Geum.ru

Allen Knechtschaffenen An alle Himmel schreib ich s an, die diesen Ball umspannen: Nicht der Tyran istein schimpflicher Mann, aber der Knecht des Tyrannen

Вид материалаДокументы

Содержание


Первые показательные суды
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   38


При встрече Бухарин передал Каменеву то, что Сталин ему говорил весной 1928 г., подготавливая повестку дня Политбюро: «Мы с тобой — Гималаи, остальные — ничтожества...» Для Бухарина вся проблема свелась к очень простому выбору: «1) Если страна гибнет, мы гибнем. 2) Если страна выкручивается — Сталин вовремя поворачивает, и мы тоже гибнем. Что же делать?»15 Когда Каменев спросил, кто поддерживает Бухарина, тот назвал не только свою тройку (Рыкова, Томского), но и намекнул, что второй человек в ОГПУ Генрих Ягода и глава иностранной разведки Меер Трилис-сер тоже сочувствуют; таким образом обрекая Ягоду и Трилиссера на верную гибель.


Бухарин ясно сказал, что он, Рыков и Томский предпочитают работать под Зиновьевым и Каменевым, а не под Сталиным, но Зиновьев и Каменев поняли, что только сумасшедший может участвовать в таком заговоре: не было надежды даже на то, что Сталин вернется к коллективному руководству начала 1920-х гг., а еще меньше — на то, что он совсем уйдет. Когда Рыков узнал о том, что говорил Бухарин и кому, он кричал на него (свидетельницей была Анна Ларина, будущая жена Бухарина, тогда чегарнадцатилетняя девушка): «Баба ты, не политик!» Сталин, как древний бог, сначала лишал свою жертву разума, а потом уничтожал. Уму непостижимо, какими бездарными заговорщиками оказались Каменев и Бухарин, проведшие долгие дореволюционные годы в подполье.


Ягода и Агранов передали Сталину сделанную в ОГПУ полную запись этих гибельных переговоров вместе с размышлениями Каменева. Непосредственно после того, как Сталин изволил заново принять Зиновьева и Каменева в партию, Каменев уже подсчитывал (по данным ОГПУ), что то, чего бухаринцы хотят достичь — снять Сталина с поста генерального секретаря, — имеет не больше 25% шансов на удачу, и в любом случае правое крыло восторжествует, так как «или бухаринец заменит Сталина, или Сталин, разгромив бухаринцев, сам сделает поворот направо». В конце концов, из всех возможных линий, предложенных Бухариным, только одна имела смысл для Каменева — искать на обоюдно приемлемых условиях союза со Сталиным. Поэтому Каменев начал старательно избегать встреч с Бухариным и нападать на него в печати. Но Сталин не хотел встречаться с Каменевым, и тот боялся, что Сталин пойдет еще дальше и заключит мир с Троцким. В конце своих записей: Каменев проницательно высказывал догадку, с кем Сталин будет делить власть — с Молотовым, Ворошиловым, Микояном; Орджоникидзе, Калининым, Кировым.


Мартемьян Рютин, московский большевик, которому в 1932 г. суждено будет почти последним взбунтоваться против Сталина, вспоминал Бухарина в те годы «совершенно деморализованным, в слезах», говорящим: «Теперь я чувствую, что меня буквально говном марали с головы до ног». К концу 1929 г. Бухарин достаточно поправился, чтобы опубликовать статью «Записки экономиста» и осудить коллективизацию как безответственную и оппортунистическую меру. Когда на него напали в Политбюро, Бухарин смело назвал Сталина «мелким восточным деспотом». Его лишили всех постов и затем исключили из Политбюро. Тогда-то Бухарин сломался. Он то унижался перед Сталиным, то истерически на него нападал, как показывает его письмо к Сталину от 14 октября 1930 г.:


Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня «напугал» — ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически. [...] я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной. [...] Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей а 1а Пятаков, — или это делает меня «проповедником террора»? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят16.


