.

Русский бунт питался не только крестьянством. Так, В. Булдаков указывает на возникновение феномена: «личного садистского самоутверждения с помощью насилия... В Гражданскую войну и у красных, и у белых появилась масса «атаманов», отнюдь не пополнявшая собой «зеленое» воинство, но близкое ему по духу партизанщины. Фактически это были просто люди, ставшие палачами, а вовсе не идейные борцы с кем бы то ни было»927. Так, банда Анненкова 11 сентября 1918 г. в Славгородском уезде замучила до 500 человек. Надежды делегатов крестьянского съезда на то, что «никто не посмеет тронуть народных избранников, не оправдались. Всех арестованных делегатов крестьянского съезда (87 человек) Анненков приказал изрубить на площади против народного дома». Деревня Черный Дол, где находился штаб восставших, была сожжена дотла. Крестьян, их жен и детей расстреливали, били и вешали на столбах. Молодых девушек из города и ближайших деревень приводили к стоявшему на станции Славгорода поезду Анненкова, насиловали, потом выводили из вагонов и расстреливали. Участник Славгородского крестьянского выступления Блохин свидетельствовал: казнили анненковцы жутко — вырывали глаза, языки, снимали полосы на спине, живых закапывали в землю, привязывали к конским хвостам. В Семипалатинске атаман грозил расстрелять каждого пятого, если ему не выплатят контрибуцию928.

«Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек, постреляв немного, мы перекинулись в деревню... — повествовал командир драгунского эскадрона корпуса Каппеля штаб-ротмистр Фролов, — деревни Жаровка и Каргалинск были разделаны под орех, где за сочувствие большевизму пришлось расстрелять всех мужиков от 18-ти до 55-летнего возраста, после чего пустить "петуха". Убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошли в церковь... Был страстной четверг...»929 Американский генерал В. Грэвс вспоминал: «Солдаты Семенова и Калмыкова, находясь под защитой японских войск, наводняли страну подобно диким животным, убивали и грабили народ, тогда как японцы при желании могли бы в любой момент прекратить эти убийства. Если в то время спрашивали, к чему были все эти жестокие убийства, то обычно

193

получали в ответ, что убитые были большевиками, и такое объяснение, очевидно, всех удовлетворяло...930 Семенов лично визировал смертные приговоры и контролировал пытки в застенках, где были замучены до 6,5 тысяч человек931. Заключая свои воспоминания, Грэвс приходил к выводу, что интервенты и белогвардейцы были обречены на поражение, так как из-за бесчинств, творимых ими, «количество большевиков в Сибири ко времени Колчака увеличилось во много раз в сравнении с количеством их к моменту нашего прихода»932. О том же писал генерал В. Краснов с Юга России: «В Святокрестовском уезде безнаказанно буйствовала «дикая дивизия», способствуя превращению лояльных до того времени крестьян в "зеленых камышанников"...»933 В Сибири непосредственный участник гражданской войны генерал А. Будберг записывал 1 сентября 1919 г.: «...теперь для нас, белых, немыслима партизанская война, ибо население не за нас, а против нас»934.

Партизанское движение на Севере было вызвано теми же причинами, что и на Юге и в Сибири. Но при этом имело свои отличия. Здесь почти не было лозунгов «земли и воли» или каких-либо ярко выраженных сепаратистских настроений. Крестьянские восстания здесь стали ответной реакцией на произвол и насилие властей и сопровождавшие их реквизиции. Б. Соколов вспоминал: «Смелые, привыкшие к своим непроходимым лесам охотники, не испытавшие на себе крепостного ига северные крестьяне не похожи вообще на русского крестьянина средних губерний. И понятно, что в ответ на репрессии и насилия большевиков начались восстания... Они обладали удивительной храбростью... и крепкой дисциплиной, они вносили чрезвычайную остроту в гражданскую войну. Для них большевик, красноармеец — был синоним зверя, которого надо убивать. Они не брали в плен. И большевики платили им тем же. Взятых в плен истязали и расстреливали. Благодаря их жестокости нередко страдали интересы окрестных волостей. В результате появились и на стороне красных тоже партизаны, такие же сильные и такие же беспощадные, и нередко начиналась вражда двух соседних деревень»935.

Б. Соколов продолжал: «Пойманному партизану не было пощады от большевиков. Он ее и не просил. Коммунисты рассказывали, как они пытали партизан, замораживая их, поджигая, подвешивая и как никогда не могли они добиться от партизанов ни слова о прощении или раскаянии. Вся партизанская борьба на севере полна историй, которые, каждая в отдельности, насквозь пропитана человеческой ненавистью и звериной кровожадностью... Потомки раскольников, дети и внуки лесных охотников, партизаны на фоне общей пассивности сумели противопоставить большевикам активность и упорство, равное им. Но напрасно, как бы я этого ни хотел, было бы искать в психологии партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую — идейную подкладку. Нет, большевики оскорбили грубо душу Шенкурских партизан, допустив насилия над их женами и сестрами, разрушив их дома и нарушив их вольные

194

права. И большевики стали их врагами, волками, прибежавшими в их деревню, зверями, которых надо убить. Но до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало...»936

Генерал В. Марушевский вспоминал: «Все то, что происходило в эту эпоху в районах верховьев Печоры, далеко превосходит самые фантастические романы. В этих глухих местах... революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками. На почве одичалости и грубых нравов местного населения борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды. Романов посещал эти районы, опустошенные ужасами гражданской войны. Голод и нищета при жестоком морозе давали картины, не поддающиеся никакому описанию... Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый — было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы этих людей дрались «каждая против каждой», являя картины полной анархии в богатом и спокойном когда-то крае»937.

Методы борьбы с крестьянским бунтом были одинаковы, как у большевиков, так и у белогвардейцев. О психологии этой борьбы, причинах ее радикализма дает представление замечание В. Булдакова: