Все смешалось в доме Облонских

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 65 66 67 68 69 70 71 72 ... 79

нулся. Кити не было на постели подле него. Но за перегородкой был движу-

щийся свет, и он слышал ее шаги.

- Что?.. что? - проговорил он спросонья. - Кити!

- Ничего, - сказала она, со свечой в руке выходя из-за перегородки. -

Мне нездоровилось, - сказала она, улыбаясь особенно милою и значительною

улыбкой.

- Что? началось, началось? - испуганно проговорил он. - Надо послать,

- и он торопливо стал одеваться.

- Нет, нет, - сказала она, улыбаясь и удерживая его рукой. - Наверное,

ничего. Мне нездоровилось только немного. Но теперь прошло.

И она, подойдя к кровати, потушила свечу, легла и затихла. Хотя ему и

подозрительна была тишина ее как будто сдерживаемого дыханья и более

всего выражение особенной нежности и возбужденности, с которою она, вы-

ходя из-за перегородки, сказала ему "ничего", ему так хотелось спать,

что он сейчас же заснул. Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и

понял все, что происходило в ее дорогой, милой душе в то время, как она,

не шевелясь, в ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала под-

ле него. В семь часов его разбудило прикосновение ее руки к плечу и ти-

хий шепот. Она как будто боролась между жалостью разбудить его и желани-

ем говорить с ним.

- Костя, не пугайся. Ничего. Но кажется... Надо послать за Лизаветой

Петровной.

Свеча опять была зажжена. Она сидела на кровати и держала в руке вя-

занье, которым она занималась последние дни.

- Пожалуйста, не пугайся, ничего. Я не боюсь нисколько, - увидав его

испуганное лицо, сказала она и прижала его руку к своей груди, потом к

своим губам.

Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел

халат и остановился, все глядя на нее. Надо было идти, но он не мог

оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения,

ее взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он

представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она

была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ноч-

ного чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.

Как ни мало было неестественности и условности в общем характере Кити,

Левин был все-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда

вдруг все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах.

И в этой простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была

еще виднее. Она, улыбаясь, смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули,

она подняла голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся

прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием. Она страдала и как

будто жаловалась ему на свои страданья. И ему в первую минуту по привыч-

ке показалось, что он виноват. Но во взгляде ее была нежность, которая

говорила, что она не только не упрекает его, но любит за эти страдания.

"Если не я, то кто же виноват в этом?" - невольно подумал он, отыскивая

виновника этих страданий, чтобы наказать его; но виновника не было. Она

страдала, жаловалась, и торжествовала этими страданиями, и радовалась

ими, и любила их. Он видел, что в душе ее совершалось что-то прекрасное,

но что? - он не мог понять. Это было выше его понимания.

- Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной... Кос-

тя!.. Ничего, прошло.

Она отошла от него и позвонила.

- Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.

И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она при-

несла ночью, и опять стала вязать.

В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую

входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала под-

робные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.

Он оделся и, пока закладывали лошадей, так как извозчиков еще не было.

опять вбежал в спальню и не на цыпочках, а на крыльях, как ему казалось.

Две девушки озабоченно перестанавливали что-то в спальне. Кити ходила и

вязала, быстро накидывая петли, и распоряжалась.

- Я сейчас еду к доктору. За Лизаветой Петровной поехали, но я еще за-

еду. Не нужно ли что? Да, к Долли?

Она посмотрела на него, очевидно не слушая того, что он говорил.

- Да, да. Иди, иди, - быстро проговорила она, хмурясь и махая на него

рукой.

Он уже выходил в гостиную, как вдруг жалостный, тотчас же затихший

стон раздался из спальни. Он остановился и долго не мог понять.

"Да, это она", - сказал он сам себе и, схватившись за голову, побежал

вниз.

- Господи, помилуй! прости, помоги!- твердил он как-то вдруг неожидан-

но пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти

слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только

сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в

себе, нисколько не мешают ему обращаться к богу. Все это теперь, как

прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к тому,

в чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?

Лошадь не была еще готова, но, чувствуя в себе особенное напряжение

физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не поте-

рять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал

Кузьме догонять себя.

На углу он встретил спешившего ночного извозчика. На маленьких санках,

в бархатном салопе, повязанная платком, сидела Лизавета Петровна. "Слава

богу, слава богу!" - проговорил он, с восторгом узнав ее, теперь имевшее

особенно серьезное, даже строгое выражение, маленькое белокурое лицо. Не

приказывая останавливаться извозчику, он побежал назад рядом с нею.

- Так часа два. Не больше, - сказала она. - Вы застанете Петра Дмитри-

ча, только не торопите его. Да возьмите опиуму в аптеке.

