Geum.ru

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   47
пьют всякие изрядные лимонаты и чекулаты. И так все-

гда в Венеции увеселяются и не хотят быть никогда без

увеселения, в которых своих веселостях и грешат много,

понеже, когда сойдутся в машкерах, то многие жены и

девицы берут за руки иноземцев и гуляют с ними, и

забавляются без стыда. А народ женский в Венеции зело

благообразен, высок и строен, и политичен, убирается

зело чисто, а к ручному делу не охочь, больше зажи-

вают в прохладах, всегда любят гулять и быть в заба-

вах, и ко греху телесному слабы, ни для чего иного, токмо

для богатства, что тем богатятся, а иного никакого про-

мыслу не имеют. И многие девки живут особыми до-

мами и в грех и в стыд себе того не вменяют, ставят себе

то вместо торгового промыслу; а другие, у которых своих

домов нет, те живут в особых улицах, в поземных малых

палатах; из каждой палаты поделаны на улицу двери,

и когда увидят человека приходящего к ним, того с ве-

ликим прилежанием каждая к себе зазывает; и на кото-

рый день у которой будет приходящи' больше, и та себе

тот день вменяет за великое счастье; и от того сами страж-

дут францоватыми болезнями, также и приходящих тем

и своим богатством наделяют довольно и скоро. А духов-

ные особы им в том возбраняют поучением, а не при-

нуждением. А болезней францоватых в Венеции лечить

зело горазды...


С таким же сочувствием, как венецианские увесе-

ления, описывал он и всякие церковные святыни, чудеса

и мощи.


- Сподобился видеть крест: в оном кресте под стек-

лом устроено и положено: часть Пупа Христова и часть

Обрезания. А в ином кресте - часть малая от святого

Крестителева носа. В городе Баре видел мироточивые

мощи св. Николы Чудотворца: видна кость ноги его; и

стоит над оною костью миро святое, видом подобное чи-

стому маслу, и никогда не оскудевает; множественное

число того святого мира молебщики приезжие на всякий

день разбирают; однакож, никогда не умаляется, как вода

из родника течет; и весь мир тем святым миром преизо-

билует и освящается. Видел также кипение крови св. Яну-

ария и кость св. мученика Лаврентия - положена та

кость в хрусталь, а как поцелуешь, то сквозь хрусталь

является тепло, чему есть немалое удивление...

С неменьшим удивлением описывал он и чудеса науки:

- В Падве, в академии дохтурской, бальзамные мла-

денцы, которые бывают выкидки, а другие выпоротые

из мертвых матерей, в спиртусах плавают, в склянницах

стеклянных, и стоят так, хотя тысячу лет, не испортят-

ся. Там же, в библиотеке, видел зело великие глобусы,

земные и небесные, изрядным математицким мастерством

устроенные...


Езопка был классик. Средневековое казалось ему

варварским. Восхищало подражание древнему зодче-

ству - всякая правильность, прямолинейность, "пропор-

ция" - то, к чему глаз его привык уже и в юном Петер-

бурге.


Флоренция ему не понравилась.


- Домов самых изрядных, которые были бы нарочи-

той пропорции, мало; все дома Флоренские древнего зда-

ния; палаты есть и высокие, в три, четыре жилья, да

строены просто, не по архитектуре...


Больше всего поразил его Рим. Он рассказывал о

нем с тем благоговейным, почти суеверным чувством,

которое Вечный город всегда внушал варварам.


- Рим есть место великое. Ныне еще значится ста-

рого Риму околичность - и знатно, что был Рим неудобь-

сказуемого величества; которые места были древле в се-

редине города, на тех местах ныне великие поля и пашни,

где сеют пшеницы и винограды заведены многие, и буй-

волов, и быков, и всякой иной животины пасутся стада;

и на тех же полях есть много древнего строения камен-

ного, безмерно великого, которое от многих лет разва-

лилось, преславным мастерством построенного, по самой

изрядной пропорции, как ныне уже никто строить не

может. И от гор до самого Риму видны древнего строе-

ния столбы каменные с перемычками, а вверху тех стол-

бов колоды каменные, по которым из гор текла клю-

чевая вода, зело чистая. И те столбы - акведуки име-

нуются, а поля-Кампанья ди Рома...


