Рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда так, что становится по-настоящему не по себе
| Вид материала | Рассказ |
- Орифлейм побеждает целлюлит, 151.93kb.
- Даниленко Оксана Васильевна I. лекция, 90.26kb.
- «Анализ почерка как инструмент психодиагностики», 112.45kb.
- А. С. Пушкина "Евгений Онегин" "энциклопедия русской жизни" Сочинение, 47.89kb.
- Фотограф ищет свою картинку. Икогда находит, говорит: да, о’кей, это мое. То есть этот, 155.33kb.
- Курсовая работа на тему: «Я (не) хочу быть похожей на мать», 298.71kb.
- Сложилась такая ситуация, что настоящих специалистов, работающих с энтузиазмом и поднимающих, 188.68kb.
- Что такое сверхпроводимость, 73.86kb.
- О. И. Гацихо о планировании социологического исследования в праве, 111.68kb.
- 150-ти летию отмены, 2986.44kb.
– Объясните.
– Драконы с людьми не могут продуктивно спариваться, – безо всякой улыбки сказал Майзель.
– Множество людей сочли бы это замечание остроумным. Но не я.
– Ну, как вам будет угодно. Тогда отвечу исчерпывающе: я крайне осторожен и тщательно слежу за тем, чтобы подобным способом меня не могли заставить делать то, чего я ни в каком другом случае делать бы не стал.
– Вы имеете в виду шантаж?
– В основном.
– Ну, это больше похоже на правду. Я даже могу счесть это веской причиной...
– Спасибо, дорогая. У меня прямо камень с души свалился.
– Я не понимаю только одного. Как вы можете делать всё это – и при этом не любить людей? Вы ведь совершенно не любите людей, пан Данек... или мне только кажется?
– Конечно нет, дорогая. Как можно любить людей? Всех людей? Я что, Мессия?! Да упаси меня Г-сподь. Тем более, зная про людей то, что я знаю... Разве можно любить людей, когда они только и делают, что убивают и калечат друг друга? Когда, вместо того, чтобы любить своих детей, помогать им вырасти здоровыми, красивыми и счастливыми, люди убивают их, уродуют дурацким образованием, продают им наркотики и заставляют торговать своими телами? Как можно любить людей, которые так устроили свою жизнь, – чтобы обеспечить себе всякие сверкающие погремушки, бросают своих родителей медленно умирать под присмотром посторонних? Конечно, я их не люблю. Как можно их любить? Я просто надеюсь, – когда мы закончим, у меня появится шанс их полюбить. По крайней мере, хоть какой-то шанс...
– Как у вас внутри помещается всё это? – тихо спросила Елена.
– Помещается, – пожал он плечами. – Меня приводит в неистовство весь этот мир, в котором почти не осталось мужчин, а те, что остались, чувствуют себя в нём чужими и лишними... Вы посмотрите вокруг. Повсюду, куда ни кинь взгляд, – одни вихляющиеся изнеженные инфантилы, а то и вовсе педрилы, разодетые в дизайнерское тряпьё, накачивающиеся алкоголем и дурью, читающие и пишущие всякую муть, от которой хочется блевать, прыгающие из постели в постель... Накипь, которая профанирует нашу цивилизацию. Пожирает наш мир изнутри... Я поэтому так хочу переделать его.
– Вам нравится жестокость, так свойственная миру мужчин?
– Дело не в жестокости... Не только в ней. Миру нужны мужчины, пани Елена. Мужчины, занимающиеся настоящими мужскими делами. В том числе и войной. Потому что без мужчин нет мира. Некому лечить, некому учить и воспитывать детей, некому строить, некому биться со всякой нежитью, некому нести ответственность, защищать родину и любить женщин, а без этого мир просто исчезнет... Не станет более женским или просто женским, – о, если бы это было так... Нет. Его просто не будет. И я всего лишь делаю, что могу, чтобы этого не случилось. То, что могу. То, что должен...