- Так вы думаете, что может быть благополучно? Господи, помилуй и по-

моги! - проговорил Левин, увидав свою выезжавшую из ворот лошадь. Вско-

чив в сани рядом с Кузьмой, он велел ехать к доктору.

XIV

Доктор еще не вставал, и лакей сказал, что "поздно легли и не приказа-

ли будить, а встанут скоро". Лакей чистил ламповые стекла и казался

очень занят этим. Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к со-

вершавшемуся у Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он по-

нял, что никто не знает и не обязан знать его чувств и что тем более на-

до действовать спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену

равнодушия и достигнуть своей цели. "Не торопиться и ничего не упус-

кать", - говорил себе Левин, чувствуя все больший и больший подъем физи-

ческих сил и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.

Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представляв-

шихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому

доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется,

доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не сог-

ласится, будить доктора во что бы то на стало.

В аптеке худощавый провизор с тем же равнодушием, с каким лакей чистил

стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера и отказал в

опиуме. Стараясь не торопиться и не горячиться, назвав имена доктора и

акушерки и объяснив, для чего нужен опиум, Левин стал убеждать его. Про-

визор спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за перего-

родки согласие, достал пузырек, воронку, медленно отлил из большого в

маленький, наклеил ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не де-

лать этого, и хотел еще завертывать. Этого Левин уже не мог выдержать;

он решительно вырвал у него из рук пузырек и побежал в большие стеклян-

ные двери. Доктор не вставал еще, и лакей, занятый теперь постилкой ков-

ра, отказался будить. Левин, не торопясь, достал десятирублевую бумажку

и, медленно выговаривая слова, но и не теряя времени, подал ему бумажку

и объяснил, что Петр Дмитрич (как велик и значителен казался теперь Ле-

вину прежде столь неважный Петр Дмитрич!) обещал быть во всякое время,

что он, наверно, не рассердится, и потому чтобы он будил сейчас.

Лакей согласился, пошел наверх и попросил Левина в приемную.

Левину слышно было за дверью, как кашлял, ходил, мылся и что-то гово-

рил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше часа.

Он не мог более дожидаться.

- Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! - умоляющим голосом заговорил он в отво-

ренную дверь. - Ради бога, простите меня. Примите меня, как есть. Уже

более двух часов.

- Сейчас, сейчас! - отвечал голос, и Левин с изумлением слышал, что

доктор говорил это улыбаясь.

- На одну минутку...

- Сейчас.

Прошло еще две минуты, пока доктор надевал сапоги, и еще две минуты,

пока доктор надевал платье и чесал голову.

- Петр Дмитрич!- жалостным голосом начал было опять Левин, но в это

время вышел доктор, одетый и причесанный. "Нет совести у этих людей, -

подумал Левин. - Чесаться, пока мы погибаем!"

- Доброе утро! - подавая ему руку и точно дразня его своим спокойстви-

ем, сказал ему доктор. - Не торопитесь. Ну-с?

Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин начал рассказывать все

ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая свой расс-

каз просьбами о том, чтобы доктор сейчас же с ним поехал.

- Да вы не торопитесь. Ведь вы не знаете. Я не нужен, наверное, но я

обещал и, пожалуй, приеду. Но спеху нет. Вы садитесь, пожалуйста, не

угодно ли кофею?

Левин посмотрел на него, спрашивая взглядом, смеется ли он над ним. Но

доктор и не думал смеяться.

- Знаю-с, знаю, - сказал доктор улыбаясь, - я сам семейный человек; но

мы, мужья, в эти минуты самые жалкие люди. У меня есть пациентка, так ее

муж при этом всегда убегает в конюшню.

- Но как вы думаете, Петр Дмитрич? Вы думаете, что может быть благопо-

лучно?

- Все данные за благополучный исход.

- Так вы сейчас приедете? - сказал Левин, со злобой глядя на слугу,

вносившего кофей.

- Через часик.

- Нет, ради бога!

- Ну, так дайте кофею напьюсь.

Доктор взялся за кофей. Оба помолчали.

- Однако турок-то бьют решительно. Вы читали вчерашнюю телеграмму? -

сказал доктор, пережевывая булку.

- Нет, я не могу! - сказал Левин, вскакивая. - Так через четверть часа

вы будете?

- Через полчаса.

- Честное слово?

Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе по-

дошли к двери спальни. У княгини были слезы на глазах, и руки ее дрожа-

ли. Увидав Левина, она поняла его и заплакала.

- Ну что, душенька Лизавета Петровна, - сказала она, хватая за руку

вышедшую им навстречу с сияющим и озабоченным лицом Лизавету Петровну.

- Идет хорошо, - сказала она, - уговорите ее лечь. Легче будет.

С той минуты, как он проснулся и понял, в чем дело, Левин приготовился

на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли

и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокоивая и под-

держивая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе

даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о

том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем

приготовился терпеть и держать свое сердце в руках часов пять, и ему это

казалось возможно. Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее

страдания, он чаще и чаще стал повторять: "Господи, прости, помоги",

вздыхать и поднимать голову кверху; и почувствовал страх, что не выдер-

жит этого, расплачется или убежит. Так мучительно ему было. А прошел

только час.

Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые

он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все то

же; и он все терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть,

каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что

сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.

Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства его страдания и

ужаса росли и напрягались еще более.

Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего

представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание вре-

мени. То минуты, - те минуты, когда она призывала его к себе, и он дер-

жал ее за потную, то сжимающую с необыкновенною силою, то отталкивающую

его руку, - казались ему часами, то часы казались ему минутами. Он был

удивлен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и

он узнал, что было уже пять часов вечера. Если б ему сказали, что теперь

только десять часов утра, он так же мало был бы удивлен. Где он был в

это время, он так же мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее

воспаленное, то недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаиваю-

щее его лицо. Он видел и княгиню, красную, напряженную, с распустившими-

ся буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно глотала, кусая

губы, видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы, и Лизавету

Петровну, с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя,

гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они приходили и выходили,

где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в спальне, то в ка-

бинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли. Потом

Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его послали перенести стол и

диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно, и потом

только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к

доктору в кабинет спрашивать что-то. Доктор ответил и потом заговорил о

беспорядках в Думе. Потом посылали его в спальню к княгине принесть об-

раз в серебряной золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил

на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала

его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в головах Кити,

старательно засунув его за подушки. Но где, когда и зачем это все было,

он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жа-

лостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его по-

есть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием

смотрел на него и предлагал капель.

Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно то-

му, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на од-

ре смерти брата Николая. Но то было горе, - это была радость. Но и то

горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в

этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось

что-то высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и

одинаково непостижимо при созерцании этого высшего поднималась душа на

такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок

уже не поспевал за нею.

"Господи, прости и помоги", - не переставая твердил он себе, несмотря

на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обраща-

ется к богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и

первой молодости.

Все это время у него были два раздельные настроения. Одно - вне ее

присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и ту-

шившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об

обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту

совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшим-

ся, и другое настроение - в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце

хотело разорваться и все не разрывалось от сострадания, и он не переста-

вая молился богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил до-

летавший из спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблужде-

ние, которое в первую мииуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он

вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и

ему хотелось защитить, помочь. Но, глядя на нее, он опять видел, что по-

мочь нельзя, и приходил в ужас и говорил: "Господи, прости и помоги". И

чем дальше шло время, тем сильнее становились оба настроения: тем спо-

койнее, совершенно забывая ее, он становился вне ее присутствия, и тем

мучительнее становились и самые ее страдания и чувство беспомощности

пред ними. Он вскакивал, желал убежать куда-нибудь, а бежал к ней.

Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, уви-

дав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: "Я измучала тебя", он

обвинял бога, но, вспомнив о боге, он тотчас просил простить и помило-

вать.

XV

Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали. Долли только

что была в кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел, слушая

рассказы доктора о шарлатане-магнетизере, и смотрел на пепел его папи-

роски. Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о том, что

происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг раз-

дался крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что Левин даже

не вскочил, но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел

на доктора. Доктор склонил голову набок, прислушиваясь, и одобрительно

улыбнулся. Все было так необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина.

"Верно, так надо", - подумал он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он

вскочил, на цыпочках вбежал в спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню

и стал на свое место, у изголовья. Крик затих, но что-то переменилось

теперь. Что - он не видел и не понимал и не хотел видеть и понимать. Но

он видел это по лицу Лизаветы Петровны: лицо Лизаветы Петровны было

строго и бледно и все так же решительно, хотя челюсти ее немного подра-

гивали и глаза ее были пристально устремлены на Кити. Воспаленное, изму-

ченное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью волос было обращено к

нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук. Схватив потны-

ми руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.

- Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. -

Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Ли-

завета Петровна...

Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее ис-

казилось, она оттолкнула его от себя.

- Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди!- закричала она, и опять

послышался тот же ни на что не похожий крик.

Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.

- Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.

Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонив-

шись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то

никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что

было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел

этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекра-

щения этих ужасных страданий.

- Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку

вошедшего доктора.

- Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда

он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.

Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидал, это было

лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуренное и строже. Лица Кити не

было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду

напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал головой к дереву

кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал,

он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса,

вдруг затих. Левин не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться:

крик затих, и слышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, и ее

Blog

Все смешалось в доме Облонских