Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 24 25 26 27 28 29 30 31 ... 47

страх пловца, за которого хватается утопающий.

Царевич опустился перед ним на колени.

- Умоляю императора именем Бога и всех святых

не покидать меня! Страшно подумать, что будет, если я

попадусь в руки отцу. Никто не знает, что это за чело-

век... я знаю... Страшно, страшно!

Старик наклонился к нему, со слезами на глазах.

- Встаньте, встаньте же, ваше высочество! Богом кля-

нусь, что говорю вам всю правду, без всякой политики:

насколько я знаю цесаря, ни за что не выдаст он вас отцу;

это было бы унизительно для чести его величества и про-

тивно всесветным правам - знаком варварства!

Он обнял царевича и поцеловал его в лоб с отеческою

нежностью.

Когда они вернулись в приемную, лицо царевича было

бледно, но спокойно и решительно. Он подошел к Тол-

стому и, не садясь и его не приглашая сесть, видимо, давая

понять, что свидание кончено, сказал:

- Возвратиться к отцу опасно и пред разгневанное

лицо явиться не бесстрашно; а почему не смею возвра-

титься, о том донесу письменно протектору моему, цесар-

скому величеству. Отцу, может быть, буду писать, ответ-

ствуя на его письмо, и тогда уже дам конечный ответ. А сего

часу не могу ничего сказать, понеже надобно мыслить о

том гораздо.

- Ежели, ваше высочество,- начал опять Толстой

вкрадчиво,- какие предложить имеешь кондиции, мо-

жешь и мне объявить. Я чай, батюшка на все согласится.

И на Евфросинье жениться позволит. Подумай, подумай,

родной. Утро вечера мудрее. Ну, да мы еще поговорить

успеем. Не в последний раз видимся...

- Говорить нам, Петр Андреич, больше не о чем и

видеться незачем. Да ты долго ли здесь пробудешь?

- Имею повеление,- возразил Толстой тихо и по-

Смотрел на царевича так, что ему показалось, будто из

глаз его глянули глаза батюшки,- имею повеление не

удаляться отсюда, прежде чем возьму тебя, и если бы

перевезли тебя в другое место,- и туда буду за тобою

следовать.

Потом прибавил еще тише:

- Отец не оставит тебя, пока не получит, живым

или мертвым.

Из-под бархатной лапки высунулись когти, но тотчас

же спрятались. Он поклонился, как при входе, глубочай-

шим поклоном, хотел даже поцеловать руку царевича,

но тот ее отдернул.

- Всемилостивейшей особы вашего высочества все-

покорный слуга!

И вышел с Румянцевым в ту же дверь, в которую во-

шел.

Царевич проводил их глазами и долго смотрел на эту

дверь неподвижным взором, словно промелькнуло перед

ним опять ужасное видение.

Наконец опустился в кресло, закрыл лицо руками и со-

гнулся, съежился весь, как будто под страшною тяжестью.

Граф Даун положил руку на плечо его, хотел сказать

что-нибудь в утешение, но почувствовал, что сказать не-

чего, и молча отошел к Вейнгарту.

- Император настаивает,- шепнул он ему,- чтоб

царевич удалил от себя ту женщину, с которой живет.

У меня не хватило духу сказать ему об этом сегодня. Когда-

нибудь, при случае скажите вы.

"Мои дела в великом находятся затруднении,- писал

Толстой резиденту Веселовскому в Вену.- Ежели не от-

чаится наше дитя протекции, под которою живет, никогда

не помыслит ехать. Того ради, надлежит вашей милости

во всех местах трудиться, чтобы ему явно показали, что

его оружием защищать не будут; а он в том все Твое упо-

вание полагает. Мы должны благодарствовать усердие

здешнего вице-роя в нашу пользу; да не можем преломить

замерзелого упрямства. Сего часу не могу больше писать,

понеже еду к нашему зверю, а почта отходит".

Толстому случалось не раз бывать в великих затруд-

нениях, и всегда выходил он сух из воды. В молодости

участвовал в стрелецком бунте - все погибли - он спасся.