Царевич только мельком видел Рим; но теперь, когда

он слушал и вспоминал,- словно какая-то грозная тень

"неудобь-сказуемого величества" проносилась над ним.


- И на тех полях меж разваленного зданья римского

есть вход в пещеры. В пещерах тех скрывались христиане

во время гонений, и были мучены; и доныне там обре-

таются многие кости тех святых мучеников. Которые пе-

щеры, именуемые катакумбы, так велики, что под зем-

лею, сказывают, проход к самому морю; и другие есть

проходы неисповедимые. И близ тех катакумбов, в единой

малой церковке, стоит Гроб Бахусов, из камня порфира

высечен, зело великий, и в том гробу нет никого - стоит

пуст. А в древние лета, сказывают, было в нем тело не-

тленное, лепоты неописуемой, наваждением дьяволь-

ским богу нечистому Бахусу видом подобилось. И святые

мужи ту погань извергли, и место освятили, и церковь

построили...


- Потом приехал я в иное место, именуемое Кули-

зей, где, при древних цесарях римских, которые были

гонители на христианскую веру и мучители за имя Хри-

стово, святых мучеников отдавали на съедение зверям.

То место сделано округло - великая махина - вверх

будет сажен пятнадцать; стены каменные, по которым

оные древние мучители ходили и смотрели, как святых

мучеников звери терзали. И при тех стенах в земле по-

деланы печуры каменные, в коих жили звери. И в одном

Кулизее съеден от зверей св. Игнатий Богоносец; и земля

в том месте вся обагрена есть кровью мучеников...


Царевич помнил, как твердили ему с детства, что

одна на свете Русь - земля святая, а все остальные на-

роды - поганые. Помнил и то, что сам говорил однажды

фрейлине Арнгейм на голубятне в Рождествене: "только

с нами Христос". Полно, так ли?-думал он теперь. Что,

если у них тоже Христос, и не только Россия, но и вся

Европа - святая земля? Земля в том месте вся обагрена

кровью мучеников. Может ли быть такая земля поганою?


Что третьему Риму, как называли Москву старики,

далеко до первого настоящего Рима, так же, как и Петер-

бурской Европе до настоящей,- в этом он убедился во-

очию.


- Как Москвы еще початку не слыхивано,- утверж-

дал Езопка,- на западе много было иных государств,

которые старее и честнее Москвы...


Описание венецианского карнавала заключил он сло-

вами, которые запомнились царевичу:

- Так всегда веселятся и ни в чем друг друга не зази-

рают, и ни от кого ни в чем никакого страха никто не имеет:

всякий делает по своей воле, кто что хочет. И та воль-

ность в Венеции бывает, и живут венециане всегда во

всяком покое, без страху и без обиды, и без тягостных

податей...


Недосказанная мысль была ясна: не то-де, что у нас

на Руси, где никто ни о какой вольности пикнуть не

смей.


- Особливо же тот порядок у всех европейских

народов хвален есть,- заметил однажды Езопка,- что

дети их никакой косности, ни ожесточения от своих ро-

дителей, ни от учителей не имеют, но от доброго и ста-

рого наказания словесного, паче нежели от побоев, в пря-

мой воле и смелости воспитываются. И ведая то, в старину

люди московские для науки в чужие земли детей своих

не посылали вовсе, страшась того: узнав тамошних земель

веры и обычаи, и вольность благую, начали бы свою

веру отменять и приставать к иным, и о возвращении к

домам своим никакого бы попечения не имели и не мыс-

лили. А ныне, хотя и посылают, да все толку мало,

понеже, как птице без воздуху, так наукам без воли

быть не можно; а у нас-де и новому учат по-старому:

палка нема, да даст ума; нет того спорее, чем кулаком

по шее...


