Алла кирилина неизвестный

Вид материала

Документы

Содержание КАМЕНЕВ признал, что он Август 1936 года. В день, когда был расстрелян А. И. Толмазов, его сыну Виктору ис­полнилось 10 лет. А жернова следственной машины втягивали в «контрреволюцион­ный заговор» новые и новые жертвы. 11 марта 1935 г. В. Ульрих». Совершенно справедливо отмечал в 1991 году помощник начальни­ка следственного отдела КГБ СССР полковник А. Я. Валетов

Подобный материал:

• Научная литература белоконь, Алла Тарасовна, 667.47kb.
• Методическая разработка урока По сказке А. Платонова «Неизвестный цветок», 112.59kb.
• А. П. Платонова «Неизвестный цветок» (мини-рецензия)      Рассказ, 13.05kb.
• Московского Патриархата Алексеева Алла Сергеевна пояснительная записка, 77.64kb.
• Ю. Н. Байбакова, Е. Р. Кирилина научный, 9.63kb.
• А. В. Кирилина. Гендерные исследования в лингвистических дисциплинах >Дж. Коатс, 134.57kb.
• Публичный отчет февраль 2011 Заведующая Кирилина, 31.49kb.
• Контрольные вопросы и задания по произведению Платонова А. П. «Неизвестный цветок», 9.6kb.
• Конкурс Интернет-ресурсов «Неизвестный Моршанск» для обучающихся 8-11 классов оу города, 19.5kb.
• Разработка урока по теме «Прекрасное вокруг нас», 41.01kb.

Январь 1935 года.

КАМЕНЕВ признал, что он «недостаточно активно и энергично бо­ролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией и на почве которого могла возникнуть и осуществить свое преступление шайка бандитов...» «Признал... что не порвал окончательно с Зиновьевым своих связей».

БАКАЕВ показывает, что «здесь (среди зиновьевцев. — А. К.) бы­ла только злобная, враждебная критика важнейших мероприятий пар­тии».

ЗИНОВЬЕВ: «Объективный ход событий таков, что с поникшей го­ловой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вы­рождению этих негодяев. Это гнусное убийство бросило такой зловещий свет на всю предыдущую антипартийную борьбу, что я признаю: партия совершенно права в том, что она говорит по вопросу о политической от­ветственности бывшей антипартийной „зиновьевской“ группы за совер­шившееся убийство».

ЕВДОКИМОВ: «Мы должны нести ответственность (за убийство Кирова. — А. К.), ибо тот яд, которым мы отравляли окружающих в те­чение десятка лет, способствовал совершению преступления».


Август 1936 года.

ВЫШИНСКИЙ: «Вы, следовательно, подтверждаете, что такой чудовищный план (захват власти при помощи террора. — А. К.) у вас су­ществовал?»

КАМЕНЕВ: «Да, этот чудовищный план существовал».

ВЫШИНСКИЙ: «Убийство Кирова — это дело непосредственно Ва­ших рук?»

КАМЕНЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы получили поручение организовать убийство то­варища Сталина?»

БАКАЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы принимали участие в убийстве Кирова?»

БАКАЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «В этом „центре” были Вы, Каменев и др.?»

ЗИНОВЬЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Значит, вы все убили тов. Кирова ?»

ЗИНОВЬЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы признаете, что при Вашем содействии было подготовлено убийство Кирова?»

ЕВДОКИМОВ: «Да, признаю».

Можно еще допустить, что на первом процессе подсудимые искрен­не считали, будто прошлой фракционной борьбой они создали пита­тельную почву для совершения преступления, отсюда готовность взять «политическую и моральную ответственность» за убийство Кирова. Но как объяснить чудовищную ложь, которую они возводят на себя на вто­ром процессе? И какой она имеет вымученный характер! Эти повторе­ния — «да», «да» на вопросы прокурора — разве уже это не разоблачает лживости показаний? Вышинский со своей стороны квалифицирует показания подсудимых, как «обман, ложь... маскировка». Так какова же цена всему процессу, основанному исключительно на этих показаниях, т. е. на «обмане, лжи... маскировке»?

Что же заставило подсудимых возвести чудовищный поклеп на себя в том, что они убили Кирова и готовили другие покушения? Психичес­кая обработка? Пытки? А может, надежда, что в обмен на самооговор сохранят жизнь и себе, и близким? Утверждать так есть все основания. Бывший работник НКВД А. Кацафа, конвоировавший на суде (январ­ский процесс 1935 г.) Л. Каменева, в 1956 году в комиссии по реабили­тации жертв политических процессов показал, что в его присутствии, непосредственно перед открытием судебного заседания, помощник на­чальника секретно-политического отдела НКВД СССР А. Рутковский обратился к Каменеву со следующими словами: «Лев Борисович, Вы мне верьте, Вам будет сохранена жизнь если Вы на суде подтвердите свои показания». На это Каменев ответил, что он ни в чем не виноват. Рут­ковский же ему заявил: «Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира». Видимо, поэтому Каменев в судебном заседании и заявлял, что «здесь не юридический процесс, а процесс политический». «Такой же компромисс,— говорил Кацафа,— мог предложить им в 1936 году и Сталин».

Это не исключено.

По постановлению ЦИК от 1 декабря 1934 года предусматривалось вести дела террористов без защитников, при закрытых дверях, без права апелляции. На московском же процессе 1936 года есть и адвокаты, и публика. Возможно, это отступление от постановления и предоставле­ние подсудимым права обжаловать приговор были «гарантией» Сталина в сговоре с обвиняемыми?

В таком случае воспользоваться этим правом им не дали. В ночь с 23 на 24 августа 1936 года суд объявил приговор, и я ту же ночь прямо из зала суда их увезли на расстрел.

Трагически сложилась и судьба членов семей других лиц, проходив­ших по делу «Ленинградского центра».

В день, когда был расстрелян А. И. Толмазов, его сыну Виктору ис­полнилось 10 лет. «Сотрудники НКВД, — рассказывал в 1989 году Вик­тор Ефимович, — пришли ночью 9 декабря. Сколько их было, не помню. С ними был дворник. Спросили: „Есть ли оружие?“ У отца был наган еще с Гражданской войны. Он его отдал им. Обыск продолжался почти до утра: взяли книги и все фотокарточки. Мать ходила на свидание раза два. Но давали его или нет, не знаю. Помню, что встречали ее там недоброжела­тельно. Жили мы тогда на ул. Комсомола, дом 5/4, кв. 42. И с нами жила младшая сестра отца —Анастасия».

Жена Толмазова — Александра Ефимовна. 1901 года рождения, бес­партийная, до замужества работала на «Красном Арсенале», рабочей, после рождения сына стала домохозяйкой. После ареста Толмазова ей было предложено покинуть Ленинград. Местом своего жительства она избрала Баку. Еженедельно ходила отмечаться в НКВД. В 1936 году при­ехала в Ленинград в отпуск по разрешению НКВД. Но через несколько дней была арестована, была судима и оказалась в одном из лагерей на территории Коми АССР. Уже после смерти Сталина и XX съезда КПСС в 60-х годах ей была запрещена прописка в Ленинграде как жене соучаст­ника убийства Кирова.

«Работала она грузчицей, — продолжал свой рассказ сын Толмазо­ва. — Очень больная, почти не встает. Но память хорошая. Ждет не до­ждется реабилитации отца» (выделено мной. — А. К.)¹.

А как же сложилась судьба сына?

После смерти отца и высылки матери Виктора Толмазова и его ма­ленькую тетю взял к себе отец матери — Яковлев Ефим Яковлевич, кад­ровый рабочий завода «Красный Выборжец», награжденный за удар­ную работу серебряными часами, он и усыновил мальчика. «В 1937 го­ду, — продолжал Виктор Ефимович, — дед ушел на работу и не вернулся. Бабушка, Мария Ивановна, пошла его разыскивать, сказали, что дед — в НКВД. Ходила бабушка и туда — на Литейный, 4. А там ответили: осуж­ден и выслан на Дальний Восток без права переписки».

Ефиму Яковлевичу Яковлеву было тогда 64 года.

Потом были арестованы братья А. И. Толмазова Михаил и Николай и сестра Анастасия. Николай умер в лагере.

Виктору Ефимовичу Яковлеву в 1989 году исполнилось 65 лет. Он окончил школу, ФЗУ, прошел всю Великую Отечественную войну рядо­вым, был неоднократно ранен. А потом почти 40 лет — токарь на заводе «Красный Выборжец». Человек уже немолодой, больной, добрый, он так­же очень ждал и дождался реабилитации отца. «Мне, — сказал сын Толма­зова, — это крайне важно уже не для меня, а для моих детей и внуков».

И другая судьба — судьба семьи Ивана Ивановича Котолынова. Сын Котолынова написал мне после одной из моих публикаций: «Узнал, на­конец, что мой отец родился в 1905 году. Напишите, пожалуйста, все, что Вам о нем известно».

Вспоминает Краснова (Мосолова) Тамара Александровна: «Котолынов занимался курсом старше меня. Он специализировался по другой кафедре, чем я, но мы были в одной партийной организации... Иван Ива­нович фигура импозантная. Выделялся среди студентов. Оратор был хо­роший. Рост чуть выше среднего, ходил чуть-чуть вразвалку... Жена учи­лась с ним вместе в одной группе и на одном факультете. Фамилия у нее была другая. Звали ее, по-моему, Вера, а сына их звали Вольфрам или Ванадий...»

В начале 1935 года жену Котолынова Веру Яковлевну Долгих ис­ключили из партии и выслали из Ленинграда. «Помимо Ленинграда, — писала Вера Яковлевна, — мне было запрещено также проживание в Харькове и Москве. Я решила ехать в Челябинск на новостроящиеся заво­ды, где думала получить работу техника по испытанию металлов...» Ра­ботники НКВД Челябинска направили Долгих в Щадринск, учитель­ницей в школу. Именно сюда ее мать привезла ей сына, которому было всего полтора года.

Хорошо ли жилось Котолыновым в Щадринске? Бесконечные по­иски квартиры, работы. Четыре раза увольняли В. Я. Долгих с работы под разными благовидными предлогами, хотя причина была другая: она — жена Котолынова, расстрелянного за соучастие в убийстве Ки­рова. Уже после смерти Сталина нашла наконец работу — вышиваль­щицей кофточек в артели инвалидов. Оберегая своего ребенка, Вера Яковлевна ничего не рассказывала сыну об отце, а в 1940 году вышла вторично замуж за человека, который усыновил ее восьмилетнего сына и дал ему свою фамилию и отчество. Так появился Панпурин Вольфрам Александрович, который поступил учиться в Уральский университет, окончил его и работает профессором кафедры этики и эстетики этого университета. О своем родном отце он впервые узнал в 1956 году из письма матери в КПК при ЦК КПСС с просьбой о реабилитации.

В. Я. Долгих умерла в мае 1957 года, так и не дождавшись восстановления в партии. А Вольфраму Александровичу пришлось еще раз испы­тать на себе, что значит быть сыном Котолынова. В 1990 году, выпуская книгу, он написал посвящение: «Памяти моего отца Ивана Ивановича Котолынова». Но за это посвящение ему пришлось бороться, ибо офи­циальные лица утверждали, что не могут дать разрешение на посвящение, так как И. И. Котолынов до сих пор не реабилитирован! «Подлог, используемый сегодняшними реформаторщиками, — писал сын И. И. Котолынова — Вольфрам Александрович, — не только для не­честного предвзятого изображения советской истории, не только для охаи­вания коммунистических идей, но и для собственного приукрашивания и вы­ставления себя „друзьями народа"... Какой на деле гуманист и отзывчивый человек нынешний „отец российской демократии“ А. Н. Яковлев, могу судить по собственному опыту. В свой очередной раз с просьбой о реабилита­ции отца я обратился в Комиссию Политбюро ЦК КПСС... когда ее возглав­лял А. Н. Яковлев.

Суть моего письма заключалась в просьбе отделить историко-полити­ческий вопрос о том, был ли Сталин организатором убийства Кирова, от юридического факта невиновности 13 расстрелянных 29 декабря, не от­кладывая больше, реабилитировать их. Ответа я не получил»¹

А семья Котолыновых весьма пострадала. Были высланы в ссылку престарелые отец и мать Ивана Ивановича Котолынова. Арестованы два родных брата Котолынова. Николай Иванович Котолынов — по­мощник механика на «Красном треугольнике», — сначала арестован, а потом расстрелян. Так же расстрелян Павел Иванович Котолынов — командир Красной Армии, служивший на Дальнем Востоке. Арестова­на, а затем расстреляна младшая сестра — Людмила Ивановна Котолынова-Фрейденфельд. Уволены с работы и высланы из Ленинграда две старших сестры — Александра Ивановна Житнева-Котолынова и Ели­завета Ивановна Котолынова.