Сидя на Устюжском воеводстве, пятидесяти лет от роду,

имея жену и детей, вызвался ехать, вместе с прочими "рос-

сийскими младенцами", в чужие края для изучения нави-

гации - и выучился. Будучи послом в Константинополе,

трижды попадал в подземные тюрьмы Семибашенного

замка и трижды выходил оттуда, заслужив особую ми-

лость царя. Однажды собственный секретарь его написал

на него донос в растрате казенных денег, но не успев отос-

лать, умер скоропостижно; а Толстой объяснил: "Вздумал

подьячий Тимошка обусурманиться, познакомившись с

турками; Бог мне помог об этом сведать; я призвал его

тайно и начал говорить, и запер в своей спальне до ночи,

а ночью выпил он рюмку вина и скоро умер: так его Бог

сохранил от беды".

Недаром он изучал и переводил на русский язык "Ни-

колы Макиавеля, мужа благородного флорентийского,

Увещания Политические". Сам Толстой слыл Макиавелем

Российским. "Голова, голова, кабы не так умна ты была,

давно б я отрубить тебя велел!"- говорил о нем царь.

И вот теперь боялся Толстой, как бы в деле царевича

эта умная голова не оказалась глупою, Макиавель Рос-

сийский - в дураках. А между тем он сделал все, что

можно было сделать; опутал царевича тонкою и крепкою

сетью: внушил каждому порознь, что все остальные тайно

желают выдачи его, но сами, стыдясь нарушить слово, по-

ручают это сделать другим: цесарева '-цесарю, цесарь-

канцлеру, канцлер - наместнику, наместник - секретарю.

Последнему Толстой дал взятку в 160 червонных и по-

обещал прибавить, ежели он уверит царевича, что цесарь

протектовать его больше не будет. Но все усилия разби-

вались о "замерзелое упрямство".

Хуже всего было то, что он сам напросился на эту

поездку. "Должно знать свою планету",- говаривал

он. И ему казалось, что его планета есть поимка царе-

вича, и что ею увенчает он все свое служебное поприще,

получит андреевскую ленту и графство, сделается родо-

начальником нового дома графов Толстых, о чем всю

жизнь мечтал.

Что-то скажет царь, когда он вернется ни с чем?

Но теперь он думал не о потере царской милости, ан-

дреевской ленты, графского титула; как истинный охот-

ник, все на свете забыв, думал он только о том, что

зверь уйдет.

Через несколько дней после первого свидания с царе-

вичем, Толстой сидел за чашкой утреннего шоколада на

балконе своих роскошных покоев, в гостинице Трех Ко-

ролей на самой бойкой улице Неаполя, Виа-Толедо. В ноч-

ноM шлафоре, без парика, с голым черепом, с остат-

ками седых волос только на затылке, он казался очень

старым, почти дряхлым. Молодость его - вместе с книгой

"Метаморфосеос, или "Пременение Овидиево", которую

он переводил на русский язык - его собственная мета-

морфоза, баночки, кисточки и великолепный алонжевый

парик с юношескими черными как смоль кудрями -

лежали в уборной на столике перед зеркалом.

На сердце кошки скребли. Но, как всегда, в минуты

глубоких раздумий о делах политики, имел он вид бес-

печный, почти легкомысленный; переглядывался с хоро-

шенькою соседкою, тоже сидевшею на балконе в доме

через улицу, смуглолицою черноглазою испанкою из тех,

которые, по слову Езопки, "к ручному труду не охочи,

а заживают больше в прохладах"; улыбался ей с галант-

ною любезностью, хотя улыбка эта напоминала улыб-

ку мертвого черепа, и напевал своего собственного сочи-

нения любовную песенку "К девице", подражание Ана-

креону:

Не бегай ты от меня,

Видя седу голову;

Не затем, что красоты

Блистает в тебе весна,

Презирай мою любовь.

Посмотри хотя в венцах

Сколь красивы, с белыми

Ландышами смешанны,

Розы нам являются!

Капитан Румянцев рассказывал ему о своих любов-

ных приключениях в Неаполе.

