Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 47

дойдет, войны из-за меня не будет. Я вас не о том прошу -

только чтоб содержать меня в своей протекции! А этого

я не желаю... Я, впрочем, благодарен. Да наградит Гос-

подь цесаря за всю его милость ко мне!

Он велел откупорить бутылку мозельвейна из подарен-

ного ящика, чтобы выпить за здоровье цесаря.

Выйдя на минуту в соседнюю комнату за какими-то

нужными письмами и вернувшись, застал Вейнгарта объ-

ясняющим mademoiselle Eufrosyne с галантною любез-

ностью, не столько впрочем словами, сколько знаками,

что напрасно не носит она больше мужского платья -

оно ей очень к лицу:

- L'Amour тете пе saurait se presenter avec plus de

graces!

Сам Амур не мог бы явиться с большим изяществом (франц.)

заключил он по-французски, глядя на нее в

упор свиными глазками тем особенным взором, который

так противен был царевичу.

Евфросинья, при входе Вейнгарта, успела накинуть

на грязный шлафор новый щегольский кунтыш тафты

двуличневой, на нечесаные волосы - чепец дорогого

брабантского кружева, припудрилась и даже налепила

мушку над левою бровью, точно так, как видела на Корсо

в Риме у одной приезжей из Парижа девки. Выражение

скуки исчезло с лица ее, она вся оживилась, и, хотя ни

слова не понимала ни по-немецки, ни по-французски,

поняла и без слов то, что говорил немец о мужском

наряде, и лукаво смеялась, и притворно краснела, и за-

крывалась рукавом, как деревенская девка.

"Этакая туша свиная! Тьфу, прости Господи! Нашла с

кем любезничать,- посмотрел на них царевич с досадою.-

Ну, да ей все равно кто, только бы новенький. Ох, евины

дочки, евины дочки! Баба да бес. один в них вес"...

По уходе Вейнгарта, он стал читать письма.

Всего важнее было донесение Плейера.

"Гвардейские полки, составленные большею частью

из дворян, вместе с прочею армией, учинили заговор в

Мекленбургии, дабы царя убить, царицу привезти сюда

с младшим царевичем и обеими царевнами, заточить в тот

самый монастырь, где ныне старая царица, а ее освободив,

сыну ее, законному наследнику, правление вручить".

Царевич выпил залпом два стакана мозельвейна, встал

и начал ходить быстро по комнате, что-то бормоча и раз-

махивая руками.

Евфросинья молча, пристально, но равнодушно сле-

дила за ним глазами. Лицо ее, по уходе Вейнгарта, при-

няло обычное выражение скуки.

Наконец, остановившись перед ней, он воскликнул:

- Ну, маменька, снеточков Белозерских скоро ку-

шать будешь! Вести добрые. Авось, Бог даст нам случай

возвратиться с радостью...

И он рассказал ей подробно все донесение Плейера;

последние слова прочел по-немецки, видимо, не нараду-

ясь на них:

- "Alles zum Aufstand allhier sehr geneiget ist. Bce-

де в Питербурхе к бунту зело склонны. Все жалуются,

что знатных с незнатными в равенстве держат, всех рав-

но в матросы и солдаты пишут, а деревни от строения

городов и кораблей разорились".

Евфросинья слушала молча, все с той же равнодуш-

ной скукой на лице, и только когда он кончил, спросила

своим протяжным, ленивым голосом:

- А что, Алексей Петрович, ежели убьют царя и за

тобой пришлют,- к бунтовщикам пристанешь?

И посмотрела на него сбоку так, что, если бы он мень-

ше был занят своими мыслями, то удивился бы, может

быть, даже почувствовал бы в этом вопросе тайное жало.

Но он ничего не заметил.

- Не знаю,- ответил, подумав немного.- Ежели

присылка будет по смерти батюшки, то, может быть, и

пристану... Ну да что вперед загадывать. Буди воля Гос-

подня!- как будто спохватился он.- А только вот го-

ворю я, видишь, Афросьюшка, что Бог делает: батюшка

делает свое, а Бог свое!