Были высланы из Ленинграда родственники Льва Осиповича Ханика — жена с детьми в Свердловскую область.

В поисках родственников других лиц, проходивших в качестве сопроцессников Николаева — мне не удалось найти близких родных ни В. В. Румянцева, ни В. И. Звездова, ни Л. Сосицкого. Это досадно, ибо, чтобы избежать повторения черствости, бездушности и даже злопыха­тельства, Крайне важно было восстановление честного имени каждого, кто так или иначе «проходил по кировскому делу», но особенно важно это для детей, внуков, родственников расстрелянных 29 декабря. «Вы знае­те, — говорила мне дочь Н. П. Мясникова — Рэма Николаевна, — я впервые прочитала добрые слова о своем отце. Жизнь уже почти прожи­та, а чувства страха и боли все время были со мной».

А жернова следственной машины втягивали в «контрреволюцион­ный заговор» новые и новые жертвы. «Разделял контрреволюционные зи­новьевские установки, был в организационной связи с рядом Зиновьевцев...» — это о старшем брате расстрелянного Андрея Толмазова. «За потерю партклассовой бдительности, выразившееся в том, что она, яв­ляясь женой Мясникова — активного участника террористической груп­пы, убившей т. Кирова, не выявила и не сигнализировала о готовящемся убийстве...», — это об Анне Васильевне Крохиной.

В Ленинградском партийном архиве хранится интереснейший до­кумент, который публикуется впервые. Он подписан начальником Ле­нинградского управления НКВД Л. Заковским и начальником СПО того же учреждения Лупекиным и адресован секретарю партколлегии Богданову. В нем говорится:

«С 1-го декабря [1934] по 15 февраля 1935 г. всего было аресто­вано по контрреволюционному троцкистско-зиновьевскому подпо­лью — 843 человека.

Эта цифра слагается из репрессированных:

1. По делу „Ленинградского центра".

2. По делу „Московского центра"¹.

3. Членов зиновьевской контрреволюционной организации, свя­занной с обоими центрами.

4. Участников зиновьевско-троцкистского подполья, аресто­ванных до 3 февраля 1935 г.

5. Зиновьевцев и троцкистов, арестованных по трем последним операциям в количестве 664 человек».

Операции по арестам 664 человек проводились в течение трех дней — 3,10 и 15 февраля.

В документе дается расшифровка всех 843 арестованных по соци­альному положению, возрасту, полу, партстажу, образованию.

Вот эти данные. По социальному составу: среди 843 арестованных рабочие составляли — 223 человека, инженерно-технические работни­ки — 92, руководители хозяйственных предприятий и учреждений — 86, научные работники и преподаватели — 93, работники советских и профсоюзных организаций — 116, учащиеся — 90, партийные работни­ки — 20, руководители вузов, втузов и институтов — 11, без определен­ных занятий (до ареста долгое время не работавшие) — 24, пенсионер­ки, домохозяйки, работники жактов и артелей — 74, военнослужащие РККА — 14 человек.

Среди арестованных — 55 женщин.

Из 843 арестованных: 112 человек были старше 55 лет, 328 имели возраст от 35 до 55 лет и 403 человека были моложе 35 лет.

По социальному происхождению лишь пятеро принадлежали к дво­рянству и трое — в прошлом церковные служители.

Представляет интерес образовательной уровень этих людей: 118 арес­тованных имели высшее образование, 288 — среднее и 337 — «низшее»².

30 человек, будучи беспартийными, не принимали активного участия в общественно-политической жизни, но многие из арестованных честно служили революции, партии, а главное — Родине. 49 из них вступили в ряды большевиков до Октябрьской революции, 338 — в первые пять лет после ее победы, остальные 372 — после смерти Ленина. Среди аресто­ванных 24 человека состояли ранее в других партиях (меньшевики, эсе­ры и т. п.), 283 исключались ранее из партии за участие в оппозиции, а 28 даже репрессировались органами НКВД.

Таков социально-демографический портрет 843 арестованных в Ле­нинграде с 1 декабря по 15 февраля. Он в значительной степени позво­ляет установить истину в споре современных публицистов о том, кто же пострадал больше в те годы — рабочие или интеллигенция.

Большую часть исключенных из партии, арестованных и высланных составляли родственники тех, кто проходил по делам «Ленинградско­го», «Московского» центров и «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других». Назовем некото­рых из них.

Антипова Александра Александровна, 1895 года рождения, член пар­тии с 1919 года, секретарь парткома фабрики им. Дзержинского — жена С. О. Мандельштама;

Степанова Александра Николаевна, 1904 года рождения, коммунист ленинского призыва, домохозяйка — жена В. В. Румянцева;

Румянцева Екатерина Александровна, 1903 года рождения, член пар­тии с 1925 года — жена родного брата В. В. Румянцева;

Долгих Вера Яковлевна, 28 лет, член партии с 1928 года, студентка — жена И. И. Котолынова;

Вреде Гартмут Эрвинович, 1906 года рождения, член партии с 1924 го­да — свояк Н. И. Мясникова;

Толмазов Михаил Ильич, 29 лет, начальник транспортного цеха Го­сударственного оптико-механического завода им. ОГПУ, член партии с 1925 года — брат А. И. Толмазова, расстрелянного по делу «Ленинград­ского центра»;

Тарасов Николай Никитич, 1907 года рождения, — его брат был же­нат на Дочери Г. Евдокимова;

Куклина Елизавета Сергеевна, 1892 года рождения, член партии с 1919 года — сестра бывшего секретаря Ленинградского губкома А. С. Куклина.

Этот скорбный список родных и близких, проходивших по делу «Ле­нинградского центра», можно было бы продолжить.

Среди невинных жертв, которых Николаев увлек за собой в могилу, была и его жена Мильда Петровна Драуле, ее сестра Ольга Петровна, муж О. П. Драуле — Роман Маркович Кулишер, его брат Павел Марко­вич, 1904 года рождения, инженер, помощник начальника 1-го участка Электростроя, брат Николаева — Петр Александрович, вскоре расстре­лянный.

Трагически сложилась судьба сестер Драуле. О ней сообщает в своем донесении на имя Сталина В. Ульрих. Привожу документ пол­ностью:

«Секретарю ЦК ВКП(б) товарищу И. В. Сталину.

9 марта с. г. выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под моим председательством рассмотрела в закрытом судеб­ном заседании в г. Ленинграде дело о соучастниках Леонида Нико­лаева: Мильды Драуле, Ольги Драуле и Романа Кулинера (ошибка в тексте. Правильно — Кулишера. — А. К.).

Мильда Драуле на тот вопрос, какую она преследовала цель, до­биваясь пропуска на собрание партактива 1 декабря с. г., где дол­жен был делать доклад т. Киров, ответила, что „она хотела по­могать Леониду Николаеву”. В чём? „Там было бы видно по обсто­ятельствам“. Таким образом, нами установлено, что подсудимые хотели помочь Николаеву в совершении теракта.

Все трое приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.

В ночь на 10-е марта приговор приведен в исполнение.

Прошу указаний: давать ли сообщение в прессу.

11 марта 1935 г. В. Ульрих».

Сообщений в прессе не было. По-видимому, не было на то высочай­шего указания.

В 1961—1962 годах по протесту, подготовленному Комиссией пар­тийного контроля при ЦК КПСС и Главной военной прокуратурой СССР, были реабилитированы как необоснованно репрессированные мать и сестры Л. В. Николаева. Семнадцать лет спустя после этого была посмертно восстановлена в партии Е. В. Рогачева.

Между тем миф о «Ленинградском центре» продолжал обрастать не только новыми жертвами, но и новыми подробностями. Доносительст­во, шпиономания, приняли огромный размах. В Ленинградском пар­тийном архиве хранится немало подлинных документов, свидетельст­вующих об этом. Вот один из них за подписью председателя издатель­ства Комиссии по улучшению быта ученых Гуля. 26 марта 1935 года он направил в секретно-политический отдел Управления НКВД по ленин­градской области список печатных трудов ученых и редакторов изда­тельства, которые «вызывали у него сомнения». Список содержал следую­щие графы: «1. фамилия, имя, отчество; 2. название труда и потребность в нем; 3. социальное происхождение, подвергался ли аресту, высылке, был ли участником вредительской организации; 4. домашний адрес».

В этот список попали многие ученые. Приведем лишь несколько фамилий из этого «манускрипта»: «Базилевич Василий Васильевич, про­фессор. Выпущен учебник „Электрические измерения и приборы“. Он поль­зуется большим спросом. Одобрен профессором Шателеном М. А. Базиле­вич был арестован и высылался как участник вредительской организации... Лукницкий Николай Николаевич, профессор, 59 лет, бывший полковник царской армии, окончил кадетский корпус... Скобельцын Юрий Владими­рович, 38 лет, профессор..., сын тайного советника»¹.

Доносы множились. Мотивы их были самые разнообразные: зависть, клевета, получение чужой квартиры и т. п.

Особое место занимают «идейные доносы». Так, еще 23 февраля 1935 года была направлена докладная записка в обком ВКП(б) — Низовцеву. Она сохранилась в подлиннике с автографом отправителя. Им был бывший второй секретарь Ленгубкома ВЛКСМ (1925—1927 гг.) — П. К. Ефимов. Документ обширен, поэтому привожу его в сокращенном виде:

«Тов. Низовцев, на Ваш поставленный вопрос „кто был из работни­ков комсомола в зиновьевской контрреволюционной оппозиции в период XIV съезда партии», скорее можно ответить, кто не был". Далее дается список на 40 человек «активных деятелей оппозиции» и на 34 — «менее активных»².

Некто Астахов Яков Сергеевич, исключенный из партии в августе 1936 г. только за то, что бывал в компании вместе с Румянцевым, в сво­их объяснительных записках по этому поводу писал: «...В 1932 году я присутствовал на двух вечерах. Там были тт. Смородин П. И., Гайцеховский, Толмазов, Иванов Г., Карпова, Шахова, Баранов И., Кузнецов, Лемберт и некоторые другие. Но прошу учесть, что Румянцев выглядел, как раскаявшийся, вернутый партией в свои ряды, отмеченный доверием... Он был в кругу основного и приглашался на все вечера актива — на квартиру у кого-либо из товарищей, где присутствовали Струппе П. И., Абрамов (секретарь Мурманского окружкома) и другие... Я в своей жизни привык в своем поведении равняться на руководителей и на то, что соратники С. М. Кирова, такие как Струппе, Смородин допускали возможность быть на вечерах с Румянцевым — мне казалось, что значит ничего нет в этом нехорошего».

В конце документа подпись Астахова и дата — 6 сентября 1936 г.³.

Это страшный документ. Стремление автора оправдаться (и воз­можно с самыми благими намерениями), выгородить себя — фактиче­ски было доносом. И, следовательно, обещало новый виток репрессий.

Еще раньше, в конце января состоялся суд над руководством Ле­нинградского управления НКВД.

23 января 1935 года «Правда» поведала читателям:

«В Москве Военная Коллегия Верховного Суда СССР под предсе­дательством Ульриха В. В. в составе членов коллегии Матулевича и Голякова рассмотрела дело по обвинению бывшего начальника Ле­нинградского Управления НКВД Медведя Ф.Д., его заместите­лей Запорожца И. В., Фомина Ф. Т. и сотрудников Ленинградского Управления НКВД Горина-Лундина А. С., Губина А. А. Котомина М. И., Янишевского Д. Ю., Петрова Г. А., Бальцевича М. К., Мосевича А. А., Белоусенко А. М., Лобова П. М. ...Данными судебного следствия и признаниями обвиняемых установлено, что бывший на­чальник Ленинградского управления НКВД, его заместители Запо­рожец И. В., Фомин Ф. М., сотрудники ленинградского управления НКВД и особенно Бальцевич М. К., имеющий по своей должности непосредственное отношение к делам о терроре, располагая сведениями о готовящихся покушениях на тов. Сергея Мироновича Киро­ва, проявили не только невнимательное отношение, но и преступ­ную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности и не приняли необходимых мер охраны. Медведь Ф. Д., Запорожец И. В., Горин-Лундин А. С. не приняли мер к своевремен­ному выявлению и пресечению в Ленинграде террористической зино­вьевской группы, в том числе убийцы тов. Кирова злодея Л. Нико­лаева, хотя они имели все необходимые для этого возможности. Все обвиняемые по настоящему делу полностью признали себя виновны­ми по предъявленным им обвинениям.

Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила:

1) Бальцевича М. К. за преступное отношение к служебным обязан­ностям по охране государственной безопасности и за ряд противо­правных действий при рассмотрении дел — к заключению на 10 лет.

2) Медведя Ф.Д. и Запорожца И. В. — к заключению на три года каждого;

3) Губина А. А., Котомина М. И. и Петрова Г. А. — к за­ключению на три года каждого; 4) Фомина Ф. Т., Горина-Лундина А. С., Янишевского Д. Ю, Мосевича А. А., Белоусенко А. М. и Лобова П. М.... — к заключению на два года»¹.

Эдуард Петрович Берзин — директор Государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колы­мы, обратился с просьбой в НКВД СССР отправить ленинградских че­кистов отбывать наказание в лагерях Колымы. Просьба была удовле­творена. Летом 1935 года почти все бывшее руководство УНКВД оказа­лось на Колыме, осуществляя руководство горной промышленностью и дорожным строительством.

Филипп Демьянович Медведь сначала стал помощником начальни­ка Оротуканского горно-промышленного района, затем возглавил Юж­ное Горно-промышленное управление.

Иван Васильевич Запорожец занял должность начальника Ороту­канского Управления дорожного строительства, а Федор Тимофеевич Фомин — стал работать в Тасканском горно-промышленном районе.

На Колыме ленинградские чекисты проявили себя с положительной стороны, направляя свою энергию, волю, организаторские способности на решение сложнейших хозяйственных проблем. Ветераны строитель­ства на Колыме, общавшиеся с ними, отмечают «вежливость, выдержан­ность, корректность Медведя не только с вольнонаемным персоналом, но и с заключенными», невероятную работоспособность Запорожца, который «дневал и ночевал на трассе».

В областном краеведческом музее Магадана собран большой мате­риал о деятельности ленинградских чекистов на Колыме. Вместе с Мед­ведем, Фоминым, Запорожцем жили на Колыме их семьи: жены и дети.

Впрочем, так продолжалось до сентября 1936 года, когда появился новый нарком НКВД СССР — Н. И. Ежов. Режим на стройках ужесто­чился, началась чистка всего лагерного руководства, в том числе и тех­нического. Летом 1937 года на материк срочно были отправлены Ф. Д. Медведь, И. В. Запорожец, А. А. Губин. Так как все вызванные на материк чекисты проходили по «убийству Кирова», то сами они связы­вали свой вынужденный отъезд с подготовкой процессов по делу Буха­рина, Рыкова, Ягоды. Однако на этих процессах ни Медведь, ни Запо­рожец, ни Губин не выступали ни в качестве свидетелей; ни в качестве обвиняемых. Правда, Ягода давал показания против Запорожца, но по­следнего ни суду, ни следствию не представили.

Как сложилась участь трех ленинградских чекистов на материке, где и как закончили они свой жизненный путь — сказать трудно. Докумен­ты НКВД, их архивы — закрыты. А наши документы весьма скудны.

На запрос дочери Филиппа Демьяновича Медведя — Биолы Филип­повны в сёредине 90-х годов была получена официальная справка: Фи­липп Демьянович Медведь арестован 7 сентября 1937 года. Осужден по­становлением Особого совещания НКВД СССР от 27 ноября 1937 года на 10 лет без права переписки. Справка подписана начальником Кулунского разведывательного района Дальстроя.

Приблизительно в это же время дочь получила сообщение — справ­ку магаданского ЗАГСа, что в 1943 году ее отец Ф. Д. Медведь скончал­ся от паралича сердца.

Трагична была судьба его жены и сына Ф. Д. Медведя. Раису Михай­ловну Копыловскую арестовали 8 декабря 1937 года в Москве. Судили Военной коллегией Верховного суда СССР 20 января 1938 года. Приго­ворили на 10 лет без права переписки. В 1944 году Биола Филипповна по­лучила справку о смерти матери, умершей от острого воспаления почек.

Когда арестовывали мать, тринадцатилетний сын Медведей — Миша Медведь, «крестник Кирова» заявил сотрудникам НКВД, что «его папа и мама — очень хорошие, добрые, настоящие коммунисты и ни в чем не вино­ваты». На второй день после ареста матери сын был арестован — 9 де­кабря 1937 года. Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР на 5 лет трудовой исправительной колонии. Остались его письма оттуда. Читая их, думаешь — хорошего сына воспитали Филипп Демьянович Медведь и Раиса Михайловна Копыловская.

Приведем их полностью. Все письма — фотокопии, сделанные ав­тором в семье Биолы Филипповны.

Письмо первое.

«Здравствуй, дорогой Коля!¹

Я получил твое письмо. Там ты и Биола пишете, что Илья² от­казался ее воспитывать. Что ж, от него можно было этого ожи­дать. Ты же его знаешь. Я думаю, что Виоле будет лучше у тебя, и в отношении учебы, и в отношении воспитания. Только вот насчет денег, наверное, тебе будет туго. Коля, ты продай веемой вещи и мой отрез (если только он остался). Теперь насчет себя. Тут уже выпал снег, два дня тому назад, но сегодня он начал таять, так как пошел дождь. Перед снегопадом тут было тень холодно и я, можно сказать, догорел. Туфли порвались и только сегодня мне дали ботинки. На этот месяц я не прошел в стахановцы, хотя перевыполняю норму. Когда я спросил воспитателя, почему меня не провели, то он ответил, что он на производстве меня провел, но комиссия, которая утвержда­ет стахановцев, меня не провела. Оказывается воспитатель с како­го-то общежития сказал, чтобы меня не проводили в стахановцы. Сейчас прошла вся охота работать. В шкале учусь неплохо. Плохих отметок нет ни одной. Больше ничего нового нет. Заботься, пожа­луйста, о Биолочке и воспитай ее так, чтобы из нее вышел насто­ящий советский человек. Коля, напиши пожалуйста обо всем по­дробнее. Коля, пришли мне, если можешь, свитер, брюки рост 4, размер 48 (а то я хожу как оборванец), курить и рублей 20—30 к 7 ноября. И еще резинки для носок и пару простых и пару шерстяных.

И прости меня, пожалуйста, за то, что я так. долго тебе не писал. Сейчас дописываю это письмо в школе. Крепко целую Бабуш­ку и Дедушку. Передай привет Вере, Мити, Нади, Миши, Люси, Леши, Борису. Поцелуй Биолочку и Мишину дочку. Коля, пришли мне яблок попробовать, что скоро год, как я их не ел. Очень хочется.

Крепко целую и жму тебе руку.

Миша Медведь

село Верхотурье

ВТК УНКВД 13/Х-1938 г.

Да пришли ваши тапочки, а то после работы придешь, ноги устанут хочется походить в легкой обуви, а приходится поскорее ботинки посу­шить. Пришлите к брюкам ремень и перчатки шерстяные.

С приветом Медведь».

Мише Медведю — 14 лет.

Письмо второе.

«Здравствуй, дорогая Биолочка.

Я здоров. Живу ничего. Ты мне писала, что Илья отказался тебя воспитывать. Это он сделал очень некрасиво, но это к лучшему. У Коли тебе будет лучше. Может ты у него будешь кушать хуже, потому что у него нет таких безалаберных денег, но зато он Сдела­ет для тебя все, что в его силах во всех отношениях. Главное, учись хорошо и участвуй в общественной работе. Ты пишешь, что посе­щаешь три кружка. Ты по моему это сделала напрасно, потому что не будет у тебя почти свободного времени. Я так думаю, лучше записаться в один кружок, но зато чтобы в нем заниматься как тя­жело бы не было у чем быть в нескольких кружках и заниматься так кое как. Ты написала, что ты учишься неважно. Но ты, Биолочка, пишешь такие слова, которые наверно хороши только шестилетне­му ребенку, если и ему не малы. Поэтому пришли мне 1 пару простых носок и 1 пару шерстяных и простой свитер. Пришли мне также тапочки и бумаги писчей и конвертов, а также белой в клетку бу­маги, тапочки и простую ушанку — она у меня была. Ушанка чер­ного цвета, она лежала в шкафу в передней. Обязательно пришли спичек коробков 40—50, а то ни в колонии, ни в Верхотурье их нет. Биолочка, сейчас я докуриваю последнюю осьмушку махорки. При­шли мне пожалуйста в письме для быстроты 7 рублей на табак. Только эти деньги не отрывай от себя, а спроси у Коли. Очень бла­годарен за карточку, снялась хорошо. Слушайся Колю во всем. Пло­хого он тебе не посоветует. Если он скажет чего-нибудь продать, то пускай продает. Только береги свой отрез на пальто (если его не взяли при обыске). Насчет меня. Приду не раньше 40—42 года. Рань­ше не жду. Пришли мне все, что я написал и еще брюки. Наверное, они мне немного тесны. И пришли еще денег 20—30 рублей, а то хочется есть хорошего супа и чего-нибудь мясного.

Крепко поцелуй всех Колю, Веру, Машу, Люсу, Леонида, Бориса и дочь Миши.

Крепко, крепко целую и жму твою руку Миша

Село Верхотурье

трудколония УНКВД 17/Х-38 года».

Мише Медведю — 14 лет.

Письмо третье.

«Здравствуй, дорогая Биолочка!

Посылку и перевод я получил несколько дней назад, но не написал потому, что не мог найти бумагу и чернила. Все что вы мне послали я получил полностью. За посылку и за перевод я, Биолочка, очень благодарю вас. Только жалко, что не прислали брюк и тапочек с галошами, а то я совсем оборвался. Я здоров, но чувствую сильную вялость, не знаю отчего.

Здесь стоят сильные морозы. Градусника я тут нигде не видел и поэтому не скажу, сколько градусов бывает мороза, но думаю, что он доходил до 40°С с лишним. Никуда тут не ходишь, только на работу, в секцию и столовую. Остальное время валяешься на койке. Скучно. Ты не можешь себе представить, как медленно тянется время и как тоскливо на душе. Биолочка, я не знаю что больше пи­сать. Если сможете, пришлите брюки, пару полотняного белья, ру­башку, тапочки с галошами, пришлите перевод.

Поздравляю тебя Биолочка с днем рождения и Новым годом. По­здравляю также всех с Новым годом, Колю, Надю и всех остальных. Поцелуй Бабушку. Крепко, крепко целую.

Миша

31/ХII-1939».

Мише Медведю — 15 лет.

Письмо четвертое.

«Здравствуй, дорогая Биолочка!

Только сейчас получил твое письмо. Меня удивляет, что ты пи­шешь, будто бы я долго не пишу. В этом месяце я написал заказное письмо и сдал на почту 7 числа. В том письме я написал № моего тюремного дела и я написал № моего следственного дела. Ну, навер­ное, ты получила уже письмо. Куриная слепота прошла уже как с месяц. Работаю я по-прежнему в рем-цехе учеником токаря. Рабо­таю 8 часов, потому что я малолетка. Зимой в январе будут пере­водить во взрослые. Библиотека тут правда есть, правда большин­ство хороших книг я читал, но почитать есть что. Кино бывает, но очень редко. Биолочка, когда же ты пошлешь мне свою фотокар­точку, только снимись во весь рост. Биолочка, пошли мне 20 осьму­шек махорки, ни папирос, ни табаку, а махорки и постарайся при­слать „Граф Монте-Кристо“ Александра Дюма. Все три тома или „Тихий Дон“ Шолохова и тоже все книги и кепку, а дальше ничего не надо. Пошли обязательно (если конечно можешь) и я буду тебе очень благодарен. Передай привет всем, кто передает мне привет.

Целую крепко, крепко Миша 19/XII-1940».

Мише Медведю — 16 лет.

Письмо последнее — пятое.

«Здравствуй, дорогой дядя Коля!

Я отбыл 2 года 5 месяцев из 5 лет, которые мне дали, и сам не знаю до сих пор за что.

Коля, хочу учиться дальше, но тут у меня нет возможности ни учиться, ни приобрести специальность. А я хочу как только освобо­жусь быть полноценным гражданином. Коля, я даже не могу пред­ставлять себе, чем я смогу заняться, если мне придётся отбывать весь срок и выйти на свободу почти 20-летним. Ведь я не имею ква­лификации, да и не надеюсь ее получить в заключении. Ты знаешь, что в Верхотурской колонии я учился у токаря и могу не хвастая сказать, что если бы я проучился еще 2—3 месяца, то сейчас бы имел квалификацию токаря. Ну вот уже 11 месяцев я в Туре, но даже ни разу не был у токарного станка и подзабыл то немногое, что узнал. В этой колонии довольно тяжелые условия жизни и работы. Осо­бенно тяжело с обмундированием, приходится работать в лохмотьях. Вообще Коля, условия жизни здесь довольно тяжелые, но особенно много мне пришлось пережить в Москве в тюрьме. Коля, к тебе у меня очень большая просьба, если можешь, то возьми меня к себе на воспитание. Конечно, я понимаю, что этого ты не смо­жешь сделать пока я лишен свободы, но я почти уверен, что меня освободят, если только пересмотрят мое дело. Если ты меня возь­мешь к себе на воспитание, то я уверен, что с твоей помощью я буду через непродолжительное время хорошим токарем или слесарем-сборщиком.

Еще раз очень прошу тебя, если сможешь возьми к себе на вос­питание.

Целую Миша

Коля, пиши пожалуйста почаще, пиши как живет и учится Био­лочка».

Больше писем от Миши Медведя никто из родственников не полу­чил. Он погиб в возрасте 17 лет на лесоповале в колонии в Туре.

Дочери Филиппа Демьяновича — Биоле Филипповне вернули два ордена Ф. Д. Медведя, отобранные у него при аресте, — ордена Крас­ного Знамени за № 815 и 5262.

27 сентября 1957 года Военная коллегия Верховного суда Союза ССР пересмотрела дело Михаила Филипповича Медведя и отменила приговор Военной коллегии от 28 января 1938 года, полностью реаби­литировав его посмертно. Посмертно были реабилитированы и его ро­дители. Вот только судьба их до сих пор неизвестна. Во всяком случае, на Колыме до сих пор ходят слухи, что Филиппа Демьяновича Медведя вообще не отправляли на материк, а расстреляли прямо в Магадане, но это только версия, которая разрабатывается известным историком-краеведом Магадана Александром Козловым.

Сколько имен, проходивших по событиям декабря 1934 года, сегод­ня еще нуждаются в защите. И среди них, несомненно, имя Ивана Ва­сильевича Запорожца. Следствием установлено, что И. В. Запорожец непричастен к убийству Кирова. Расстрелянный в 1937 году, оболган­ный тогда, да и современными публицистами, он пока не реабилитиро­ван. Увы, уже давно пенсионеры его дети — Наталия, Татьяна и Фе­ликс, давно уже студенты их внуки, скончалась вторая жена И. В. Запо­рожца — Вера Даниловна, прошедшая через ужасы сталинских лагерей, а клеймо — организатора убийства Кирова продолжает висеть на Запо­рожце, и кочует эта фальшивка из одной публикации в другую.

И думается, не случайно. Ведь непричастность И. В. Запорожца к ор­ганизации убийства Кирова серьезно подрывает «доказательства» тех, кто отстаивает версию о заговоре Сталина против Кирова. Вскрывая пре­ступные нарушения законности в прошлом, мы должны сегодня воспи­тывать в каждом, независимо от его положения в обществе, бережное отношение не только к духу, но и к букве закона.

Между тем вдова Запорожца получила из Управления главной воен­ной прокуратуры документ еще 14 октября 1991 года за подписью за­местителя начальника отдела по реабилитации А. И. Филимонова, в котором говорится: «В связи с дополнительным расследованием по делу И. В. Запорожца установлено, что проходя службу в должности первого заместителя начальника Ленинградского управления НКВД, Запоро­жец И. В. нарушал социалистическую законность, в результате чего мно­гие невинные советские граждане незаконно привлечены к ответствен­ности и осуждены. При таких обстоятельствах постановка вопроса о принесении протеста на судебное решение по делу Вашего мужа не может иметь место».

Иначе как формально-бюрократической отпиской этот ответ не на­зовешь. В ходе процесса над И. В. Запорожцем в 1937 году его обвиняли не в нарушении социалистической законности, а совсем в другом: в ор­ганизации убийства Кирова и оперкомиссара Борисова, в связях с ино­странной разведкой, в пособничестве Тухачевскому. Наверное, давно пора реабилитировать И. В. Запорожца по сути предъявленных ему в 1937 году обвинений.

Что касается нарушений социалистической законности И. В. Запо­рожцем, в результате чего многие невинные советские граждане якобы привлечены к ответственности и осуждены, то хотелось бы обратить внимание на следующее.

И. В. Запорожец был назначен на должность первого заместителя на­чальника Ленинградского управления НКВД летом 1932 года, а уже в ав­густе 1934 года оказался в госпитале. Более того, до середины 20-х годов он вообще был резидентом советской разведки за рубежом. Но это, воз­можно, частности.

Главное же, наверное, заключается в том, что вопрос о нарушениях социалистической законности не столь прост, как мы его обычно пред­ставляем. Прежде всего, идеологами репрессивных мер были многие видные деятели большевистской партии: Л. Троцкий, Н. Бухарин, М. Томский, А. Рыков, Н. Хрущев, В. Молотов, И. Сталин и другие. Им вторили, активно помогали в оформлении всех юридических законов и правил органы прокуратуры, обязанные защищать социалистическую законность. В 1934 году вносятся новые изменения в Уголовный ко­декс — расширяют статьи за контрреволюционную и антисоветскую де­ятельность. Причем даже за помол зерна на частных мельницах ужес­точались меры наказания. Так, 4 июля 1934 года за подписью главного прокурора РСФСР В. Антонова-Овсеенко во все города России была направлена специальная депеша. Она предусматривала за тайный по­мол зерна «судить всех лиц по статье 58, пункт 7-й УК РСФСР», а это уже политическая статья¹. Впрочем, и без того машина репрессий дви­галась словно по хорошо наезженной колее. За 2,5 месяца после 1 де­кабря 1934 года только в Ленинграде органы НКВД арестовали 843 че­ловека, выслали из города — 663 человека и 325 человек были направ­лены на работу в другие регионы страны, где впоследствии многие из них арестованы, а затем расстреляны. Всего с 1935 по 1938 год в Ленин­граде и области репрессировано свыше 90 тыс. человек.