К 1930 г. Сталин парализовал всех противников. В Алма-Ате Троцкий еще вел обширную переписку, — тем легче было ОГПУ следить за всей оппозицией, — но его скоро выдворят из СССР. Бухарин корчился, как червяк на крючке. Через десять лет все оппозиционеры будут уничтожены физически, но политически они были мертвы задолго до того. ОГПУ подсылало своих провокаторов, чтобы поймать их в западню. Когда Бухарин отдыхал на Кавказе (его выгнали из редакции «Правды»), к нему приходил настойчивый молодой человек по фамилии Платонов, притворившиеся комсомольцем, возмущенным предательством ОГПУ в отношении к рабочим и Бухарину. Платонов выудил из Бухарина достаточно, чтобы Сталин опорочил его навсегда в глазах ЦК. При помощи той же ловушки ОГПУ «разоблачило» типографщика Троцкого как бывшего белогвардейского офицера., События 1928 г. показали, сколь стремительно и беспощадно Сталин проводил свою политику. Он на самом деле только репетировал методы, посредством которых можно было избавиться не только от политических соперников, но и от любого разряда людей, составляющих возможную будущую оппозицию. Но у него в запасе был еще один, пока не испытанный прием: сфабрикованный показательный процесс, зрелище, которое Менжинский и его подопечные, в особенности Агранов, репетировали уже почти десять лет.


ПЕРВЫЕ ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ СУДЫ


Притворство его было настолько самопроизвольно, что, казалось, он сам становился убежден в правдивости и искренности того, что говорил.


Милован Джилас, «Беседы со Сталиным»*


В1926 г. Сталин поручил Менжинскому поставить показательный процесс, чтобы подействовать на общественное мнение в СССР и за границей. Менжинский отложил свою постановку до 1930 г., но в 1928 г. ОГПУ, руководимое неопытным Ягодой, сфабриковало т.н. «Шахтинское дело» — расправу над донбасскими инженерами. Как и реквизиция зерна в том же году, этот показательный суд был неубедительным. Если стране нужно зерно, зачем наводить страх на тех, кто производит его? Если стране нужны инженеры, зачем арестовывать сотни и судить пятьдесят из них? Если нужны иностранные специалисты, чтобы перенять современную технологию, зачем арестовывать тридцать два немецких, инженера и судить трех из них? Обвиняя других в саботаже, Сталин сам вставлял спицы в колеса.


После каждого нового этапа репрессии следовало показное смягчение: кое-кому в ОГПУ даже выносили выговоры за сверхурочное преследование, а инженеров хвалили, как сословие, которым государство дорожило. Иностранцы, однако, оставались уязвимы, В 1930 г. британские инженеры-электрики из фирмы «Метро-Виккерс» очутились под судом за саботаж и коррупцию. Из-за резонанса таких судов за границей Сталин был вынужден поручиться за безопасность иностранных специалистов, и в 1932 г., когда завершился Днепрострой, американского инженера Хью Линкольна Купера наградили не арестом и сроком, а орденом Трудового Красного Знамени.


Зачем решились на шахтинский суд? Надо было как-то объяснить провал между обещанным благосостоянием и действительной нищетой в стране. Надо было найти виновников, и самой видной мишенью оказались иностранные «вредители». Сталин и так ненавидел иностранных спецов и хотел, чтобы советские граждане избегали контакта с ними. Ему тоже важно было изучить, как показательный процесс повлияет на юристов и на публику; еще важнее было определить, способно ли ОГПУ заставлять обвиняемых послушно заучивать признания и повторять их на открытом суде. Если да, то можно привлекать к суду не только никому не известных инженеров, но и знаменитых старых большевиков.


После смерти Ленина советские юристы, включая некоторых знаменитых дореволюционных защитников, начали являть собой хотя бы подобие прежнего чувства собственного достоинства, особенно в тех делах, где ОГПУ было безразлично, какой будет приговор. Сталину нужны были судьи и прокуроры, способные делать его судебные разбирательства убедительным и, и в то же время он не хотел поощрять юристов, которые могли бы защищать врагов государства. К счастью для него, Андрей Вышинский и Николай Крыленко всегда были готовы услужить. Вышинский, проживший три месяца в одной камере со Сталиным, пользовался его исключительным доверием.


В первые революционные годы смертоносное красноречие вознесло Николая Крыленко как самого пригодного из прокуроров: благодаря ему расстреляли Романа Малиновского. В начале 1920-х гг. он организовал процессы над эсерами й буржуазной интеллигенцией. Тем не менее Сталин смотрел на Крыленко с подозрением — у того были слишком разнообразные и блестящие таланты: он был мастер по шахматам и устраивал международные чемпионаты17. Как и Бухарин, Крыленко был альпинистом, взбирался на памирские пики, один из которых был назван в его честь. Все это предполагало индивидуализм, острый ум и дух соревнования. Несмотря на его жестокость, на решительность, с которой он подрывал справедливость ради политической выгоды, у Крыленко, как у Бухарина, было личное обаяние, которое делало его опасным и лишним в глазах Сталина (и Вышинского тоже).


По любой гамме одиозности даже среди приближенных Сталина Андрей Януарьевич (иногда «Ягуарович» из-за его известной кошачьей свирепости) Вышинский занимал высшее место. Он был польского происхождения. В частной жизни, как и Молотов, Вышинский был любящий супруг и отец и мог быть добр, даже ласков, если такие проявления не мешали политическим требованиям. В молодости он жил привилегированной роскошной дворянской жизнью, получил образование в одной из лучших в мире юридических систем. Но он оказался убежденным циником и садистом, без капли благодарности. Ему ничего не стоило отправить собственного учителя-профессора и множество коллег на расстрел. Он провозгласил свою юридическую теорию: «Признание — королева доказательств». Он жестоко напирал на обвиняемых, невиновность которых не подлежала сомнению, пока они не немели и не признавали себя виновными. У Вышинского оказался такой богатый дар слова, что он мог облекать в блестящую риторику свои обвинения и приговоры; он стал непревзойденным организатором в разных сферах — в высшем образовании, в юстиции и в иностранных делах.


В период своей революционной деятельности в Баку Вышинский больше всего любил убивать провокаторов и агентов полиции. Он пятнал свою репутацию — и этим, как человек, уязвимый для шантажа, тем более пригодился Сталину. Он не только был одно время меньшевиком, но и, как прокурор Временного правительства, издал ордер на арест Ленина. После Октябрьского переворота его спасли хлопоты Сталина, который устроил его на организацию продовольствия. Вышинского долго не принимали в большевистскую партию, но к 1925 г., как единственный кандидат, он был «избран» ректором Московского университета.


Первая большая услуга была оказана Вышинским Сталину в 1927 г., когда он организовал похороны скоропостижно скончавшегося невропатолога профессора Бехтерева. Профессора отравили через два дня после того, как он осмотрел Сталина и кому-то сказал: «Я увидел сегодня типичного параноика». (Несколько лет спустя Вышинский приговорил сына Бехтерева к расстрелу, а других членов семьи — к лагерным срокам.) Первым опытом Вышинского перед широкой публикой, однако, был процесс над шахтинщ-ми, и так как он был не судьей, а прокурором, пришлось объявить суд «особым заседанием». Приговор не зависел от Вышинского-он был заранее определен Сталиным, — но он должен был надзирать за обвиняемыми, репетировать признания и показания перед судом.


Ефим Евдокимов, главный гэпэушник на Северном Кавказе и бывший каторжник, занимался физическим выбиванием признаний из пятидесяти обвиняемых, после чего ему надо было приводить их в приличный вид, чтобы публика поверила в искренность признаний перед открытым судом. Процесс состоялся в мае 1928 г. в мраморном Колонном зале в Москве, хорошее театральное оборудование которого приспособили к показательному действу.


Сталин уже заранее объявил всех обвиняемых шахтинцев виновными в том, что они саботировали меры по развитию советской промышленности в пользу французской разведки:


Факты говорят, что шахтинское дело есть экономическая контрреволюция, затеянная частью буржуазных спецов, владевших раньше угольной промышленностью.


Факты говорят далее, что эти спецы, будучи организованы в тайную группу получали деньги на вредительство от бывших хозяев, сидящих теперь в эмиграции, и от контрреволюционных антисоветских капитале диетических организаций на Западе18.


Никто в ЦК не вступился за обвиняемых. Бухарин, жаждавший вернуться к власти, даже требовал смертной казни для всех.


Суд шел не совсем по плану, и довольно криво. Некоторые обвиняемые, особенно немцы, думали, что их могут оправдать, и поэтому не признавали своей вины; другие указывали, что нелепо утверждать, будто бы французская разведка заказывает вредительство, чтобы подготовить завоевание России. Защитники тоже перестарались, особенно Павел Малянтович, во Временном правительстве министр юстиции, т.е. бывший шеф Вышинского (за свои старания Малянтович скоро поплатится — Вышинский приговорит его к расстрелу). Шестинедельный процесс был встречен насмешками в иностранной прессе. К тому же Крыленко вел свое прокурорское дело сумбурно, путаясь (что вызывало только злорадство у завистливого Вышинского) в подробностях инженерской профессии и в вопросах «классового положения» в марксистской


ава 4. Сталин: Партия солоюриспруденции. Даже советская публика еще не была подготовлена к тому, чтобы аплодировать таким свидетелям, как двенадцатилетний мальчик, который требовал, чтобы его отца расстреляли. В конце концов, Вышинскому пришлось пренебречь инструкциями Сталина: из восемнадцати обвиняемых он освободил семерых, приговорив остальных к расстрелу. Международное общественное мнение повлияло на Сталина, и в итоге расстреляли только пятерых. (В мае следующего года трое обвиняемых, отказавшихся давать показания, были расстреляны Ягодой.) Сталин только жаловался партии, что«шахтинские люди еще сидят у нас во всех ветвях промышленности».


После шахтинского процесса суд объявлялся закрытым, если обвиняемые начинали препираться с прокурором: тогда достоянием публики становилась лишь статья в газетах, что расстреляно столько-то вредителей. Например, было расстреляно сорок восемь работников продовольственной сферы, и читателям «Правды» пришлось поверить, что продукты в магазинах отсутствуют потому, что государственные служащие портят или уничтожают их Эпидемию сибирской язвы и массовый падеж лошадей приписали бактериологам — им пришлось заплатить своими жизнями за то, что они боролись с эпидемией.


Менжинский без заминки и запинки исполнял требования Сталина отвечать суровыми карательными мерами на все воображаемые иностранные кампании саботажа. На любую экономическую проблему у Сталина был карательный ответ. Когда 19 июля 1930 г. глава Государственного банка Георгий Пятаков объяснил, что можно положить конец нехваткам продуктов и излишней эмиссии денег, снижая ввоз потребительских товаров, увеличивая продукцию своих товаров и сокращая вывоз сельскохозяйственной продукции, Сталин гневно ответил, что лучше уменьшить объем наличных денег, конфискуя серебро у «спекулянтов». Сталин прибавил с грубостью параноика: «Непременно расстреляйте два-три десятка вредителей из наркомфина и госбанка». Пятерых стариков-банкиров приговорили к смерти. Всего один человек, Осип Мандельштам, последний хранитель общественной совести в СССР, поднял свой голос против этого убийства. К удивлению всех, кто узнал об этом, банкиров пощадили, но никто не был настолько вдохновлен храбростью Мандельштама, чтобы подражать ему. Общественное мужество вымерло в Советском Союзе, и таких, как Мандельштам, считали сумасшедшими:


Станин не колебался. Он уволил главу Государственного банка и написал Менжинскому:


Не можете ли прислать справку о результатах борьбы (по линии VIIV) со спекулянтами межой монетой (сколько серебра отобрано и за какой срок; какие учреждения более всего замешаны в это дело; роль заграницы и ее агентов; сколько вообще арестовано людей, какие именно люди и т.п.?).


Менжинский подобострастно ответил: *


Точка зрения у Вас правильная. В этом не может быть сомнения. Но беда в том, что результаты операции по изъятию мелкой серебряной монеты почти плачевны. 280 тысяч рублей. [...| Видимо, покусали маленько кассиров и успокоились, как это бывает у нас часто. Нехорошо19.


Под бдительным оком Сталина, после лета, наполненного арестами, допросами и сочинением сложного сценария, Менжинский состряпал к концу 1930 г. показательный суд в Москве над восемью выдающимися инженерами и физиками. Первая волна арестов накрыла лучших экономистов России, Александра Чаянова20 и Николая Кондратьева (автора спорной, но до сих пор не опровергнутой теории о зависимости экономических подъемов иъпадовот циклов солнечной активности). Кондратьева обвинили в том, что он руководит тайной Трудовой крестьянской партией, связанной с эмигрантским Республиканским демократическим союзом и с меньшевиками, советскими и зарубежными. С самого начала Сталин решился на всеобъемлющую и свирепую расправу: он уже видел возможность компрометировать не только Бухарина, но и верного пса Калинина и предлагал начать с кровопролития среди экономистов: «Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять»21. В то же время Менжинский и Ягода должны были доказать связь между Кондратьевым и Бухариным, Рыковым и Томским. Менжинскому не удалось их связать, и Сталин выбрал более мягкий курс: «Не думают ли г.г. обвиняемые признать свои ошибки и порядочно оплевать себя политически, признав одновременно прочность Сов. власти и правильность метода коллективизации? Было бы недурно».


Из протоколов допросов, которые доставлял ему Ягода, Сталин понял, что Кондратьев не захочет «оплевать себя», и еще раз передумал: «Подождите с делом передачи в суд кондратьевского "дела". Это не совсем безопасно. В половине октября решим этот вопрос совместно. У меня есть некоторые соображения против». Кондратьева и других обвиняемых приговорили в закрытом суде; их расстреляют через семь лет. А пока Менжинский продолжал «проверять» и «бить морды», как рекомендовал Сталин.


Показания, которые не годились, чтобы осудить Кондратьева, пригодились для следующего дела, показательного процесса над Промпартией в конце 1930 г. В этой полной фабрикации ОГПУ заключило договор с обвиняемыми, главным среди которых был профессор Леонид Рамзин. Рамзин понравился Сталину тем, что его признания вовлекали в дело Калинина, и поэтому Сталин охотно читал протоколы допросов Центральному Комитету: Рамзин пел, как канарейка. В награду за откровенность он получил гарантии, что выйдет из процесса не только живым, но и полностью реабилитированным22. Милосердием к Рамзину можно было убеждать других, более важных обвиняемых признаться в любом, даже самом нелепом преступлении — в обмен на пощаду, жизнь родственников и друзей. Такие обещания довольно редко выполнялись.


Удача Менжинского с Рамзиным только возбудила аппетит Сталина,он постоянно требовал нового компромата на будущее. Они с Менжинским взаимно подкармливали свою невменяемую мнительность. Письмо Сталина к Менжинскому от октября 1930 г. показывает, до какой степени Сталин был одержим подробным надзором над работой ОГПУ и непоколебимой верой (может быть, сначала поддельной, а потом переросшей в убеждение), что весь мир замешан в заговорах против него и его политики. Сталин пишет, как будто в самом деле какая-то французско-польско-румын-ская армия, финансированная братьями Нобелями, собиралась напасть на Советский Союз. Вровень с цинизмом Сталина стояло его самовнушение, что фабрикации, созданные ОГПУ физическим или моральным насилием над заключенными, отражают ту или иную действительность:


Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции, вообще, и особенно, о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, т.е. от группы Рябу-шинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющей самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительством. Может показаться, что ТКП или «Промпартия» или «партия» Милюкова представляют главную силу. Но это не верно. Главная сила — группа Рябу-шииского-Денисова-Нобеля и т.п., т.е. «Торгпром», ТКП, «Промпартия», «партия» Милюкова — мальчики на побегушках у «Торгпрома». [..] Отсюда мои предложения:


а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, «Промпартии», и особенно, Рамзина вопрос об интервенции и сроке интервенции: 1) почему отложили интервенцию в 1930 г.; б) не потому ли, что Польша еще не готова? 3) может быть потому, что Румыния не готова? 4) может быть потому, что лимитрофы еще не сомкнулись с Польшей? 5) почему отложили интервенцию на 1931 п? 6) почему «могут» отложить на 1932 г.? и т.д. и т.п. (...] г) Провести сквозь строй г.г. Кондратьева, Юровского, Чаянова И т.д., хитро увиливающих от «тенденции к интервенции», но являющихся (бесспорно!) интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на «беседу»).


Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (Громан, Ларичев, Кондратьев и КЪи т.д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем в той или иной форме достоянием секций КИ и рабочих всех стран, проведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки к интервенции на ближайшие 1-2 года, что для нас немаловажно. Понятно? Привет!23


На процессе выдуманной «Промпартии» Рамзин беззаботно паясничал, помогая спотыкающемуся обвинению продраться сквозь путаницу нелепостей. Рамзин охотно подтверждал, что он встретился с капиталистом Рябушинским через два года после того, как тот умер, и что он получил инструкции от французского президента Пуанкаре и от британского писателя-разведчика Т. Э. Ло-уренса (Лоуренса Аравийского). ОГПУ считало, что процесс удался. Из восьми подсудимых пятерых приговорили к расстрелу, но суровый приговор смягчили за то, что под судом они так хорошо выучили свою роль.