И усталый от радости, опустился на стул и опять заго-

ворил, не глядя на Евфросинью, как будто про себя:

- Есть ведомость печатная, что шведский флот пошел

к берегу лифляндскому транспортовать людей на берег.

Велико то худо будет, ежели правда: у нас в Питер-

бурхе не согласится у князя Меншикова с сенаторами.

А войско наше главное далеко. Они друг на друга сер-

дятся, помогать не станут - великую беду шведы почи-

нить могут. Питербурх-то под боком! Когда зашли да-

леко в Копенгаген, то не потерять бы и Питербурха, как

Азова- Недолго ему быть за нами: либо шведы возьмут,

либо разорится. Быть ему пусту, быть пусту!- повторял

он, как заклинание, пророчество тетушки, царевны Мар-

фы Алексеевны.

- А что ныне там тихо - и та тишина не даром. Вот

дядя Аврам Лопухин пишет: всех чинов люди говорят

обо мне, -спрашивают и жалеют всегда, и стоять за меня

готовы, а кругом-де Москвы уже заворашиваются. И на

низу, на Волге, не без замешанья бхет в народе. Чему

дивить? Как и по ею пору еще терять? А не пройдет

даром. и, чай, не стерпя что-нибудь да сделают. А тут и

в Мекленбургии бунт, и шведы, и цесарь, и я! Со всех

сторон беда! Все мятется, мятется, шатается. Как затре-

щит, да ухнет - только пыль столбом. Такая раскачка

пойдет, что ай, ай! Не сдобровать и батюшке!..

Первый раз в жизни он чувствовал себя сильным и

страшным отцу. Как тогда, в ту памятную ночь, во время

болезни Петра, когда за морозным окном играла лунная

вьюга, синяя, точно горящая синим огнем, пьяная - у

него захватило дух от радости. Радость опьяняла силь-

нее вина, которое он продолжал пить, почти сам того не

замечая, стакан за стаканом, глядя на море, тоже синее,

точно горящее синим огнем, тоже пьяное и опьяняющее.

- В немецких курантах пишут:

Куранты - газеты, ведомости (устар.).

младшего-то братца моего, Петиньку,

нынешним летом в Петергофе чуть гро-

мом не убило; мама на руках его держала, так едва жива

осталась; а солдата караульного зашибло до смерти. С той

поры младенец все хиреет, да хиреет - видно, не жилец

на свете. А уж ведь как берегли, как холили! Жаль

Петиньки. Младенческая душенька, пред Богом неповин-

ная. За чужие грехи терпит, за родительские, беднень-

кий. Спаси его Господь и помилуй! А только вот, говорю,

воля-то Божья, чудо-то, знаменье! И как батюшка не вра-

зумится? Страшно, страшно впасть в руки Бога живого!..

- А кто из сенаторов станет за тебя?- спросила

вдруг Евфросинья, и опять та же странная искра про-

мелькнула в глазах ее и тотчас потухла - словно про-

несли свечу за темным пологом.

- А тебе для чего?-посмотрел на нее царевич с

удивлением, как будто совсем забыл о ней и теперь только

вспомнил, что она его слушает.

Евфросинья больше не спрашивала. Но едва улови-

мая чуждая тень прошла между ними.

- Хоть и не все мне враги, а все злодействуют, в

угоду батюшке, потому что трусы,- продолжал царе-

вич.- Да мне никого и не нужно. Плюну я на всех -

здорова бы мне чернь была!- повторил он свое люби-

мое слово.- Как буду царем, старых всех выведу, а из-

беру новых, по своей воле. Облегчу народ от тягостей -

пусть отдохнет. Боярскую толщу поубавлю, будет им

жиру нагуливать - о крестьянстве порадею, о слабых и

сирых, о меньшей братье Христовой. И церковный и зем-

ский собор учиню, от всего народа выборных: пусть все

доводят правду до царя, без страха, самым вольным голо-

сом, дабы царство и церковь исправить многосоветием

общим и Духа Святого нашествием на веки вечные!..

Он грезил вслух, и грезы становились все туманнее,

все сказочнее.

Вдруг злая острая мысль ужалила сердце, как овод:

ничему не бывать; все врешь; славу пустила синица, а

моря не зажгла.