– И здесь, в Чехии, именно такое вы и устроили... – Елена вздохнула и печально покачала головой. – И собираетесь устроить, похоже, везде...
– А что такого особенного мы устроили? – прищурился Майзель. – Что такого неправильного в нашем государственном устройстве? Монархическая форма правления? Но так просто гораздо легче обеспечить преемственность власти и вывести её из-под влияния политических партий и наглого корпоративного бизнеса, который лезет везде и пытается всё купить. Потому что задача власти – делать жизнь народа как можно более благополучной и при этом интересной, а не обслуживать политические группки и группировки. А в экономику мы вообще не лезем...
– Это так называется?! Вот уж никогда бы не подумала...
– Обязательно. Мы сами развиваем национальную экономику и помогаем делать это нашим друзьям. Мы не дали ни себе, ни им вляпаться в это евросоюзное дерьмо. Мы просто не пустили сюда никого посторонних. Не позволили скупить наше достояние и достоинство за гроши.
– Ну конечно. Вы скупили всё сами.
– Взяли под контроль. Это две большие разницы, пани Елена. Как только порядок установился, мы отдали всё это назад людям. Установив при этом определённые законы, которым все без исключения обязаны беспрекословно подчиняться. А больше мы и не вмешиваемся ни во что, просто следим за тем, чтобы правила игры неукоснительно соблюдались. И люди знают, для кого мы всё это делаем. Людей не обманешь, пани Елена. Ни одна демократия не смогла защитить своих граждан от корпораций. Ни одна. Никто не сумел. Только у нас это получилось. И только благодаря королю... Потому что он король, а не клоун. Да, зарплаты у нас ниже, чем в Штатах или в Люксембурге. И так называемый «уровень жизни» ниже. А люди – куда счастливее. Потому что мы гораздо меньше и разумнее потребляем и ничего не отбираем, и людям остаётся больше. И всё остальное... Что такого мы делаем, что расходится с заветами Масарика? У нас студентов на душу населения больше, чем в Англии и Германии. И бесплатно. Карлов университет, другие... Мы столько сил бросили на подготовку учительского корпуса, на медицину, на профессиональное образование. Да и христианское образование мы подняли на непредставимый до сего дня уровень... Татичку49 и его сподвижникам удалось вывести страну в десятку лучших за десять лет именно благодаря этому. И потому, что это было не стихийное метание, а доктрина. И нам удалось то же самое.
– Татичек был демократом. А вы – монархист.
– Демократия и монархия нисколько не противоречат друг другу. Они дополняют друг друга, дорогая. А ещё наша монархия – это не что иное, как внешний импульс нашего народа, народного чувства всеобщей справедливости... Пройдёт ещё одно или два десятилетия, – и на всех ключевых постах, везде, не только у нас, сядут люди, получившие наше образование, люди, понимающие наш манёвр, считающие его своим и готовые положить жизнь на то, чтобы его выполнить. Великие граждане великой страны.
– Чтобы контролировать абсолютно всё?! Но это же невозможно...
– Я говорил, кажется, что многому научился и продолжаю учиться у истории. Ни одна цивилизация не устояла и двух сотен лет, перейдя от наступления к обороне. Ни одна. Таковы упрямые исторические факты. Коммунизм рухнул, когда на деле отказался от идеи завоевания всего мира. Рухнет и христианство, если откажется от доктрины вселенской Церкви. Рухнет ислам, если перестанет распространяться. А мне просто нравится моя цивилизация. Я считаю её лучшей. Главным достижением человечества и в то же время его окончательной целью. И поэтому делаю и буду делать всё, чтобы эта цивилизация была повсюду. Но одними лишь проповедями, как вы понимаете, добиться этой победы сложно. Нужны другие инструменты. Церковь, если вы помните, именно потому добилась таких впечатляющих успехов, что создавала государства, в которых была господствующей, а зачастую – единственной идеологической доктриной...