По определению Толстого, Румянцев "был человек

сложения веселого, жизнь оказывал приятную к людям

и паче касающееся до компании; но более был счастлив,

нежели к высоким делам способен - только имел смель-

ство доброго солдата" - попросту, значит, дурак. Но он

его не презирал за это, напротив, всегда слушал и порою

слушался: "Дураками-де свет стоит,- замечал Петр Ан-

дреич.- Катон, советник римский, говаривал, что ду-

раки умным нужнее, нежели умные дуракам".

Румянцев бранил какую-то девку Камилку, которая

вытянула у него за одну неделю больше сотни ефимок.

- Тутошние девки к нашему брату зело грабитель-

ницы!

Петр Андреевич вспомнил, как сам был влюблен много

лет назад, здесь же, в Неаполе; про эту любовь расска-

зывал он всегда одними и теми же словами:

- Был я инаморат в синьору Франческу, и оную

имел за метресу во всю ту свою бытность. И так был

инаморат, что не мог ни часу без нее быть, которая кош-

товала мне в два месяца 1.000 червонных. И расстался

с великою печалью, аж до сих пор из сердца моего тот

амор не может выйти...

Он томно вздохнул и улыбнулся хорошенькой соседке.

- А что наш зверь?- спросил вдруг с видом небреж-

ным, как будто это было для него последнее дело.

Румянцев рассказал ему о своей вчерашней беседе с

навигатором Алешкой Юровым, Езопкою.

Напуганный угрозою Толстого схватить его и отпра-

вить в Петербург, как беглого. Юров, несмотря на свою

преданность царевичу, согласился быть шпионом, доносить

обо всем, что видел и слышал у него в доме.

Румянцев узнал от Езопки много любопытного и важ-

ного для соображений Толстого о чрезмерной любви

царевича к Евфросинье.

- Она девка весьма в амуре профитует и, в большой

конфиденции плезиров ночных, такую над ним силу взя-

ла, что он перед ней пикнуть не смеет. Под башмаком

держит.. Что она скажет, то он и делает. Жениться хочет,

только попа не найдет, а то б уж давно повенчались.

Рассказал также о своем свидании с Евфросиньей,

устроенном, благодаря Езопке и Вейнгарту, тайно от ца-

ревича, во время его отсутствия.

- Персона знатная, во всех статьях - только воло-

сом рыжая. По виду тиха, воды, кажись, не замутит, а

должно быть, бедовая,- в тихом омуте черти водятся.

- А как тебе показалось,- спросил Толстой, у кото-

рого мелькнула внезапная мысль,- к амуру инклинацию '

имеет?

Склонность (франц. inclination).

- То есть, чтобы нашего-то зверя с рогами сделать?-

усмехнулся Румянцев.- Как и все бабы, чай, рада. Да

ведь не с кем...

- А хотя бы с тобой, Александр Иванович. Небось,

с этаким-то молодцом всякой лестно!- лукаво подмиг-

нул Толстой.

Капитан рассмеялся и самодовольно погладил свои

тонкие, вздернутые кверху, так же, как у царя кошачьи

усики.

- С меня и Камилки будет! Куда мне двух?

- А знаешь, господин капитан, как в песенке поется:

Перестань противляться сугубому жару:

Две девы в твоем сердце вместятся без свару.

Не печалься, что будешь столько любви иметь,

Ибо можно с услугой к той и другой поспеть;

Уволив первую, уволь и вторую!

А хотя б и десяток - немного сказую.

Вишь ты какой, ваше превосходительство, бедо-

вый!- захохотал Румянцев, как истый денщик, пока-

зывая все свои белые ровные зубы.- Седина в бороду,

а бес в ребро!

Толстой возразил ему другою песенкой:

Говорят мне женщины:

"Анакреон, ты уж стар.

Взяв зеркало, посмотрись,

Волосов уж нет над лбом".

Я не знаю, волосы

На голове ль, иль сошли;

Одно только знаю - то,

Что наипаче старику

Должно веселиться,

Ибо к смерти ближе он.

- Послушай-ка, Александр Иванович,- продолжал

он, уже без шутки,- заместо того, чтоб с Камилкой-то

без толку хороводиться, лучше бы ты с оною знатною

персоной поамурился. Большая из того польза для дела

была б. Дитя наше так жалузией

Ревностью (франц. jalousie).