И представилось ему, что рядом с отцом - исполи-

ном, кующим из железа новую Россию - сам он со сво-

ими грезами - маленький мальчик, пускающий мыльные

пузыри. Ну куда ему тягаться с батюшкой?

Но он тотчас прогнал эту мысль, отмахнулся от нее, как

от назойливой мухи: буди воля Божья во всем; пусть ба-

тюшка кует железо на здоровье, он делает свое, а Бог - свое;

захочет Бог - и лопнет железо, как мыльный пузырь.

И он еще слаще отдался мечтам. .Чувствуя себя уже

не сильным, а слабым - но это была приятная слабость -

с улыбкой, все более кроткой и пьяной, слушал, как море

шумит, и чудилось ему в этом шуме что-то знакомое, дав-

nееe-давнее-то ли бабушка баюкает, то ли Сирин, птица

райская, поет песни царские.

- А потом, как землю устрою и народ облегчу-

с великим войском и флотом пойду на Царьград. Турок

повыбью, славян из-под ига неверных освобожу, на Св.

Софии крест водружу. И соберу вселенский собор для

воссоединения церквей. И дарую мир всему миру, да при-

текут народы с четырех концов земли под сень Софии

Премудрости Божией, в царство священное, вечное, во

сретение Христу Грядущему!..

Евфросинья давно уже не слушала,- все время зе-

вала и крестила рот; наконец, встала, потягиваясь и по-

чесываясь.

- Разморило меня что-то. С обеда, чай, немца-то

ждавши, не выспалась. Пойду-ка-сь я, Петрович, лягу,

что ль?

- Ступай, маменька, спи с Богом. Может и я приду,

погодя - только вот голубков покормлю.

Она вышла в соседнюю комнату - спальню, а царе-

вич - на галерею, куда уже слетались голуби, ожидая

обычного корма.

Он разбрасывал им крошки и зерна с тихим ласко-

вым зовом:

- Гуль, гуль, гуль.

И так же, как, бывало, в Рождествене, голуби, вор-

куя, толпились у ног его, летали над головой, садились

на плечи и руки, покрывали его, точно одевали, крыль-

ями. Он глядел с высоты на море, и в трепетном веяньи

крыльев казалось ему, что он сам летит на крыльях туда,

в бесконечную даль, через синее море, к светлой, как

солнце, Софии Премудрости Божией.

Ощущение полета было так сильно, что сердце зами-

рало, голова кружилась. Ему стало страшно. Он зажму-

рил глаза и судорожно схватился рукою за выступ огра-

ды: почудилось, что он уже не летит, а падает.

Нетвердыми шагами вернулся он в комнату. Туда же

из спальни торопливо вышла Евфросинья уже совсем

раздетая, в одной сорочке, с босыми ногами влезла на

стул и стала заправлять лампадку перед образом. Это

была старинная любимая царевичева икона Всех Скорбя-

щих Матери; всюду возил он ее за собою и никогда не

расставался с нею.

- Грех-то какой? Завтра Успение Владычицы, а я

забыла. Так бы и осталась без лампадки Матушка.

Часы-то, Петрович, будешь читать? Налой готовить ли?

Перед каждым большим праздником, за неимением

попа, он сам справлял службы, читал часы и пел сти-

херы.

- Нет, маменька, разве к ночи. Устал я что-то, го-

лова болит.

- Вина бы меньше пил, батюшка.

- Не от вина, чай - от мыслей: вести-то больно

радостные?..

Засветив лампадку и возвращаясь в спальню, она оста-

новилась у стола, чтобы выбрать в подаренной немцем

корзине самый спелый персик: в постели перед сном

любила есть что-нибудь сладкое.

Царевич подошел к ней и обнял ее.

- Афросьюшка, друг мой сердешненький, аль не

рада? Ведь будешь царицею, а Селебеный...

"Серебряный" или, нежнее, как выговаривают малень-

кие дети -- "Селебеный" было прозвище ребенка, непре-

менно, думал он, сына, который должен был родиться

у Евфросиньи: она была третий месяц беременна. "Ты

у меня золотая, а сынок будет серебряный", говорил он

ей в минуты нежности.