– Не слишком ли много и часто вы объясняетесь в любви к христианству, – для еврея, которым себя провозглашаете?
– Ощущаю, дорогая, – Майзель улыбнулся. – Ощущаю. Дьявол вновь спрятался в детали... Нет. Я не христианин, но я друг христианства, как вам известно. Мне оно нравится. Я ощущаю с ним некоторое родство, если хотите...
– А буддизм? Индуизм? Как быть с ними? Про ислам я не спрашиваю, иначе вы не слезете со своего любимого конька недели две.
– Пани Елена, вы чудо, – Майзель посмотрел на неё с такой нежностью, что Елене захотелось выскочить из кабинета. – Мне симпатичен буддизм, потому что он неагрессивен. А индуизм – вещь настолько в себе и специфическая, что никак моей цивилизации не угрожает. И с продвижением её в эту часть света он так же не выдержит конкуренции с христианством. Потому что именно христианская религиозно-этическая доктрина как нельзя лучше способствует цивилизационным процессам. Она для этого предназначена. И совместить цивилизацию с языческими верованиями, даже тщательно структурированными и детально проработанными тысячелетней практикой, не получится. Потому что это невозможно. Но все хотят иметь телевизор, компьютер и автомобиль, веселиться и путешествовать, и желательно в безопасности. Поэтому в какой-то момент храмы Шивы и Парвати превратятся из действующих культовых учреждений в музеи.
– Это просто чудовищно. Как вы можете?!
– Что же в этом чудовищного? – удивился Майзель. – Никто не собирается взрывать эти храмы и объявлять их священнослужителей прислужниками дьявола. Больше того, – если кто-нибудь в порыве священного рвения попытается это сделать, то получит жесточайший укорот. Мы не какие-нибудь обдолбавшиеся анашой талибы. Это угасание произойдет само собой, прежде всего потому, что языческая доктрина просто перестанет быть адекватной моделью действительности для тех самых людей, которые её нынче исповедуют. Как и ислам, кстати.
– Мы договорились не касаться сегодня этой темы.
– Ах, простите, дорогая, – Майзель шутовски поклонился. – Конечно.
– А какова в этом случае судьба иудаизма?
– Есть доктрины, с которыми возможно мирное сосуществование и сотрудничество. К ним относятся иудаизм и буддизм. Про всех остальных мы помолчим, по вашей настоятельной просьбе.
– Но вы-то?!
– А что я? – Майзель пожал плечами. – Я человек не религиозный. Я не признаю обрядовую сторону религий, отдавая должное роли обрядов в становлении и укреплении религии. Я убежден в том, что религия, провозглашающая веру в Б-га, а человека – венцом творения, продуктивнее и полезнее, чем вера в науку или в то, что Версаче завершил историю одежды на земле. Я деист, как и просветители или отцы-основатели Америки. О нет, не надо так улыбаться, я же не меряюсь с ними, я просто на них равняюсь... Но, в отличие от них, я считаю монархию наилучшим способом государственного устройства. Потому что только тот, кто не должен думать о завтрашних выборах, у кого впереди вечность, может делать настоящее дело, а не играть в политические бирюльки. Разумеется, для этого необходимо чувство ответственности и уровень профессиональной подготовки, совсем не характерный для обычного среднестатистического гражданина. Но, дорогая, признайтесь себе шёпотом, – разве случайно люди становились князьями, военачальниками, монархами? Разве аристократия – это выдумка? Это ведь не что иное, как попытка закрепить некоторые наследственные признаки, необходимые для эффективной цивилизационной деятельности. Только не нужно замыкаться и возводить всё в абсурд. Аристократия как институт должна быть открыта для лучших, чтобы свежая кровь всегда присутствовала и давала новые ветки...
– Вы евгеник какой-то...
– Есть вещи, незаслуженно забытые или напрасно ошельмованные. А также бессмысленно поминаемые всуе. Разве это для вас новость?
– Какое отношение имеет весь этот чудовищно эклектичный доктринальный коктейль к иудаизму? Хоть убейте, никак не пойму.