опутали бы, что никуда

не ушел бы, сам в руки дался. На нашего брата, кавалера,

нет лучше приманки, как баба!

- Что ты, что ты, Петр Андреич? Помилуй! Я ду-

мал, шутить изволишь, а ты и впрямь. Это дело щекот-

ное. А ну, как он царем будет, да про тот амур узнает -

так ведь на моей шее места не хватит, где топоров ставить...

- Э, пустое! Будет ли Алексей Петрович царем, это,

брат, вилами на воде писано, а что Петр Алексеевич тебя

наградит, то верно. Да еще как наградит-то! Александр

Иваныч, батюшка, пожалуй, учини дружбу, родной, ввек

не забуду!..

- Да я, право, не знаю, ваше превосходительство,

как за этакое дело и взяться?..

- Вместе возьмемся! Дело не мудреное. Я тебя на-

учу, ты только слушайся...

Румянцев еще долго отнекивался, но, наконец, согла-

сился, и Толстой рассказал ему план действий.

Когда он ушел, Петр Андреевич погрузился в раз-

думье, достойное Макиавеля Российского.

Он давно уже смутно чувствовал, что одна только

Евфросинья могла бы, если бы захотела, убедить царе-

вича вернуться - ночная-де кукушка дневную переку-

кует - и что, во всяком случае, на нее - последняя на-

дежда. Он и царю писал: "невозможно описать, как ца-

ревич оную девку любит и какое об ней попечение имеет".

Вспомнил также слова Вейнгарта: "больше всего боится

он ехать к отцу, чтоб не отлучил от него той девки. А я-де

намерен его ныне постращать, будто отнимут ее немед-

ленно, ежели к отцу не поедет; хотя и неможно мне сего

без указа учинить, однако ж, увидим, что из того будет".

Толстой решил ехать тотчас к вицерою и требовать,

чтобы он велел царевичу, согласно с волей цесаря, удалить

от себя Евфросинью. "А тут-де еще и Румянцев со

своим амуром - подумал он с такою надеждою, что сердце

у него забилось.- Помоги, матушка Венус! Авось-де,

чего умные с политикой не сделали, то сделает дурак с

амуром".

Он совсем развеселился и, поглядывая на соседку,

напевал уже с непритворною резвостью:

Посмотри хотя в венцах

Сколь красивы, с белыми

Ландышами смешанны,

Розы нам являются!

А плутовка, закрываясь веером, выставив из-под чер-

ного кружева юбки хорошенькую ножку' в серебряной

туфельке, в розовом чулочке с золотыми стрелками, де-

лала глазки и лукаво смеялась,- как будто в образе

этой девочки сама богиня Фортуна, опять, как уже столько

раз в жизни, улыбалась ему, суля успех, андреевскую

ленту и графский титул.

Вставая, чтобы идти одеваться, он послал ей через

улицу воздушный поцелуй, с галантнейшей улыбкой:

казалось, Фортуне-блуднице улыбается бесстыдною улыб-

кой мертвый череп.

Царевич подозревал Езопку в шпионстве, в тайных

сношениях с Толстым и Румянцевым. Он прогнал его и

запретил приходить. Но однажды, вернувшись домой не-

ожиданно, столкнулся с ним на лестнице. Езопка, увидев

его, побледнел, задрожал, как пойманный вор. Царевич

понял, что он пробирался к Евфросинье с каким-то тай-

ным поручением, схватил его за шиворот и столкнул с

лестницы.

Во время встряски выпала у него из кармана круглая

жестянка, которую он тщательно прятал. Царевич поднял

ее. Это была коробка "с французским чекуладом лепе-

шечками" и вложенною в крышку запискою, которая начи-

налась так:

"Милостивая моя Государыня, Евфросинья Феодо-

ровна!

Поелику сердце во мне не топорной работы, но рож-

дено уже с нежнейшими чувствованиями..."

А кончалась виршами:

Я не в своей мочи огнь утушить,

Сердцем я болею, да чем пособить?