- Будешь царицею, а Селебеный наследником?-

продолжал царевич.- Назовем его Ваничкой - благоче-

стивейший, самодержавнейший царь всея России, Иоанн

Алексеевич?..

Она освободилась тихонько из его объятий, огляну-

лась через плечо, хорошо ли лампадка горит, закусила

персик и, наконец, ответила ему спокойно:

- Шутить изволишь, батюшка. Где мне, холопке,

царицею быть?

- а женюсь, так будешь. Ведь и батюшка таковым

же образом учинил. Мачеха-то, Катерина Алексеевна

тоже не знамо какого роду была - сорочки мыла с чу-

хонками, в одной рубахе в полон взята, а ведь вот же цар-

ствует. Будешь и ты, Евфросинья Федоровна, царицею,

небось не хуже других?..

Он хотел и не умел сказать ей все, что чувствовал:

за то, может быть, и полюбил он ее, что она простая

холопка; ведь и он, хотя царской крови - тоже простой,

спеси боярской не любит, а любит чернь; от черни-то и

царство примет; добро за добро: чернь сделает его царем,

а он ее, Евфросинью, холопку из черни - царицею.

Она молчала, потупив глаза, и по лицу ее видно было

только, что ей хочется спать. Но он обнимал ее все креп-

че и крепче, ощущая сквозь тонкую ткань упругость и

свежесть голого тела. Она сопротивлялась, отталкивая

руки его. Вдруг нечаянным движением потянул он вниз

полурасстегнутую, едва державшуюся на одном плече

сорочку. Она совсем расстегнулась, соскользнула и упала

к ее ногам.

Вся обнаженная, в тусклом золоте рыжих волос, как

в сиянии, стояла она перед ним. И странною и соблаз-

нительною казалась черная мушка над левою бровью.

И в скошенном, удивленном разрезе глаз было что-то

козье, чуждое и дикое.

- Пусти, пусти же, Алешенька. Стыдно?

Но если она стыдилась, то не очень: только немного

отвернулась со своей обычною, ленивою, как будто през-

рительной усмешкою, оставаясь, как всегда, под ласками

его, холодною, невинною, почти девственной, несмотря

на чуть заметную округлость живота, которая предре-

кaла полноту беременности. В такие минуты казалось ему,

что тело ее ускользает из рук его, тает, воздушное, как

призрак.

- Афрося? Афрося?- шептал он, стараясь поймать,

удержать этот призрак, и вдруг опустился перед ней на

колени.

- Стыдно,- повторила она.- Перед праздником.

Вон и лампада горит... Грех, грех?

Но тотчас опять равнодушно, беспечно поднесла за-

кушенный персик ко рту, полураскрытому, алому и све-

жему, как плод.

"Да, грех,- мелькнуло в уме его,- от жены начало

греху, и тою мы все умираем"...

И он тоже невольно оглянулся на образ, и вдруг

вспомнил, как точно такой же образ в Летнем саду, но-

чью, во время грозы, упал из рук -батюшки и разбился

у подножия Петербургской Венус - Белой Дьяволицы.

В четырехугольнике дверей, открытых на синее море,

тело ее выступало, словно выходило, из горящей синевы

морской, золотисто-белое, как пена волн. В одной руке

держала она плод, другую опустила, целомудренным

движением закрывая наготу свою, как Пеннорожденная.

А за нею играло, кипело синее море, как чаша амврозии,

и шум его подобен был вечному смеху богов.

Это была та самая дворовая девка Афроська, кото-

рая однажды весенним вечером в домике Вяземских на

Малой Охте, наклонившись низко в подоткнутой юбке,

мыла пол шваброю. Это была девка Афроська и богиня

Афродита - вместе.

"Венус, Венус, Белая Дьяволица!" - подумал царевич

в суеверном ужасе и готов был вскочить, убежать. Но

от грешного и все-таки невинного тела, как из раскрытого

цветка, пахнуло на него знакомым упоительными страш-

ным запахом, и, сам не понимая, что делает - он еще

ниже склонился перед ней и поцеловал ее ноги, и загля-

нул ей в глаза, и прошептал, как молящийся:

- Царица! Царица моя!..

