Все смешалось в доме Облонских

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 71 72 73 74 75 76 77 78 79

руку, на сочную, лопушистую лесную траву.

"Да, надо опомниться и обдумать, - думал он, пристально глядя на нес-

мятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой бу-

кашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме

листом снытки. - Все сначала, - говорил он себе, отворачивая лист сныт-

ки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка

перешла на нее. - Что радует меня? Что я открыл?

Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки

(вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) соверша-

ется по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А

во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, со-

вершается развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и

борьба?.. Точно может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконеч-

ном! И я удивлялся, что, несмотря на самое большое напряжение мысли по

этому пути, мне все-таки не открывается смысл жизни, смысл моих побужде-

ний и стремлений. А смысл моих побуждений во мне так ясен, что я посто-

янно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда мужик мне высказал

его: жить для бога, для души.

Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу,

которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я

освободился от обмана, я узнал хозяина".

И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние

два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде

любимого безнадежно больного брата.

В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него

впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он

решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы

она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застре-

литься.

Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и

чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и

был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.

Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.

Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал

с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно об-

ходя их.

Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям,

в которых он был воспитан.

"Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих

верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы

грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости мо-

ей жизни, не существовало бы для меня". И, делая самые большие усилия

воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского сущест-

ва, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.

"Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне

дать мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в

моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ни-

чем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог

взять его.

Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить

ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно пове-

рил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл

это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий

того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод

разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразум-

но".

"Да, гордость", - сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная за-

вязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.

"И не только гордость ума, а глупость ума. А главное - плутовство,

именно плутовство ума. Именно мошенничество ума", - повторил он.

XIII

И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, остав-

шись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.

Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит

большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что

если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут

разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.

И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слу-

шали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их

занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они

и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема то-

го, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что

они разрушают, есть то самое, чем они живут.

"Это все само собой, - думали они, - и интересного и важного в этом

ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все одно и то

же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать

что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и

жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это

весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек".

"Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение

сил природы и смысл жизни человека ?" - продолжал он думать.

"И разве не то же делают все теории философские, путем мысли, стран-

ным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно

знает, и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно

ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же не-

сомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни

и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем

известно?

Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду,

подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли.

Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином бо-

ге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла

нравственного.

Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!

Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!

Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне

спокойствие души? Откуда взял я это?

Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю свою жизнь

теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный

весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то

есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута

жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее,

чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои

детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.

Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и

я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь."

"Церковь? Церковь!" - повторил Левин, перелег на другую сторону и, об-

локотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к

реке стадо.

"Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? - думал он, испы-

тывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее спо-

койствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые более

всего всегда казались ему странными и соблазняли его. - Творение? А я

чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? - Дьявол и грех? -

А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..

Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне

сказано вместе со всеми".

И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, ко-

торое бы нарушило главное - веру в бога, в добро как единственное назна-

чение человека.

Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служе-

ние правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было

необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляюще-

еся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с

миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков

- со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать

несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит

жить и которую одну мы ценим.

Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. "Разве

я не знаю, что это - бесконечное пространство и что оно не круглый свод?

Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его

не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном

пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я

более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его".

Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным

голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.

"Неужели это вера? - подумал он, боясь верить своему счастью. - Боже

мой, благодарю тебя!" - проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья

и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза.

XIV

Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку,

запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил

что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фыр-

канье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не

подумал о том, зачем едет к нему кучер.

Он вспомнил это только тогда, когда кучер, уже совсем подъехав к нему,

окликнул его.

- Барыня послали. Приехали братец и еще какой-то барин.

Левин сел в тележку и взял вожжи.

Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он огляды-

вал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись по-

водки, оглядывал Ивана-кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том,

что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутстви-

ем, и старался догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и

жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде.

Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.

"С братом теперь не будет той отчужденности, которая всегда была между

нами, - споров не будет; с Кити никогда не будет ссор; с гостем, кто бы

он ни был, буду ласков и добр; с людьми, с Иваном - все будет другое".

Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода доб-

рую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавше-

го, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно при-

жимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он

хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это

было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ни-

чего ему не приходило в голову.

- Вы извольте вправо взять, а то пень, - сказал кучер, поправляя за

вожжу Левина.

- Пожалуйста, не трогай и не учи меня!- сказал Левин, раздосадованный

этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство

привело бы его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как ошибоч-

но было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас

же изменить его в соприкосновении с действительностью.

Не доезжая с четверть версты от дома, Левин увидал бегущих ему

навстречу Гришу и Таню.

- Дядя Костя! И мама идет, и дедушка, и Сергей Иваныч, и еще кто-то, -

говорили они, влезая на тележку.

- Да кто?

- Ужасно страшный! И вот так руками делает, - сказала Таня, поднимаясь

в тележке и передразнивая Катавасова.

- Да старый или молодой? - смеясь, сказал Левин, которому представле-

ние Тани напоминало кого-то.

"Ах, только бы не неприятный человек!" - подумал Левин.

Только загнув за поворот дороги и увидав шедших навстречу, Левин узнал

Катавасова в соломенной шляпе, шедшего, точно так размахивая руками, как

представляла Таня.

Катавасов очень любил говорить о философии, имея о ней понятие от ес-

тественников, никогда не занимавшихся философией; и в Москве Левин в

последнее время много спорил с ним.

И один из таких разговоров, в котором Катавасов, очевидно, думал, что

он одержал верх, было первое, что вспомнил Левин, узнав его.

"Нет, уж спорить и легкомысленно высказывать свои мысли ни за что не

буду", - подумал он.

Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым, Левин спро-

сил про жену.

- Она перенесла Митю в Колок (это был лес около дома). Хотела устроить

его там, а то в доме жарко, - сказала Долли.

Левин всегда отсоветывал жене носить ребенка в лес, находя это опас-

ным, и известие это было ему неприятно.

- Носится с ним из места в место, - улыбаясь, сказал князь. - Я ей со-

ветовал попробовать снести его на ледник.

- Она хотела прийти на пчельник. Она думала, что ты там. Мы туда идем,

- сказала Долли.

- Ну, что ты делаешь? - сказал Сергей Иванович, отставая от других и

равняясь с братом.

- Да ничего особенного. Как всегда, занимаюсь хозяйством, - отвечал

Левин. - Что же ты, надолго? Мы так давно ждали.

- Недельки на две. Очень много дела в Москве.

При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всег-

дашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и, глав-

ное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть

на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.

Перебирая предметы разговора такие,какие были бы приятны Сергею Ивано-

вичу и отвлекли бы его от разговора о сербской войне и славянского воп-

роса, о котором он намекал упоминанием о занятиях в Москве, Левин заго-

ворил о книге Сергея Ивановича.

- Ну что, были рецензии о твоей книге? - спросил он.

Сергей Иванович улыбнулся на умышленность вопроса.

- Никто не занят этим, и я менее других, - сказал он. - Посмотрите,

Дарья Александровна, будет дождик, - прибавил он, указывая зонтиком на

показавшиеся над макушами осин белые тучки.

И довольно было этих слов, чтобы то не враждебное, но холодное отноше-

ние друг к другу, которого Левин так хотел избежать, опять установилось

между братьями.

Левин подошел к Катавасову.

- Как хорошо вы сделали, что вздумали приехать, - сказал он ему.

- Давно собирался. Теперь побеседуем, посмотрим. Спенсера прочли?

- Нет, не дочел, - сказал Левин. - Впрочем, мне он не нужен теперь.

- Как так? Это интересно. Отчего?

- То есть я окончательно убедился, что разрешения занимающих меня воп-

росов я не найду в нем и ему подобных. Теперь...

Но спокойное и веселое выражение лица Катавасова вдруг поразило его, и

ему так стало жалко своего настроения, которое он, очевидно, нарушал

этим разговором, что он, вспомнив свое намерение, остановился.

- Впрочем, после поговорим, - прибавил он. - Если на пчельник, то сю-

да, по этой тропинке, - обратился он во всем.

Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной сто-

роны сплошной яркой иван-да-марьей, среди которой часто разрослись тем-

но-зеленые высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой

свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовлен-

ных для посетителей пчельника, боящихся пчел, а сам пошел на осек, чтобы

принести детям и большим хлеба, огурцов и свежего меда.