Совершенно справедливо отмечал в 1991 году помощник начальни­ка следственного отдела КГБ СССР полковник А. Я. Валетов: «...неюри­дический подход и не давал возможности окало сорока лет восстановить доброе имя бывших комсомольских вожаков Ленинграда Румянцева, Толмазова, Котолынова и других, всего 13 человек, необоснованно осужденных за убийство Кирова совместно с террористом Николаевым. Нужно ска­зать, что родители и жены этих жертв, будучи сами репрессированными, так и не дождались справедливости в отношении их близких, хотя деся­тилетиями обращались в правоохранительные и партийные органы».

История многослойна и многолика. Ее делают не отдельные личнос­ти и даже не партии, хотя роль лидеров и политических течений огромна. Однако лидеров и партии нельзя красить только одним цветом — белым или черным. Трактовка исторических событий — дело сложное. Траге­дия 30—50-х годов втянула в свою орбиту слишком много человеческих судеб, отразилась не только на поколении людей, живших тогда, но и до сих пор отражается на нас с вами, в нашей психологии и сознании.

Выстрел в Смольном прошелся рикошетом по всей нашей истории. Он явился трагедией не только для партии, но и для народа. Но он не может быть поводом для злопыхательства, лжи, фальсификации. Уроки и горький опыт драмы страны после трагедии в Смольном, к сожале­нию, сегодня практически не усвоены многими современными поли­тическими деятелями. Их амбициозность, безапелляционность, попыт­ки манипулирования сознанием широчайших трудящихся масс якобы во имя блага народа по формам и методам во многом напоминают по­литические баталии, предшествующие годам массовых репрессий. Тем более что ныне террор — уголовный и политический — ведется как против отдельных граждан, так и против целых народов. И это трево­жит. Конфронтацией, полным разрушением прошлого Храма будущего не построить, мира не достичь.




ПРИЛОЖЕНИЕ




Предисловие к Приложению


Судьбы народа сокрыты в его истории. Явления и события прошло­го открывают свой подлинный смысл по истечении длительного време­ни, выступая во всей своей сложности и противоречивости, неся на себе печать созидания и разрушения, национальной славы и позора.

Писать о том, что происходило тогда у нас, в советской стране, без боли в сердце невозможно. Внутри страны, благодаря развернувшимся шрам политических вождей, вопреки воле широчайших народных масс, была развернута настоящая «холодная война», касалась ли она проблем стратегического развития страны — возможности построения социализ­ма в одной стране, сущности индустриализации и ее темпов, коллекти­визации и форм кооперирования сельского хозяйства, развития партии, соотношения дисциплины и демократами т. п. — все подвергалось оп­позиционерами не просто сомнению, а остракизму, осмеянию, неверию.

Высшие руководители всегда это понимали и знали, но постоянно держали широкие массы в заблуждении, вне игры, делали многих из них «козлами отпущения».

Это проявилось, прежде всего, в деле «Ленинградского центра» — или, как его называют, «в следственном деле Николаева и других».

Весьма откровенно И. И. Котолынов, В. В. Румянцев, В. И. Звездов, Н. С. Антонов, Г. В. Соколов, А. И. Толмазов, Л. О. Ханик и другие рас­сказывали не только общеизвестное о своих прошлых оппозиционных делах, не только каялись в содеянном, но подробно излагали взгляды на будущее, вполне определенно говорили о своих политических симпатиях и антипатиях, делились опытом организационных связей своих сторон­ников. При этом главными силами, мозговыми центрами и организато­рами, по их собственным заявлениям на следствии, у них являлись их вчерашние кумиры — Каменев, Зиновьев, Бакаев, Евдокимов.

Не разделяю взгляда Ю. Н. Жукова, что «в своих откровенных пока­заниях они и не предполагали, как те будут использованы, к каким по­следствиям приведут их самих и очень многих»¹. Безусловно, не все, но такие сопроцессники Николаева, как И. И. Котолынов, В. В. Румян­цев, А. И. Толмазов, В. Левин, Л. Сосицкий, Л. Ханик, прошли боль­шую школу оппозиционных битв, некоторые из них были делегатами партийных и комсомольских съездов, вожаками руководящих партий­ных и комсомольских органов, политработниками и прекрасно пони­мали, как отразятся их признательные, искренние или ложные, пока­зания на судьбах их старших товарищей.

Более того, они осознавали, и это видно из их допросов, что контр­пропаганда, разговоры, которые они вели против действий Центрально­го Комитета ВКП(б), лично Сталина и Советского Правительства, были той питательной средой, которая порождала настроения недовольства, ненависти, создавала предпосылки для расширения атмосферы антисо­ветских отношений. Не случайно, что большинство из них признали свою моральную ответственность за террористический акт Николаева.

Конечно, следует учитывать, что, делая подобные заявления, они рассчитывали этим сохранить себе жизнь, будучи, несомненно, осве­домленными об указах от 1 декабря и об изменениях, внесенных в уго­ловно-процессуальные кодексы союзных республик.

Материалы этого приложения неполны. Автор воспользовалась только теми документами, которые она получила от некоторых родст­венников расстрелянных.

Люди, которые давали эти показания, участвовали в судебных засе­даниях, произносили последнее слово, были разными по уровню обра­зования, политической зрелости, культуре, жизненному опыту. У них были разные характеры, Темпераменты, и все это нашло свое отражение в представленных читателю документах. И самое главное — большинст­во из них были молоды, а молодости свойственны заблуждения, ошибки, поиски веры и надежды. Не будем их осуждать! Будем осмысливать их тернистый путь, учиться мудрости на их ошибках.

В приложении даются и другие подлинные документы тех лет. Сре­ди них — прямые переговоры по телеграфу между Кировым и Бутягиным, отражающие сложность, несогласованность действий команди­ров при обороне Астрахани, амбициозность Бутягина. Представляют, несомненно, интерес для современного читателя доносы, написанные разными людьми из разных социальных групп. Подобные доносы слу­жили основным мотивом для соответствующих органов при проведе­нии арестов, осуждений граждан Военной Коллегией Верховного Суда или Особым совещанием НКВД. Таких доносов архивы страны хранят весьма много. Подобные документы также являются отражением на­строений значительной части общества тех лет, и нельзя забывать, что она внесла свой и весьма существенный вклад в репрессии того време­ни. Нам следует помнить об этом.

Все документы даются в орфографии и стиле их авторов.


Приведено по: С. М. Киров. Статьи и речи.-. Т. 1.1912—1921. Партиздат ЦК ВКП(б), 1935. С. 146-155.