А тусклый огонек лампадки мерцал перед святым и

скорбным Ликом.

Наместник цесаря в Неаполе, граф Даун пригласил

царевича на свидание к себе в Королевский дворец ве-

чером 26-го сентября.

В последние дни в воздухе чувствовалось приближе-

ние сирокко, африканского ветра, приносящего из глубин

Сахары тучи раскаленного песку. Должно быть, ураган

уже разразился и бушевал в высочайших воздушных

слоях, но внизу была бездыханная тишь. Листья пальм

и ветви мимоз висели, недвижные. Только море волно-

валось громадными беспенными валами мертвой зыби,

которые разбивались о берег с потрясающим грохотом.

Даль была застлана мутною мглою, и на безоблачном

небе солнце казалось тусклым, как сквозь дымчатый

опал. Воздух пронизан тончайшею пылью. Она прони-

кала всюду, даже в плотно запертые комнаты, покрыва-

ла серым слоем белый лист бумаги и страницы книг;

хрустела на зубах; воспаляла глаза и горло. Было душно,

и с каждым часом становилось все душнее. В природе

чувствовалось то же, что в теле, когда нарывает нарыв.

Люди и животные, не находя себе места, метались в тос-

ке. Народ ожидал бедствий - войны, чумы, или извер-

жения Везувия.

И действительно, в ночь с 23-го на 24-е сентября жи-

тели Торре дель Греко, Резины и Портичи почувство-

вали первые подземные удары. Появилась лава. Огнен-

ный поток уже приближался к самым верхним, распо-

ложенным по склону горы, виноградникам. Для умило-

стивления гнева Господня совершались покаянные шествия

с заженными свечами, тихим пением и громкими вопля-

ми самобичующихся. Но гнев Божий не утолялся. Из

Везувия днем валил черный дым, как из плавильной

печи, расстилаясь длинным облаком от Кастелламаре

до Позиллиппо, а ночью вздымалось красное пламя, как

зарево подземного пожара. Мирный жертвенник богов

превращался в грозный факел Евменид. Наконец, в са-

мом Неаполе послышались, точно подземные громы,

первые гулы землетрясения, как будто снова пробужда-

лись древние Титаны. Город был в ужасе. Вспоминались

дни Содома и Гоморры. А по ночам, среди мертвой

тишины, где-нибудь в щелях окна, под дверью или в трубе

очага раздавался тонкий-тонкий, ущемленный визг, точно

пойманный комар жужжал: то сирокко заводило свои

песни. Звук разрастался, усиливался, и казалось, вот-

вот разразится неистовым воем,- но вдруг замирал, об-

рывался - и опять наступала тишина, еще более мертвая.

Как будто злые духи, и внизу, и вверху, перекликались,

совещались о страшном дне Господнем, которым должен

кончиться мир.

Все эти дни царевич чувствовал себя больным. Но

врач успокоил его, сказав, что это с непривычки от сирок-

ко, и прописал освежающую кислую микстуру, от которой

ему действительно сделалось легче. В назначенный день

и час поехал он во дворец на свидание с наместником.

Встретивший его в передней караульный офицер пе-

редал ему почтительнейшее извинение графа Дауна, что

его высочеству придется несколько минут подождать в

приемной зале, так как наместник принужден был отлу-

читься по важному и неотложному делу.

Царевич вошел в огромную и пустынную приемную

залу, убранную с мрачною, почти зловещею, испанскою

роскошью: кроваво-красный шелк обоев, обилие тяжелой

позолоты, резные шкафы из черного дерева, подобные

гробницам, зеркала, такие тусклые, что в них, казалось,

отражались только лица призраков. По стенам - боль-

шие, темные полотна - благочестивые картины старин-

ных мастеров: римские солдаты, похожие на мясников,

жгли, секли, резали, пилили и всякими иными способами

терзали христианских мучеников; это напоминало бойню,

или застенки, Святейшей Инквизиции. А вверху, на по-

толке, среди раззолоченных завитков и раковин - Триумф

Blog

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга