Рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда так, что становится по-настоящему не по себе
| Вид материала | Рассказ |
- Орифлейм побеждает целлюлит, 151.93kb.
- Даниленко Оксана Васильевна I. лекция, 90.26kb.
- «Анализ почерка как инструмент психодиагностики», 112.45kb.
- А. С. Пушкина "Евгений Онегин" "энциклопедия русской жизни" Сочинение, 47.89kb.
- Фотограф ищет свою картинку. Икогда находит, говорит: да, о’кей, это мое. То есть этот, 155.33kb.
- Курсовая работа на тему: «Я (не) хочу быть похожей на мать», 298.71kb.
- Сложилась такая ситуация, что настоящих специалистов, работающих с энтузиазмом и поднимающих, 188.68kb.
- Что такое сверхпроводимость, 73.86kb.
- О. И. Гацихо о планировании социологического исследования в праве, 111.68kb.
- 150-ти летию отмены, 2986.44kb.
– Просто вам нечего возразить по существу.
– Есть. Всё на самом деле гораздо сложнее...
– Потому, что вы этого хотите. А мы не хотим. Мы хотим простоты, настоящей простоты, – когда враг – это враг, а брат и друг – это брат и друг, а не баланс интересов, когда отвага и мужество – это отвага и мужество, а любовь – это любовь. Когда данное слово – умри, но сдержи. И если смерть – то смерть в бою, стоя, с мечом в руках, на вершине горы мёртвых вражеских тел. А не в подворотне от передозировки наркотиков, потому что нет ни настоящего дела, ни даже работы. А только телевизор с сисястыми девками и рекламой пиццы, зажаренной гламурчиками в фирменной духовке прямо вместе с зубной пастой с соседней кнопки...
– Это просто ужасно. Так не бывает, чёрт вас подери совсем!!!
– Будет, пани Елена. Хотеть – значит мочь, – и Майзель оскалился отчаянно-весело.
Им пришлось срочно оборвать разговор, потому что позвонил король. Поговорив с ним буквально несколько секунд, Майзель, пробормотав извинение, опять включил «глушилку» – устройство, не позволявшее Елене слышать, о чём он говорит со своими собеседниками. Она очень смутно представляла себе, как работает эта штуковина, но догадывалась, что в области всяких приспособлений и технологий с Майзелем мало кто может поспорить. Не даром же он так обожает японцев...
Ей ничего другого не оставалось, как наблюдать за его мимикой – и, судя по обозначившемуся на лице Майзеля драконьему оскалу, происходили какие-то не слишком весёлые вещи. Елена направилась к дивану, где оставила портфельчик, вытащила свой «макинтош» и быстро просмотрела несколько новостных лент в Интернете, – в кабинете действовала радиорелейная локальная сеть, к которой Елене разрешили подключиться. Ничего заслуживающего внимания ей обнаружить не удалось, – Майзель, как всегда, все новости узнавал первым и регулировал их дальнейшее продвижение в медиа-контент. Во всяком случае, те новости, которые каким-то образом имели к нему касательство...
По донесшимся до неё звукам Елена поняла, что «глушилка» выключилась. Она закрыла крышку компьютера и посмотрела на Майзеля:
– Что-нибудь случилось?
– Случилось, – он взглянул на неё, и драконий оскал медленно превратился в грустную усмешку. – Ничего страшного, слава Б-гу. Очередной обдолбанный сопляк взорвался возле нашего посольства в Малайзии. Это они нас так оскорбляют и позорят... Идиотизм.
– Ну, отчего же. Очень даже по-самурайски, – смертельно оскорбить врага, вспоров себе живот на пороге его дома...
– Ну, если бы я хотел оскорбить их чувство святости, я бы, возможно, так и поступил. Но я ведь хочу совсем другого. Я просто хочу, чтобы люди были людьми... Нет, никогда я этого не пойму, – Майзель горько вздохнул. – Если бы он эту дурацкую бомбу попытался подложить. Или бросить. И при этом погиб. Это смерть в бою, достойная места в Валгалле. Но взорваться самому, чтобы развесить свои кишки на оконных решетках?! – он пожал плечами, покачал головой. – Что это за религиозные авторитеты, которые такое санкционируют? Это даже не религия. Это сатанизм какой-то, – мир так плох, что нужно уничтожить его и себя к бениной матери...
– Если вы вспомните, то христианство в эпоху своей юности тоже отнюдь не могло похвастаться вегетарианскими принципами...
– Да. Это было. Но теперь всё стало иначе. Дикость ушла из нашего мира. Почти ушла... И я хочу, чтобы это состояние продолжалось не только, пока я жив. А вечно.
– Зачем?
– У моих друзей есть дети, пани Елена. И я их люблю... Ну, ладно, отставим пафос, – он подошёл к окну, засунул руки в карманы, покачался с пяток на носки. – Его величество сам разберется с этим. Проклятые чучмеки...
– Что?!
– Что? – удивился Майзель.
– Вот уж не думала, что услышу от вас подобное, – у Елены брезгливо приподнялся уголок рта. – Вы же постоянно распинаетесь тут передо мной про торжество цивилизации. Или это кто-то другой?
– А вы разве не слышали, что я расист, сексист и лабильный тип, даже не подозревающий о таких вещах, как политическая корректность?
– Разумеется, слышала. Я даже имею счастье наблюдать это собственными глазами.
– Вот видите...
– При этом я полагала, что еврей-расист – это выдумка исламских идеологов, – продолжала Елена, не обратив внимания на его реплику. – Хотите сказать, что я ошибалась?
– Не знаю, – он пожал плечами. – Что касается всех прочих, я не знаю. Но я – точно расист. Обязательно. При этом я делю всех на две расы – людей и чучмеков. И чучмеков я постараюсь убрать из моего мира, чтобы они не мешали людям жить.
– Интересно. И как же вы отличаете одних от других?
– Легко, дорогая. Люди – это те, кто, вне зависимости от формы носа, ушей и цвета кожи живут нормальной человеческой жизнью, учатся, работают, любят, рожают и воспитывают детей. А чучмеки – это те, кто мешает им это делать.
– А что, у чучмеков разве нет жён и детей?
– Есть. Только они, вместо того, чтобы любить их и заботится о них, обвязывают их «семтексом» и посылают взрываться в автобусах в Иерусалиме или в московском метро. И я сначала уничтожу их – всех, а потом пролью скупую мужскую слезу над их останками. Вот такой вот расизм в действии, дорогая.
– Вы не ответили на мой вопрос, пан Данек. Как вы будете отличать одних от других, пока эти другие ещё не взорвались? Как будете отделять их друг от друга? «Мочить в сортире», паля по площадям, как делают это русские? Я не думаю, что вы имеете готовое решение этой проблемы. Или я опять ошибаюсь?
– Не совсем. Готового решения нет. Но мы работаем над этим.
– Сообщите мне, когда закончите. Я просто умираю от любопытства. Только не рассказывайте мне, что вы цивилизованный человек. Потому что цивилизованные люди обсуждают проблемы на переговорах, а не размахивают дубиной при каждом удобном и неудобном случае...
– Дорогая, вы же практически только что оттуда, – Майзель укоризненно покачал головой. – Вы видели там цивилизованных людей?
– Представьте себе. И немало. Вы, вероятно, невнимательно читали мою книгу. Или прочитали только то, что хотели. То, что вам понравилось, что совпадает с вашими представлениями и мыслями. А то, что вам не понравилось, вы просто вынесли за скобки...
– Я всё же отношусь к цивилизованным особям, хотя вы и готовы отказать мне в этом, пани Елена. Я не избиваю женщин и детей, как бы они меня не раздражали. Я не злоупотребляю алкоголем и табаком и не употребляю наркотиков и галлюциногенов. Я говорю о своих чувствах и проблемах. Я принимаю душ каждый вечер, а летом, бывает, и дважды. Я образован, я занят на работе значительную часть времени суток, я плачу налоги из своего жалованья и контролирую распределение общественных фондов через тайные справедливые выборы, ограниченные избирательным цензом. Я не просто ценю, но почитаю священными личную свободу, частную собственность и частную инициативу. Я сугубый индивидуалист и присоединяюсь к массовым акциям общественного протеста только в том случае, если происходит непосредственное и явное попрание вышеупомянутых ценностей в период или в случае, когда не могу осуществить свою волю посредством выборов...
– Замечательно. Считайте, что вы сорвали аплодисменты. А теперь наберите в грудь побольше воздуха, сосчитайте до десяти, только медленно, и признайтесь – самому себе, прежде всего, как я понимаю, – что этот портрет истязаемого чучмеками белого гетеросексуального образованного женатого европейца с двумя детьми и развитым гражданственно-правовым сознанием – это не ваш портрет... Это портрет кого-то другого...
– Дорогая, вы, как всегда, попадаете не в бровь, а в глаз. Есть, по крайней мере, два существенных отличия нарисованного мной портрета от меня самого. У меня нет семьи и нет правового сознания в общепринятом смысле этого слова.
– Да уж. Это я имела возможность заметить... Вы цивилизованны, пока вам это выгодно. А когда невыгодно или надоедает, из вас вылезает на Божий свет чудовище, сеющее ужас и смерть вокруг...
Он смотрел на неё с такой странной, мальчишеской улыбкой, что Елена смешалась и, замолчав, выжидательно уставилась на него. Майзель тихо проговорил:
– Вы удивительная женщина, пани Елена. Я сам до сих пор не понимаю, почему я выслушиваю от вас все эти выпады...
– Возможно, потому, что вам надоели те, кто слушает вас с открытым ртом, ловя каждое ваше слово, как истину в последней инстанции...
– Ну, это вряд ли. Я, помнится, говорил вам, что мои помощники и соратники вовсе не отличаются сервильностью. Да, я действительно, не задумываясь, меняю костюм на боевые доспехи, когда этого требуют обстоятельства. И считаю это вовсе не недостатком, а совершенно наоборот – достоинством. Достоинством, которым вы, истинно цивилизованные люди, не обладаете. Потому что плохо учили психологию и социологию. Вы проецируете свои жизненные установки и навыки в том числе и на чучмеков. И пытаетесь играть в шахматы с теми, кто лупит вас доской по голове. Я же нахожу подобное поведение не только глупым или опасным, но самоубийственным. И у вас не выйдет утащить меня с собой на дно, связав меня по рукам и ногам правилами поведения цивилизованного человека. Примите и прочее.
– Я не могу принять этого, пан Данек, – покачала головой Елена. – И, боюсь, что никогда не смогу... Там люди, понимаете? Такие же, как мы с вами, из костей и мяса, с красной кровью...
– Вы понимаете это. Чудесно. Проблема в том, что они никак не желают этого понять.
– Это просто дети...
– Это не просто дети. Это дети, нашедшие на помойке атомную бомбу, затащившие её на крышу нашего дома и собирающиеся взорвать её, потому что это убьёт всех взрослых, и тогда наступит бесконечный праздник непослушания. И эти дети – вовсе не кудрявые ангелочки. Это злые, туповатые подростки из неблагополучных семей, уже попробовавшие наркотики, грязный секс в подвале безо всякого намека на нежность, без капли раздумья подрезавшие прохожих ради двадцатки на дозу, дети, в жизни которых авторитет и насилие суть тождества... Вам не удастся уговорить их образумиться, пани Елена. Они не станут вас слушать. Они станут, сопя, насиловать вас скопом, дня два, а потом, когда им это наскучит, примутся гасить о вашу кожу свои окурки и «косячки», радуясь при этом, как самые настоящие дети. А когда им наскучит и это, когда ваши стоны и хрипы перестанут их развлекать, они примутся пинать вас ногами и бить по голове обрезком водопроводной трубы, до тех пор, пока вы не перестанете дышать. Просто чтобы вы не мешали им устраивать их праздник. А я случайно оказался рядом, и у меня в кармане есть пистолет. И я умею им пользоваться. И воспользуюсь. Обязательно.
Она многое видела в своей жизни. И кровь, и смерть, и сама бывала на волосок от смерти. И сидела двое суток в подполе в чеченском ауле с автоматом, приставленным к её виску, пока гонец от Масхадова не приказал освободить её и доставить к нему. И неслась на ржавой громыхающей «тойоте»-пикапе – такой ржавой, что сквозь дыры в полу кабины можно было разглядеть щебень дороги – под огнём пуштунов из Белуджистана в сторону пакистанской границы. И тонула в ледяной воде горного потока в Эквадоре. Но вот так... Так бессмысленно и жестоко нельзя погибнуть. Это даже хуже смерти, – такая вот смерть. И ни разу она не видела близко, лицом к лицу, тех, о ком говорил Майзель. Их просто не было здесь, их невозможно было здесь встретить. Но он описал их так, словно видел только что сам. Так, что картинка, нарисованная им, встала перед Еленой во всём своём великолепии. Елена даже вздрогнула от мгновенного чувства отвращения и страха, навеянного этой картинкой. Но, прогоняя от себя это чувство, упрямо наклонила голову:
– И всё-таки это дети... Мы отвечаем за них, понимаете?
– Почему я и вы должны думать об этом, а они сами – нет?! Почему у вас болит душа за них? Почему вы, ненавидя их образ мыслей и жизни, защищаете их, в то время, как все их помыслы направлены только на одно – уничтожить нас с вами, если мы не согласимся жить так же, как они сами? Почему, пани Елена?
– Потому что я человек.
– Потому что вы – человек, – повторил Майзель её слова, как эхо. – Потому что только человек может думать о других так же, как о себе. Но человек должен понять, что у него не будет шанса остаться человеком, если он не научится защищать то, во что верит и что любит. К счастью, у вас есть я, пани Елена. Вы, возможно, вовсе не в восторге от такого счастья, но другого у вас нет. Что выросло, то выросло. Да, я, вероятно, чудовище. Скорее всего. Но я на вашей стороне. Поверьте, если бы я был по другую сторону линии фронта, вам пришлось бы куда хуже.
– Меня удивляет, что вы не по ту сторону. Там, на той стороне, как раз приходят в неописуемый восторг от чудовищ. С удовольствием подчиняются им и скармливают им своих детей. А мы-то вам зачем?! Нами даже управлять толком невозможно. Мы всё время пытаемся вывернуться из ваших удушающих объятий...
– Меня это не удивляет, пани Елена. И даже не беспокоит. Потому что именно за это я вас и люблю. Вас, а не чучмеков. И поэтому болею за вас. И вам придётся выжить и победить, даже вопреки вашим самоубийственным интеллигентско-христианским рефлексам. Как победил человек кроманьонский человека неандертальского, и последний вымер, не сумев противостоять нашему общественно-экономическому и социальному натиску. Ему нечего было этому натиску противопоставить. И чучмеки вымрут, – Майзель пожал плечами и улыбнулся, и Елену едва не замутило от этой улыбки. – Закон природы, дорогая. Я только немного подкорректирую процесс.
– И кто же эти самые неандертальцы-чучмеки? Арабы? Цыгане? Китайцы?
– Все, кому не нравится наша цивилизация. Все, кто хочет её вымазать дерьмом или написать на ней неприличное слово баллончиком с нитрокраской. Все, кто пытается нас взорвать, уничтожить, поглумиться над нашими ценностями. Все, кто считает, что права ему положены, а обязанности – нет. Всем им необходимо будет или стать другими, или подохнуть. Я не могу рисковать цивилизацией, в которой родился и вырос, которая мне, в отличие от них, как раз ужасно нравится, потому что она такая удобная, чистая, веселая и богатая, ради абстрактного человеколюбия. Я не святой и не страстотерпец. И даже не христианин. Примите и прочее.
– И именно по этой причине ваши... то есть, простите, королевские... тонтон-макуты... то есть, конечно, доблестные стражи порядка... вышибли из страны всех, кого вы сочли чучмеками?
– Дорогая, вы опять передергиваете. Их никто не вышибал. Чучмекские мафии – тех да, тех действительно вышибли. Потому что мы с королём и есть мафия, другой или тем паче третьей мафии быть не может. А эти... они сами уехали. Удрали, если хотите. Потому что у жителей страны, у граждан должны быть не только права, но и обязанности. А они думали, что тут только права. И когда выяснилось, что это не так, они предпочли уехать, а не взять на себя обязанности. Разумеется, мы не стали их задерживать. Даже с удовольствием выпроводили. Потому что эти ребята начали свои, якобы неотъемлемые, права качать. Потребовали выделить им место в историческом центре Праги для строительства мечети. А его величество сказал: ради Б-га, но на следующий день после того, как церковь и синагога будут построены в Мекке. Мяч на вашей стороне, господа. И когда они попытались организовать нам беспорядки...
– Насколько я помню, это была мирная демонстрация...
– Беспорядки начинаются всегда с мирных демонстраций. Так вот, мы пресекли всякие демонстрации несколькими публичными дефенестрациями50. После чего даже самые отвязанные предводители диаспор и общин поняли, что мы не шутим. И побежали. Вы ведь не знаете всего, что этому предшествовало. Переговоры как раз имели место. По нашей инициативе. Мы собрали всю эту чучмекскую гнусь и предложили им прекратить устраивать у нас во дворе Чучмекистан. Мы сказали: вы живете среди нас. Хорошо, пускай. Но это не мы к вам, а вы к нам приехали. Поэтому ведите себя, пожалуйста, соответственно. Не две или три жены, а одна. Нельзя убивать девушек за то, что они не хотят выходить замуж в четырнадцать лет за племянника двоюродной сестры главного чучмека соседнего квартала. Нельзя начинать вопить в половине пятого утра с пожарной каланчи, потому что дети спят. Не нужно прятать женщину под паранджой, потому что здесь не Чучмекистан, где женщину можно взять силой или убить, если у неё нет «защитника»-чучмека, заставляющего её носить эту дрянь. Нельзя вырезать женщинам наружные половые органы, называя это борьбой за исламскую нравственность. Нельзя устраивать уличные шествия и лупить себя и своих маленьких детей саблями по голове, обливаясь кровью, потому что это, кроме всего прочего, негигиенично и отвратительно выглядит. Нельзя курить гашиш и опиум, потому что у нас это не принято, и нам плевать на ваш национальный колорит. Нужно учить язык титульной нации так, чтобы можно было учиться и работать, а не сидеть целыми днями в кофейнях. Если вы ничего не умеете, кроме как наматывать на бритую башку грязное полотенце и тыкаться бородой в вонючий коврик по пять часов в день, вам следует участвовать в общественных работах, и нам плевать, что воины-чучмеки считают это унизительным. Нельзя селиться компактными общинами, потому что это мешает нам контролировать выполнение вами наших условий. Нужно мыться и улыбаться, ходить к врачу и учить детей в школах, рожать в больницах, а не в бане, работать, а не торговать дурью, крадеными машинами и поддельными часами «Картье». Да, чуть не забыл: нельзя захватывать нас в заложники и убивать, требуя оставить вас в покое. Потому что мы не оставим вас в покое. Или вы станете людьми, или уберетесь отсюда ко всем чертям. Назад в свой Чучмекистан. Или прямо на тот свет, к гуриям. Вы сами видите, пани Елена, сколько из них предпочли принять наши условия... Конечно, Чехия – не Франция, их было здесь не так уж и много. Но и нас тогда было совсем немного – тех, кто понимал до конца опасность. И мы прекратили у нас этот бардак. И не пускаем их сюда, потому что это наша страна, и мы сделали её такой вовсе не для того, чтобы чучмеки превратили её в помойку. А будь у нас демократия, как во Франции, наши полицейские тоже боялись бы ходить по улицам наших городов... Хотите, считайте это расизмом или фашизмом. Что выросло – то выросло.
– Просто пир духа какой-то, – вздохнула Елена. – Вы умеете быть чертовски убедительным, пан Данек. Даже слишком, я бы сказала. И есть, конечно же, есть в ваших словах правда. Только всё не так просто, дорогой вы мой. И вы не можете просто экспортировать или тиражировать вашу схему...
– Могу. И буду.
– Но это война! Большая война. Та самая, которой, по вашим же собственным словам, вы не хотите. Понимаете?!
– Обязательно. И в этой войне необходимо победить, пани Елена. Желательно с минимальными потерями с нашей стороны. А с той стороны потери должны быть такими, чтобы шок от этих потерь навсегда отбил охоту петь военные песни. Не бывает мира без победы, дорогая. Я выкину на свалку все, что мешает вам это понять...
– Вы всё пытаетесь перевести в плоскость нравственных императивов. В плоскость чистой идеи. Мы хорошие, а они нет... Но это вовсе не так. Вы же понимаете, что корни этого ужаса – в той вопиющей нищете, в которой живут эти люди поколениями...
– А в чём корни этой нищеты?
– То есть?!
– Я вам скажу, пани Елена. Разруха – она всегда в голове. Потому что когда человек пять часов в день молится, он ни к чему больше не применим. Когда человек строит свою жизнь и экономику так, чтобы можно было пять часов в день молиться, это не экономика, а дерьмо. Именно поэтому за последние шесть сотен лет они ни разу не высунули носа из своего грязного, вонючего, нищего болота...
– Иногда невозможно выбраться из болота самостоятельно, – нахмурилась Елена. – Особенно если это настоящее болото...
Что это я такое говорю, промелькнуло у неё в голове. Это что, я опять с ним согласна?!.
– Совершенно в дырочку, дорогая, – усмехнулся Майзель. – Только не всё сразу...
– Они... Не только они в этом виноваты!
– Нет. Не только, – кивнул Майзель. – Мы тоже. Мы. Наша цивилизация. Потому что мы очень часто непоследовательны. Очень часто думаем не о главном, а о деньгах. Потому что не сумели объяснить, что такое настоящая свобода и для чего она нужна. Не сказали, что свобода – это не вседозволенность для корпораций, не либертарианство, а ответственность перед детьми и землёй... Всё позволили этим ублюдкам. Эти тупые, спесивые и жадные болваны, политиканы и буржуи, раздали нефть бандитам, назначив их шейхами и эмирами. Всего лишь за обещание исправно откручивать по мере надобности вентили. Эти кретины, не удосужившиеся даже Киплинга хотя бы наискосок прочесть... Вместо стратегии, вместо концепции – одна лишь глупость и жажда наживы... Ничего удивительного, что эта нежить всё подгребла под свои задницы, стоило нам лишь на секунду отвернуться. Они разве сумели распорядиться этим богатством, доставшимся им просто так, за здорово живёшь?! Они покупают себе на вырученные за нефть деньги стада верблюдов и табуны роллс-ройсов. Это все, на что способна их убогая фантазия, несмотря на учёбу в британских элитных школах... И знаете, что сделали корпорации и политиканы у них на службе для того, чтобы выкрутиться? Эти ослы и межеумки с оксфордскими и гарвардскими дипломами под стеклом в золочёных рамках? Они раздали всем телевизоры. Они решили, что увидев красивых живчиков на красивых ландшафтах, эти несчастные, забитые, одурманенные люди захотят всё это иметь...
– А разве нет?
– Да. Обязательно. Теперь, увидев в телевизоре, как живем мы, они хотят так тоже, только бесплатно. Они не хотят для этого работать. Не хотят пользоваться восхитительной системой ипотечного и потребительского кредитования. Потому что они чувствуют, как звери, что всё это дерьмо не для них, а для гламурчиков и топ-менеджеров, которые-то и есть настоящие красивые живчики на красивых ландшафтах. А им этого никогда не получить. И все это так великолепно наложилось на ислам, что впору просто диву даваться. А корпорации думали, что увиденного в телевизоре будет достаточно, чтобы продавать всем подряд машинки, тряпки и колу. И пушки, конечно... Эти придурки, начитавшиеся в полосочку Фукуяму и Маркса, ничего не понимают. Совсем ничего. Они думали, что люди кинутся к ним в рабство за гроши. Но этого не случилось. А они думали, что положили мир себе в карман, как четвертак... Вот это вряд ли. И теперь они даже не представляют себе, что делать со всем этим ужасом, который они учинили. Они никогда не признаются, что это именно они поставили наш мир на край пропасти. Пришлось нам вмешаться и начать наводить порядок. Разумеется, это никому не нравится. Ни корпорациям, ни шейхам, ни тем, кому они раздали говорящие ящики. Ну, ничего не поделаешь. Что выросло, то выросло...