Так оба они, и беглый навигатор, и беглый царевич,

смутно чувствовали, что та Европа, которую вводил Петр

в Россию - цифирь, навигация, фортификация - еще не

вся Европа и даже не самое главное в ней; что у насто-

ящей Европы есть высшая правда, которой царь не знает.

А без этой правды, со всеми науками - вместо старого

московского варварства, будет лишь новое петербургское

хамство. Не обращался ли к ней, к этой вольности бла-

гой, и сам царевич, призывая Европу рассудить его с

отцом?


Однажды Езопка рассказал Гисторию о россий-

ском матросе Василии Кориотском и о прекрас-

ной королевне Ираклии Флоренской земли.


Слушателям, может быть, так же, как самому рас-

сказчику, темен и все же таинственно-внятен был смысл

этой сказки: венчание Российского матроса с королев-

ною Флоренции, весенней земли Возрождения - прекрас-

нейшим цветом европейской вольности - как прообраз

еще неизвестного, грядущего соединения России с Ев-

ропою.


Царевич, выслушав Гисторию, вспомнил об одной

картине, привезенной отцом из Голландии: царь, в мат-

росском платье, обнимающий здоровенную голландскую

девку. Алексей невольно усмехнулся, подумав, что этой

краснорожей девке так же далеко до "сияющей, аки

солнце неодеянное", королевны Флоренской, как и всей

Российской Европе - до настоящей.


- А небось, в Россию-то матрос твой не вернулся?-

спросил он Езопку.


-Чего он там не видел?-проворчал тот, с вне-

запным равнодушием к той самой России, в которую еще

недавно так стремился.- В Питербурхе-то его, пожалуй,

по указу о беглых, кошками бы выдрали, да на Рогер-

вик сослали, а королевну Флоренскую - на прядильный

двор, яко девку зазорную!..

Но Евфросинья заключила неожиданно:

- Ну, вот видишь, Езопка - наукою каких чинов

матрос твой достиг; а если б от учения бегал, как ты,-

не видать бы ему королевны Флоренской, как ушей своих.

Что же здешнюю вольность хвалишь, так не вороньему

клюву рябину клевать. Дай вам волю - совсем измота-

етесь. Как же вас, дураков, не учить палкою, коли доб-

ром не хотите? Спасибо царю-батюшке. Так вас и надо!


Тихий Дон-река,

Родной батюшка,

Ты обмой меня,

Сыра земля,

Мать родимая,

Ты прикрой меня.


Евфросинья пела, сидя у окна за столом в покоях

царевича в крепости Сант-Эльмо и спарывая красную

тафтяную подкладку с песочного камзола своего муж-

ского наряда; она объявила, что ни за что больше не будет

рядиться шутом гороховым.


На ней был шелковый, грязный, с оторванными

пуговицами шлафор, серебряные, стоптанные, на босую

ногу туфли. В стоящей перед ней жестяной скрыне -

рабочей шкатулке, валялись в беспорядке пестрые лос-

кутки и ленточки, "махальце женское" - веер, "рука-

вицы" лайковые - перчатки, любовные письма царевича

и бумажки с курительным порошком, ладан от святого

старца и пудра Марешаль от знаменитого парикмахера

Фризона с улицы Сент-Оноре, афонские четки и париж-


ские мушки и баночки с "поматом". Целые часы про-

водила она в притираниях и подкрашиваниях, вовсе не-

нужных, потому что цвет лица у нее был прекрасный.


Царевич за тем же столом писал письма, которые

предназначались для того, чтобы их "в Петербурхе под-

метывать", а также подавать архиереям и сенаторам.


"Превосходительнейшие господа сенаторы.

Как вашей милости, так, чаю, и всему народу не без

сумления мое от Российских краев отлучение и пребы-

вание безвестное, на что меня принудило ничто иное,

только всегдашнее мне безвинное озлобление и непорядок,

а паче же, что было в начале предилого года - едва было

и в черную одежду не облекли меня силою, без всякой,

как вам всем известно, моей вины. Но всемилостивый

Господь, молитвами всех оскорбляемых Утешительницы,

пресвятой Богородицы и всех святых, избавил меня от

сего и дал мне случай сохранить себя отлучением от лю-

безного отечества, которого, если бы не сей случай, ни-

когда бы не хотел оставить. И ныне обретаюся благо-

получно и здорово под хранением некоторого великого

государя, до времени, когда сохранивший меня Господь

повелит явиться мне паки в Россию, при котором случае

прошу, не оставьте меня забвенна. Будс же есть какие

ведомости обо мне, дабы память обо мне в народе изгла-

дить, что меня в живых нет, или иное что зло, не из-

вольте верить и народ утвердите, чтобы не имели веры.

Богу хранящу мя, жив семь и пребываю всегда, как ва-

шей милости, так и всему отечеству доброжелательный

до гроба моего

Алексей".


Он взглянул сквозь открытую дверь галереи на море.

Под свежим северным ветром оно было синее, мглистое,

точно дымящееся, бурное, с белыми барашками и белыми

парусами, надутыми ветром, крутогрудыми, как лебеди.

Царевичу казалось, что это то самое синее море, о кото-

ром поется в русских песнях, и по которому вещий Олег

со своею дружиной ходил на Царьград.


Он достал несколько сложенных вместе листков, ис-

писанных его рукою по-немецки крупным, словно дет-

ским, почерком. На полях была приписка: "Nehmen sie

nicht Uebel, das ich so schlecht geschrieben, weil ich kann

nicht besser. He посетуйте, что я так плохо написал,

потому что не могу лучше". Это было длинное письмо

к цесарю, целая обвинительная речь против отца. Он

давно уже начал его, постоянно поправлял, перечеркивал,

снова писал и никак не мог кончить: то, что казалось

верным в мыслях, оказывалось неверным в словах; меж-

ду словом и мыслью была неодолимая преграда - и са-

мого главного нельзя было сказать никакими словами.


"Император должен спасти меня,- перечитывал он

отдельные места.- Я не виноват перед отцом; я был

ему всегда послушен, любил и чтил его, по заповеди

Божьей. Знаю, что я человек слабый. Но так воспитал

меня Меншиков: ничему не учил, всегда удалял от отца,

обходился, как с холопом или собакой. Меня нарочно

спаивали. Я ослабел духом от смертельного пьянства и

от гонений. Впрочем, отец в прежнее время был ко мне

добр. Он поручил мне управление государством, и все

шло хорошо - он был мною доволен. Но с тех пор, как

у жены моей пошли дети, а новая царица также родила

сына, с кронпринцессой стали обращаться дурно, застав-

ляли ее служить, как девку, и она умерла от горя. Царица

и Меншиков вооружили против меня отца. Оба они ис-

полнены злости, не знают ни Бога, ни совести. Сердце

у царя доброе и справедливое, ежели оставить его самому

себе; но он окружен злыми людьми, к тому же неимо-

верно вспыльчив и во гневе жесток, думает, что, как Бог,

имеет право на жизнь и смерть людей. Много пролил

крови невинной и даже часто собственными руками пы-

тал и казнил осужденных. Если император выдаст меня

отцу, то все равно, что убьет. Если бы отец и пощадил,

то мачеха и Меншиков не успокоятся, пока не запоят,

или не отравят меня. Отреченье от престола вынудили

у меня силою; я не хочу в монастырь; у меня довольно

ума, чтобы царствовать. Но свидетельствуюсь Богом,

что никогда не думал я о возмущении народа, хотя это

не трудно было сделать, потому что народ меня любит,

а отца ненавидит за его недостойную царицу, за злых и

развратных любимцев, за поругание церкви и старых

добрых обычаев, а также за то, что, не щадя ни денег,

ни крови, он есть тиран и враг своего народа"...


"Враг своего народа?"- повторил царевич, подумал

и вычеркнул эти слова: они показались ему лживыми.