– А перечитайте на досуге книгу Царств, пани Елена. И фундаментальное исследование нашего большого израильского друга, профессора университета Бар-Илан Биньямина Рошаля, о становлении института царской власти в еврейском государстве библейской эпохи. И поймёте, что имеют. К тому же самое непосредственное. И то, что этого не видно в первом приближении, вовсе не значит, что это вообще не так. В иудаизме как доктрине очень много вещей, которые я нахожу правильными и вполне современными. Нет ничего странного, что я их использую. А то, что я монархист, так и вовсе вытекает из факта моего еврейского происхождения. Потому что евреи – подразделение армии Царя Вселенной, как иначе мы можем относиться к отражению власти Всевышнего в этом мире, которым является королевская или царская власть?
– Всё равно это дикость.
– Дикость – совершенно не обязательно и не всегда плохо. Дикость не в смысле необузданность и неуправляемость, а дикость как первозданность и близость к истокам, конечно же.
– Но вы и ваш любимый король – именно необузданные и неуправляемые дикари. Насколько вы близки к истокам, мне судить трудно, но то, что вы оба – удивительно первозданные существа с потрясающе мифологическим сознанием, абсолютно верно. Непонятно, как его величество, будучи тем, кто он на самом деле есть, умудрился получить академическую степень...
– Быть доктором философии отнюдь не обязательно означает быть при этом ещё и толстовствующим исусиком, пани Елена. А я – так и вообще учился в основном стихийно и на практике, – Майзель виновато вздохнул и потупился.
– С вами тяжело спорить, – пожаловалась Елена.
– Да? Отчего же?
– Вы практически не злитесь.
– Это плохо?!
– Когда человек злится, он теряет контроль и раскрывается. И выбалтывает что-нибудь по настоящему важное. А вы – никогда не злитесь. Иногда делаете вид, но это не в счёт, это приёмчик такой... Я сама так умею. По-настоящему вы не злитесь. Это удивительно и обезоруживает. Возникает ощущение, что вы знаете нечто, всем остальным неведомое, и не доводите это до нашего сведения, руководствуясь исключительно заботой о нашем душевном равновесии.
– Откуда вы это взяли?
– Что?
– Откуда вы знаете то, что сказали сейчас?
Елена подняла на Майзеля глаза, и ей сделалось страшно. Потому что спрашивал её сейчас вовсе не человек, а самый настоящий дракон. И то, что он оставался при этом в человеческом облике, не имело ровным счётом никакого значения.
– Вы сумасшедший, – тихо сказала Елена, не в силах отвести взгляд. – Просто сумасшедший. Опасный сумасшедший.
– Если бы вы знали, как близки сейчас к истине, – Майзель вздохнул, и драконье выражение исчезло с его лица, а глаза перестали жечь.
– Когда я была близка к истине? – Елена уже опомнилась и вцепилась в Майзеля совершенно бульдожьей хваткой. – Когда сказала, что вы сумасшедший, или когда обмолвилась о некоем знании?
– Это неразделимо, дорогая, – он усмехнулся.
– И что это за знание?
– Когда-нибудь... Возможно, я скажу вам. Если...
– Если что? Если заслужу?
– Если я увижу, что вы готовы.
– Я готова.
– Нет. Пока нет, пани Елена. Поверьте, я знаю.
Елена никак не могла прогнать от себя картину, только что представшую перед её глазами, – как человек превращается в дракона. О, нет, это не было дьявольщиной... Это было именно лицо дракона. Дракон мог быть с её стороны, а не с той. Но это был, без всякого сомнения, дракон. И это пугало Елену больше всего.
– Вы часто корчите эту рожу?
– Рожу?
– А что же это?!
– Ну... Вы первая это так назвали, – он улыбнулся.
– Если вы ждёте от меня благоговения и трепета, то совершенно напрасно. Я стремлюсь понять вас, понять, что вы такое, как стали таким и почему... – Елена пожала плечами и поёжилась. – А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.
– Что я такое и почему... – повторил Майзель задумчиво и покачал головой.
Какая красивая у него голова, вдруг подумала Елена. Большая, красивая... Господи, что это такое?!.
– Я сам не знаю, что я такое. А уж тем более – почему, – он посмотрел на Елену и усмехнулся чуть грустно. – Я только знаю одно. Чтобы сделать что-то хорошее, надо сделать сначала плохое. Или не сначала, но тоже... Почему всё устроено именно так, я не знаю... Наверное, просто хорошее больше не из чего делать. И вы ведь тоже, пани Елена... С вами тоже это плохое случилось. Плохое и страшное. Но вы сильная, вы не сдались, а сделались лучше, мудрее и чище. И гораздо отважнее, чем прежде...
Господи, да что же ты знаешь такое, в ужасе подумала Елена, чувствуя, как немеет спина от тысяч вонзившихся в неё ледяных иголочек. И откуда ты знаешь это, чудище?!
– А рожа... Ну, что – рожа... Нет, – он снова посмотрел на Елену. – Иногда это происходит помимо моего желания, и мне это не нравится. Вообще-то я использую эту, как вы изволили выразиться, рожу исключительно по мере надобности, степень которой определяю лишь сам. Но иногда... Я вас напугал? Только честно.
– Да. Я испугалась. Но не вас. За вас.
– Почему?
– Опять?!
– Извините, – Майзель улыбнулся.
Когда он так улыбался, Елена была готова ещё не то ему простить.
– Почему? – снова спросил он, на этот раз совершенно по-человечески.
– Предлагаю обмен. Вы скажете мне всё, что вы знаете, а я отвечу на ваш вопрос. По рукам?
– Нет, пани Елена, – Майзель укоризненно покачал головой. – Это шантаж. Меня никто не может шантажировать. Только я могу и буду делать это со всеми. Это моя привилегия. Даже вам я этого не позволю...
– Даже? Как интересно. Я вас предупреждала, чтобы вы не смели меня клеить. А вы всё время пытаетесь.
– То есть? – он приподнял правую бровь.
– Что вы бровями играете?! Вы... вы всё время кружите так... Вы что же, думаете, я не вижу ничего?! И... чёрт вас подери совсем!
– Я не виноват. Я тут вообще ни при чём. Это происходит само собой.
– Прекратите.
– Нет, правда. Вы в зеркало вообще смотритесь?
– Ну, всё, – рассвирепела Елена и поднялась. – До свидания, пан Данек. На сегодня хватит.
– Как скажете, дорогая, – Майзель оскалился, достал брелок и распахнул двери. – Завтра в шесть. Пожалуйста, осторожно на поворотах...
Не говоря больше ни слова, Елена стремительно вышла.
Как же упоительно ты хороша, когда сердишься, улыбнулся Майзель ей вслед. Смотрелась ли ты в зеркало и уверилась ли ты... Ангел мой... О, Г-споди, испугался он. Это же невозможно... Г-споди, да что же это такое?!.
Прага. Июль
А ведь мне действительно придётся это всё проштудировать, все эти труды, названиями которых он сыпет, словно у него библиотечный каталог перед глазами раскрыт, сердито подумала Елена. Вот уж не было печали... Хотя бы для того, чтобы оперировать теми же понятиями, что и он, иначе с ним по-настоящему непросто спорить. А он ведь, наверное, в подлинниках все это читал, аж завидно... Что за невозможный тип... И так смотрит на меня всё время... Он даже меня не клеит, это правда, – просто так смотрит... И так часто произносит моё имя... Конечно, он знает, что это мне нравится, как и всем остальным, но... А я... Что же это такое, Господи?!.
Этим утром они едва успели поздороваться, – и Елена опять бросилась в схватку, которую посчитала незаконченной. Потому что не умела отступать. Как и он...
– Но всё-таки, почему именно монархия? Что такого не устраивает вас по-настоящему в демократической форме правления?
– В демократической – всё устраивает, дорогая. В республиканской – не всё. И пожалуйста, не нужно совмещать эти два понятия. Они вовсе не тождественны, пани Елена. И наша страна – один из ярчайших тому примеров.
– А ещё?
– Вы знаете историю про датского монарха и евреев, которых он не выдал нацистам в период оккупации?
– Ну, всё было вовсе не так сказочно...
– Но было, пани Елена. Или не было?
– Было. Я и не собиралась это оспаривать.
– И народ – весь народ – поддержал своего монарха. Хотя речь шла всего о каких-то восьми тысячах человек. Евреев, дорогая. Которые наверняка не были ангелами и уж точно не пользовались никакой особенной любовью датчан. Может, их и не ненавидели, но и любить наверняка не любили. Зато датчане любили своего короля и безгранично доверяли ему. Его благородству и чувству справедливости. И сделали так, как он повелел.
– Евреев спасали от нацистов везде. И в самой Германии, и в Чехии, и в других странах – везде. При чём здесь монархия?
– Везде, это так. Но везде это был личный душевный порыв честных, благородных, справедливых людей. Но не было, да и не могло быть, государственной волей. А в Дании – было. И в Болгарии. И в Испании, хотя вместо короля там был кровавый деспот и диктатор Франко. Который позже вернул народу монархию, потому что понимал, что это значит, хотя у него и не всё получилось, как он задумывал... Только настоящий государственный муж способен на поступок. Только сильная власть. Сильная и честная. Как у нас. И заметьте, пани Елена – даже нацисты, у которых не было ничего святого, утёрлись и проглотили это – и в Дании, и в Болгарии. Не посмели открыто нарушить королевскую волю. Да они убили Бориса Третьего, но волю его нарушить не осмелились. Вот что такое настоящий монарх. А князь Лихтенштейна? Эту историю вы знаете?
– Про нынешнего?
– Нет. Про его отца, Франца-Йозефа. Некоторым казачьим частям и подразделениям Русской освободительной армии удалось в мае сорок пятого прорваться в княжество. По договору со Сталиным союзнички обязаны были выдать этих людей на смерть в ГУЛАГе. А князь сказал – через мой труп. В самом прямом смысле. Хотите – попробуйте прийти и взять силой. И узнаете, кто в этих горах хозяин. И что вы думаете? Проглотили. Великие державы. Победители Вермахта. Столпы демократии. Утёрлись, как сявки. И Сталин утёрся. Про это мало кто знает, увы, ведь казаки и крестьяне из РОА – не евреи. Не такие голосистые и писучие...
– Сколько их было... Единицы, – вздохнула Елена.
– Сотни. С женщинами и детьми, – прищурился Майзель, и желваки скакнули у него на щеках. – Какая разница, сколько их было?! Была воля монарха. Настоящего мужчины, благородного, честного и отважного. Хотя наверняка и ему было, что терять. И страшно ему тоже было, уж я-то знаю... Но он дал слово. И никто из этих продажных болтунов и соглашателей не посмел даже вякнуть. Или, упаси Г-сподь, что-нибудь предпринять. И сам Гуталин не посмел. Потому что власть монарха на земле подобна власти Всевышнего на небе, дорогая. И только так это работает. А теперь скажите, что я дикарь, чудовище и что у меня мифологическое сознание.
– Это так. И иногда ваши сказки приводят меня в самое настоящее бешенство.
– Какие же это сказки, что вы, пани Елена? – удивился Майзель. – Разве я выдумал всё это?!
– Нет. Но это сказки, потому что случаются они в обыденной жизни так редко. И в этом их прелесть. В этом смысл чуда, если хотите. А вы... Вы обладаете непостижимым умением доводить концентрацию сказки в жизни до такого градуса, что граница между жизнью и сказкой перестает быть видна! Так не бывает, понимаете?!