Стараясь делать как можно меньше быстрых движений и прислушиваясь к

пролетавшим все чаще и чаще мимо него пчелам, он дошел по тропинке до

избы. У самых сеней одна пчела завизжала, запутавшись ему в бороду, но

он осторожно выпростал ее. Войдя в тенистые сени, он снял со стены пове-

шенную на колышке свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы, вышел

на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к

кольям лычками, стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый

с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в

нынешнем году. Перед летками ульев рябили в глазах кружащиеся и толкущи-

еся на одном месте, играющие пчелы и трутни, и среди их, вс° в одном

направлении, туда в лес на цветущую липу и назад к ульям, пролетали ра-

бочие пчелы с взяткой и за взяткой.

В ушах не переставая отзывались разнообразные звуки то занятой делом,

быстро пролетающей рабочей пчелы, то трубящего, празднующего трутня, то

встревоженных, оберегающих от врага свое достояние, сбирающихся жалить

пчел-караульщиц. На той стороне ограды старик строгал обруч и не видал

Левина. Левин, не окликая его, остановился на середине пчельника.

Он рад был случаю побыть одному, чтобы опомниться от действительности,

которая уже успела так принизить его настроение.

Он вспомнил, что уже успел рассердиться на Ивана, выказать холодность

брату и легкомысленно поговорить с Катавасовым.

"Неужели это было только минутное настроение, и оно пройдет, не оста-

вив следа?" - подумал он.

Но в ту же минуту, вернувшись к своему настроению, он с радостью по-

чувствовал, что что-то новое и важное произошло в нем. Действительность

только на время застилала то душевное спокойствие, которое он нашел; но

оно было цело в нем.

Точно так же как пчелы, теперь вившиеся вокруг него, угрожавшие ему и

развлекавшие его, лишали его полного физического спокойствия, заставляли

его сжиматься, избегая их, так точно заботы, обступив его с той минуты,

как он сел в тележку, лишали его свободы душевной; но это продолжалось

только до тех пор, пока он был среди них. Как, несмотря на пчел, телес-

ная сила была вся цела в нем, так и цела была вновь созданная им его ду-

ховная сила.

XV

- А ты знаешь, Костя, с кем Сергей Иванович ехал сюда? - сказала Дол-

ли, оделив детей огурцами и медом. - С Вронским! Он едет в Сербию.

- Да еще не один, а эскадрон ведет на свой счет! - сказал Катавасов.

- Это ему идет, - сказал Левин. - А разве вс° идут еще добровольцы? -

прибавил он, взглянув на Сергея Ивановича.

Сергей Иванович, не отвечая, осторожно вынимал ножом-тупиком из чашки,

в которой лежал углом белый сот меду, влипшую в подтекший мед живую еще

пчелу.

- Да еще как! Вы бы видели, что вчера было на станции! - сказал Ката-

васов, звонко перекусывая огурец.

- Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне, Сергей Иванович,

куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют? - спросил старый князь,

очевидно продолжая разговор, начавшийся еще без Левина.

- С турками, - спокойно улыбаясь, отвечал Сергей Иванович, выпроставши

беспомощно двигавшую ножками, почерневшую от меда пчелу и ссаживая ее с

ножа на крепкий осиновый листок.

- Но кто же объявил войну туркам? Иван Иваныч Рагозов и графиня Лидия

Ивановна с мадам Шталь?

- Никто не объявлял войны, а люди сочувствуют страданиям ближних и же-

лают помочь им, - сказал Сергей Иванович.

- Но князь говорит не о помощи, - сказал Левин, заступаясь за тестя, -

а об войне. Князь говорит, что частные люди не могут принимать участия в

войне без разрешения правительств.

- Костя, смотри, это пчела! Право, нас искусают!- сказала Долли, отма-

хиваясь от осы.

- Да это и не пчела, это оса, - сказал Левин.

- Ну-с, ну-с, какая ваша теория? - сказал с улыбкой Катавасов Левину,

очевидно вызывая его на спор. - Почему частные люди не имеют права?

- Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жес-

токое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не

может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только

Blog

Все смешалось в доме Облонских