Он ведь знал, что отец любит народ, хотя любовь его

иногда беспощаднее всякой вражды: кого люблю, того и

бью. Уж лучше бы, кажется, меньше любил. И его, сына,

тоже любит. Если бы не любил, то не мучил бы так. И те-

перь, как всегда, перечитывая это письмо, он смутно чув-

ствовал. что прав перед отцом, но не совсем прав; одна

черта, один волосок отделял это "не совсем прав" от "сов-

сем не прав", и он постоянно, хотя и невольно, в своих

обвинениях переступал за эту черту. Как будто у каж-

дого из них была своя правда, и эти две правды были

навеки противоположны, навеки непримиримы. И одна

должна была уничтожить другую. Но, кто бы ни победил,

виноват будет победитель, побежденный - прав.


Все это не мог бы он сказать словами даже самому

себе, не то что другим. Да и кто п"эйял бы, кто поверил бы?

Кому, кроме Бога, быть судьею между сыном и отцом?


Он отложил письмо с тягостным чувством, с тайным

желанием его уничтожить, и прислушался к песне Ев-

фросиньи, которая, кончив пороть, примеряла перед зер-

калом новые французские мушки. Это вечное тихое пение

в тюремной скуке у нее было невольно, как пение птицы

в клетке: она пела, как дышала, почти сама не сознавая

того, что поет. Но царевичу странным казалось проти-

воречие между вознею с французскими мушками и род-

ною унылою песней:


Сырая земля,

Мать родимая,

Ты прикрой меня,

Соловей в бору,

Милый братец мой,

Ты запой по мне.

Кукушечка в лесу,

Во дубровушке,

Сестрица моя,

Покукуй по мне.

Белая березушка,

Молода жена,

Пошуми по мне.


По гулким переходам крепости послышались шаги,

перекликанье часовых, звон отпираемых замков и засовов.

Караульный офицер постучал в дверь и доложил о Вейн-

гарте, кригс-фельдконциписте, секретаре вице-короля -

по русскому произношению, вице-роя, цесарского намест-

ника в Неаполе.

В комнату вошел, низко кланяясь, толстяк с одыш-

кою, с лицом красным, как сырое мясо, с отвислою

нижнею губою и заплывшими свиными глазками. Как мно-

гие плуты, он имел вид простодушный. "Этот претолстый

немец - претонкая бестия",- говорил о нем Езопка.

Вейнгарт принес ящик старого фалернского и мозель-

вейна в подарок царевичу, которого называл, соблюдая

инкогнито при посторонних, высокородным графом; а

Евфросинье, у которой поцеловал ручку - он был боль-

шой дамский угодник - корзину плодов и цветов.

Передал также письма из России и на словах пору-

чения из Вены.


- В Вене охотно услышали, что высокородный граф

в добром здравии и благополучьи обретается. Ныне надоб-

но еще терпение, и более, нежели до сих пор. Сообщить

имею, как новую ведомость, что уже в свете начинают

говорить: царевич пропал. Одни полагают, что он от сви-

репости отца ушел; по мнению других, лишен жизни его

волею; иные думают, что он умерщвлен в пути убий-

цами. Но никто не знает подлинно, где он. Вот копия с

донесения цесарского резидента Плейера на тот случай,

ежели любопытно будет высокорожденному графу узнать,

что пишут о том из Петербурга. Его величества цесаря

слова подлинные: милому царевичу к пользе советуется

держать себя весьма скрытно, потому что, по возвращении

государя, отца его, в Петербург, будет великий розыск.

И наклонившись к уху царевича, прибавил шепотом:

- Будьте покойны, ваше высочество! Я имею самые

точные сведения: император ни за что вас не покинет,

а ежели будет случай, после смерти отца, то и воору-

женною рукою хочет вам помогать на престол...


- Ах, нет, что вы, что вы! Не надо...- остановил

его царевич с тем же тягостным чувством, с которым только

что отложил письмо к цесарю.- Да"т Бог, до того не