Что всегда разлучно - без тебя скучно;

Легче 6 тя не знати, нежель так страдати.

отвергнешь, то в Везувий ввергнешь.

Вместо подписи - две буквы: А. Р. "Александр Ру-

мянцев",- догадался царевич.

У него хватило духу не говорить Евфросинье об этой

находке.

В тот же день Вейнгарт сообщил ему полученный,

будто бы, от цесаря указ - в случае, ежели царевич же-

Лает дальнейшей протекции, немедленно удалить от себя

Евфросинью.

На самом деле указа не было; Вейнгарт только ис-

полнял свое обещание Толстому: "я-де намерен его по-

стращать, и хотя мне и неможно сего без указу чинить,

однакож, увидим, что из того будет".

В ночь с 1 на 2 октября разразилось, наконец, сирокко.

С особенной яростью выла буря на высоте Сант-Эльмо.

Внутри замка, даже в плотно запертых покоях, шум ветра

был так силен, как в каютах кораблей под самым силь-

ным штормом. Сквозь голоса урагана - то волчий вой,

то детский плач, то бешеный топот, как от бегущего

стада, то скрежет и свист, как от исполинских птиц с же-

лезными крыльями - гул морского прибоя похож был на

далекие раскаты пушечной пальбы. Казалось, там, за сте-

нами, рушилось все, наступил конец мира, и бушует бес-

предельный хаос.

В покоях царевича было сыро и холодно. Но раз-

вести огонь в очаге нельзя было, потому что дым из трубы

выбивало ветром. Ветер пронизывал стены, так что сквоз-

няки ходили по комнате, пламя свечей колебалось, и капли

воска на них застывали висячими длинными иглами.

Царевич ходил быстрыми шагами взад и вперед по

комнате. Угловатая черная тень его мелькала по белым

стенам, то сокращалась, то вытягивалась, упираясь в

потолок, переламывалась.

Евфросинья, сидя с ногами в кресле и кутаясь в шуб-

ку, следила за ним глазами, молча. Лицо ее казалось

равнодушным. Только в углу рта что-то дрожало едва

уловимою дрожью, да пальцы однообразным движением

то расплетали, то скручивали оторванный от застежки на

шубе золотой шнурок.

Все было так же, как полтора месяца назад, в тот день,

когда получил он радостные вести.

Царевич, наконец, остановился перед ней и произнес

глухо:

- Делать нечего, маменька! Собирайся-ка в путь.

Завтра к папе в Рим поедем. Кардинал мне тутошний

сказывал, папа-де примет под свою протекцию...

Евфросинья пожала плечами.

- Пустое, царевич! Когда и цесарь держать не хочет

девку зазорную, так где уж папе. Ему, чай, нельзя, и по

чину духовному. И войска нет, чтоб защищать, коли ба-

тюшка тебя с оружием будет требовать.

- Как же быть, как же быть, Афросьюшка?..-

всплеснул он руками в отчаяньи.- Указ получен от це-

саря, чтоб отлучить тебя немедленно. До утра едва ждать

согласились. Того гляди, силой отнимут. Бежать, бежать

надо скорее!..

- Куда бежать-то? Везде поймают. Все равно один

конец - поезжай к отцу.

- И ты, и ты, Афрося! Напели тебе, видно. Толстой

да Румянцев, а ты и уши развесила.

- Петр Андреич добра тебе хочет.

- Добра!.. Что ты смыслишь? Молчи уж, баба-

волос долог, ум короток! Аль думаешь, не запытают и

тебя? Не мысли того. И на брюхо не посмотрят: у нас-

де то не диво, что девки на дыбах раживали...

- Да ведь батюшка милость обещал.

- Знаю, знаю батюшкины милости. Вот они мне

где!-показал он себе на затылок.-Папа не примет-

так во Францию, в Англию, к Шведу, к Турку, к черту

на рога, только не к батюшке! Не смей ты мне и говорить

об этом никогда, Евфросинья, слышишь, не смей!..

- Воля твоя, царевич. А только я с тобой к папе не

поеду,- произнесла она тихо.

- Как не поедешь? Это ты что еще вздумала?

Blog

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга