Гарин И. И. Г20 Ньютон. 

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Послушайте, Ньютон, как вы сделали это своё открытие, о котором столько говорят, 176.28kb.
• Кратко о сто, 105.15kb.
• Содержание: Физика цвета, 1769.41kb.
• Исаак ньютон родился в семье фермера. В 12 лет, 55.88kb.
• Николай Георгиевич Гарин-Михайловский родился в феврале 1852 г в Санкт-Петербурге, 182.34kb.
• Трансфинитность времени александр Н. Павлов Россия, Санкт-Петербург Февраль 12, 2009, 731.47kb.
• Г20 Квантовая физика и квантовое сознание. Киев. 2011 300, 4938.27kb.
• Рецензенти: доц. Московського станкоинструментального інституту, канд техн наук, 3190.6kb.
• Грызлов Б. В. Мониторинг сми 25 декабря 2007, 8966.42kb.
• Г. Х. Андерсен «Стойкий оловянный солдатик» Г. Х. Андерсен «Дюймовочка», 54.86kb.

подготовленности, наследовании открытий. Из ничего ничего и возникает. Великое открытие — это прежде всего великий синтез, пионеры — великие синтезаторы. У предшественников, подготовивших им почву, как бы не остается сил для решающего броска. Они как бы готовят дорожку для разбега. Прыгают же Ньютон, Дарвин, Эйнштейн, Фрейд...

Битвы за приоритет

Приглаживая образ Ньютона, многие позднейшие исследователи считали, что фраза о карликах, стоящих на плечах гигантов, у Ньютона означает его уважение и благодарность по отношению к его предшественникам-гигантам. К сожалению, эта черта совершенно не свойственна Ньютону. В этом можно легко убедиться, открыв любую его работу.

В. П. Карцев


Будучи книжным человеком и позаимствовав у монаха XIII века Бернарда Шартского фразу о карликах, которые видят далеко лишь потому, что стоят на плечах гигантов, Ньютон вкладывал в нее только издевательский смысл: речь шла о его вечном сопернике горбуне Роберте Гуке, раз за разом предвосхищавшем его опыты и открытия… Подсознательно чувствуя первенство этого карлика, всю жизнь перебегавшего ему дорогу, прекрасно зная из книг и собственного богатого опыта, сколь важны для первопроходца идеи предшественников, Ньютон не мог отказать себе в удовольствии «сублимации» — в переносе собственных уязвленных чувств первооткрывателя, которому «помешали» предшественники-гиганты, на вечного оппонента, почти alter ego, мысли Бернарда Шартского в ее по-свифтовски сниженном, издевательском варианте… Дело вовсе не в том, что он чувствовал себя Гулливером, дело в том, что и Гулливеры не лишены подполья, подсознания…

Конечно, тяжбам ученых ХVII века споспешествовал дефицит информации, научных изданий, взаимного общения, однако главной причиной «войн философов» были все-таки их человеческие качества, тщеславие, подозрительность, боязнь утраты сокровенного, с трудом добытого знания, или страх остракизма...

Надо сказать, что многие ученые тех времен, избегая опасной ревности коллег, вообще ничего не выносили на их суд. Галилей скрывал многие свои открытия чуть не до конца дней своих. Он понимал, что чем свежее идея, тем большую критику она вызовет.

Ньютон, по молодости лет этого не понимавший, на опыте своих первых публикаций мог убедиться в кровожадности коллег, похлеще богатых синьоров и лэндлордов оберегавших неприступность своих интеллектуальных владений. Здесь все средства были хороши — от лицемерия до коварства, от отрицания знакомства с трудами предшественников до заимствования чужих результатов и помех, чинимых их обнародованию. Макиавеллизм подобного рода был присущ большинству «философов», ведущих войны за свой приоритет. Ньютон, Гук, Лейбниц — не исключения.

Приобретя и тщательно проштудировав в 1665-м М и к р о г р а ф и ю Гука, наикапитальнейший труд в области физической оптики, Ньютон впоследствии категорически отрицал знакомство с результатами Гука. Он скрыл и заимствование у Гука основополагающих идей теории тяготения, своим происхождением обязанной не столько пресловутому «яблоку», сколько информации о выступлениях Роберта Гука на заседаниях Королевского общества незадолго до вулсторпских «озарений». В этих выступлениях Гук говорил, что сила, управляющая движением планет, подобна той, что производит движение маятника, и изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния. Как мы теперь знаем, сам Гук не был здесь первооткрывателем. Да и в М и к ­р о г р а ф и и Гука можно найти немало скрытых заимствований — дифракцию света открыл не Гук, а Гримальди, волновая теория света многим обязана Гюйгенсу…

Лейбниц тоже кривил душой, отрицая свое знакомство с Н а ч а л а м и Ньютона: принадлежащий Лейбницу экземпляр этой книги буквально испещрен заметками, сделанными его рукой… Ничто человеческое…

Ложь и лицемерие — отнюдь не главное оружие, к которому приходилось прибегать корифеям XVII столетия. Братья Сторер, видимо, не без оснований обвиняли юного Исаака в хитрости и коварстве — воровство корзины с вишнями не худшее из его прегрешений. Достаточно вспомнить истории с Грегори Чейном или королевским астрономом Флемстидом, чтобы развеять тот ореол святости, который Ньютон создавал себе в беседах со Стэкли или выписывался Кондуиттом в агиографическом «житии», создаваемом в последние годы жизни Ньютона, но так и не дописанном до конца.

Грегори Чейн не обладал математическим гением Лейбница, но написанная им книга О б р а т н ы й м е т о д ф л ю к с и й, с рукописью которой юный математик познакомил Президента Королевского общества, привела последнего в смятение: Ньютон сразу понял угрозу, которую она представляет его приоритету в изобретении бесконечно малых. Как повел себя Ньютон? Он заявил пришедшему в его дом юноше, что публикация книги невозможна, недопустима и, согласно воспоминаниям Джона Кондуитта, которые вряд ли можно поставить под сомнение в силу восторженного отношения биографа к мэтру, предложил Чейну «мешок денег» за отказ от публикации. «Чейн отказался, вышел из Королевского общества и сменил математику на медицину».

Поведение Ньютона в истории с Флемстидом иначе как позорным назвать невозможно. Флемстид в течение многих лет вел наиболее точные для своего времени астрономические наблюдения и регулярно снабжал ими Ньютона, которому они были крайне необходимы для расчетов, связанных с кометой Галлея, спутниками Юпитера, орбитами Юпитера, Сатурна и т. п. Ньютон неоднократно благодарил королевского астронома за полученную информацию, которую он широко использовал в первом и втором изданиях Н а ч а л. В 1705 году Королевское общество верноподданически избрало в свои члены принца Георга, получив за это средства на издание составленного Флемстидом большого звездного каталога. Комиссию или редакцию возглавил Ньютон, пообещавший Флемстиду выполнить поставленные им условия, в частности сохранение в тайне каталога постоянных звезд до публикации последнего. Заполучив этот каталог, Ньютон немедленно взломал печать, выписал интересующие его данные, в ответ на протесты Флемстида приостановил издание, отказался выплатить причитающуюся ему сумму и в конце концов предъявил астроному унизительное требование отчитаться за состояние научных приборов, являвшихся собственностью самого Флемстида. При всем том, издавая данные Флемстида, комиссия (редакция) представила дело так, будто авторство принадлежало ее членам, а не Флемстиду. Вместо принадлежащего королевскому астроному предисловия, книга была издана с «пролегоменами» Галлея, в которых ничего не говорилось о высочайшей точности данных Флемстида, зато последний обвинялся во множестве грехов, включая неточность данных, которые пришлось исправлять Галлею. Одновременно со всеми этими непотребствами Ньютон тщательно вымарывал имя Флемстида из второго издания собственных Н а ч а л и организовал самую настоящую травлю больного, стоявшего на пороге смерти ученого. В октябре 1711 года королев­ского астронома на носилках принесли на «разборку» к «кураторам». Он уже не мог самостоятельно передвигаться, был раздавлен чередой коварных несправедливостей, но все еще сохранял стойкость и силу духа. Сохранилось свидетельство самого Флемстида о заседании комиссии:

Я был вызван в комитет, в котором, кроме него (т. е. Ньютона), были только два врача (д-р Слан и другой, столь же мало искусный, как и он). Президент чрезвычайно разгорячился и пришел в совсем неприличное возбуждение, я решил, однако, не обращать внимание на его воровские речи и указал ему, что все инструменты в обсерватории были моими собственными. Это его рассердило, так как у него было письмо от государственного секретаря о назначении их кураторами обсерватории; он сказал, что у меня не будет ни обсерватории, ни инструментов. Тогда я стал жаловаться, что мой каталог печатается Райнаром (Галлеем) без моего ведома и что у меня похитили плоды моей работы. При этом он разъярился еще больше и обзывал меня самыми скверными словами, щенком и пр., какие он только мог придумать. Я ему ответил, что ему нужно бы сдерживать свою страсть и владеть собой.

Это действительно была дикая, беспардонная выходка Ньютона, которую вряд ли стоит списывать на счет нравов тогдашней эпохи. Не стоит удивляться тому, что в знак протеста против поведения Ньютона Флемстид, получив 300 экземпляров отпечатанной книги, сжег их. Лейбниц, знавший об этой истории, впоследствии воспользовался ею в «споре философов» за приоритет в изо­бретении исчисления бесконечно малых.

Однако из многочисленных битв за приоритет, в которых на протяжении своей жизни участвовал Ньютон, ни одна не сравнится с трагедией исторического поражения Роберта Гука. В истории культуры Роберт Гук, пожалуй, наиболее драматическая фигура — первопроходец и золотоискатель, обворованный более удачливыми современниками. Его называли донжуаном от науки, но все его многочисленные «девушки» достались другим...

В судьбах и характерах Гука и Ньютона много общего: оба родились в семьях небольшого достатка, слабыми и болезненными, оба выросли без отца, оба были аутсайдерами или изгоями, оба с детства увлекались часами и мельницами, а в юности проявили огромную умственную активность, у обоих пытливость сочеталась с мастерством, интеллектуальная мощь с золотыми руками. Оба отличались дурным характером, повышенно возбудимым, обидчивым, подозрительным, мелочным. Оба терзались страхами и ревностью.

Ричард Уоллер во введении к посмертному сборнику научных работ Роберта Гука писал:

Он был активным, неустанным гением, почти до самых своих послед­них дней спал очень мало, редко ложился спать раньше трех-четырех часов утра, притом редко спал в постели; чаще всего он продолжал свои научные изыскания всю ночь, компенсируя это лишь кратким дневным сном. Характер его был меланхоличным, недоверчивым и ревнивым, что с годами становилось все заметней.

Очень многое сближало двух величайших людей XVII века, кроме посмерт­ных судеб: одному было приуготовано стать суперзвездой мировой науки, другому, во многом Ньютона предвосхитившему, довольствоваться «законом Гука» и «вторым планом». Величайшая историческая несправедливость заключается в том, что Роберт Гук, этот Роджер Бэкон XVII века, оставил о себе память не столько величайшего человеческого гения, предвосхитившего крупнейшие открытия своего времени, сколько угрюмого и злоязычного сквалыги, всю жизнь обвинявшего окружающих в краже плодов его труда.

Когда историческая справедливость будет восстановлена и Роберт Гук выйдет из тени Ньютона, мы узнаем, что именно Гуку принадлежит первая формулировка закона всемирного тяготения, опубликованная в 1674 году, и идея измерения силы тяжести на разной высоте (1666), и, может быть, главное — исходный план ньютоновских Н а ч а л, сформулированный Гуком вначале в работе О б и с к р и в л е н и и п р я м о л и-н е й н о г о д в и ­ж е н и я п о д в л и я н и е м п р и т я г а т е л ь н о й с и л ы (1666), а затем в О п ы т е д о к а з а т е л ь-с т в а д в и ж е н и я З е м л и и з н а ­б л ю ­д е н и й (1674):

Изложу систему мира, во многих отношениях отличную от всех ­известных, но отвечающую во всем общим законам механических движений.

Во-первых, все небесные тела имеют притяжение, или силу тяготения, к своему центру, вследствие чего они не только притягивают собственные части и препятствуют им разлететься, как наблюдаем на Земле, но притягивают также все другие небесные тела, находящиеся в сфере их действия. Потому не только Солнце и Луна имеют влияние на движение Земли, но и Меркурий, и Венера, и Марс, и Юпитер, и Сатурн. Подобным образом и Земля соответственным притяжением влияет на движение каждого из этих тел. Второе предположение то, что все тела, раз приведенные в прямолинейное и простое движение, будут продолжать двигаться по прямой линии, если не будет какой-либо другой действующей силы, отклоняющей их и принуждающей двигаться по кругу, эллипсу или другим более сложным кривым линиям. Третье предположение то, что притягательные силы тем значительнее обнаруживают себя, чем ближе тело, на которое они действуют, находится от центра действия. В какой степени это увеличение зависит от расстояния, это я еще не опре­делил опытом. Если исследовать эту идею, как она того заслуживает, то она, несомненно, окажется очень полезной астрономам, дабы приве­сти все небесные движения к определенному правилу, чего, полагаю, иначе достичь нельзя.

Я смею обещать тому, кто преуспеет в этом предприятии, что он ­в этом принципе найдет определяющую причину величайших движений, которые имеются во Вселенной, и что его полное развитие будет настоящим усовершенствованием астрономии.

Гук не ограничился этой программой, реализованной Ньютоном в Н а ­ч а л а х; как ученые, разрабатывающие одну проблематику, они состояли в многолетней переписке, инициатива которой принадлежала Роберту Гуку, пытавшемуся протянуть конкуренту руку дружбы. В одном из писем Гука Ньютону читаем:

Мне кажется, что и Ваши и мои работы направлены к одной цели, а именно к раскрытию истины, и я полагаю, что мы должны выслушивать взаимные возражения, пока и поскольку они не переходят в выражение открытой вражды. Наши с Вами головы равно настроены на то, чтобы получать самые точные выводы причин из эксперимента. Если бы, таким образом, Вы выразили бы желание обмениваться со мной соображениями о подобных материях посредством частной переписки, я бы с радостью принял это.

Я признаю, что столкновение двух соревнующихся, каждого из которых довольно трудно победить, может произвести свет, даже если их столкнули за уши лоб в лоб чужие руки, чужие инициативы и чужие намерения. Но подобное столкновение скорее произведет не свет, а нездоровую жару…

В одном из писем Гука Ньютону сообщалось, что, по его предположениям, сила тяготения обратно пропорциональна квадрату расстояния между центрами небесных тел, в другом содержалось признание заслуг конкурента по части детальной разработки небесной механики. Когда после публикации Ньютоном Н а ч а л возник спор за приоритет, Ньютон был вынужден признать, что Гук действительно сообщал ему об изменении силы тяжести пропорционально обратной квадратичной зависимости, но что еще за год до этого он, Ньютон, уже знал этот закон и обсуждал проблемы небесных движений с Кристофером Реном на квартире Джона Донна.

Никто не оспаривает независимость открытия закона всемирного тяготения Ньютоном и Гуком, тем более, что у того и другого были предшественники. Важно, однако, другое: никто не может оспорить, что созданием Н а ч а л Ньютон обязан Гуку. Именно Роберт Гук своими идеями стимулировал пресловутое вулсторпское «озарение» Ньютона 1666 года, а позже своими письмами побудил его к созданию небесной механики.

Влияние Гука на Ньютона не ограничилось проблемами механики. Я уже говорил об оптических изысканиях М и к р о г р а ф и и. Гуку принадлежала также идея новой температурной шкалы, в которой за нуль принималась точка замерзания воды, использованная затем Ньютоном. Полностью совпадали и их научные идеалы и методы: оба отталкивались от экспериментального изучения природы и стремились к быстрейшему практическому применению сделанных открытий.

По количеству последних никто не мог бы состязаться с Робертом Гуком. Именно он изобрел часы со спиральной пружиной, балансиром и анкером. Не успев запатентовать их, Гук вел тяжбу за приоритет с Гюйгенсом, описавшим такие часы в 1674 году. Бойля Гук обвинял в присвоении идеи модифицированного воздушного насоса. Гук открыл вращение Марса, двойные звезды, обнаружил связь показаний барометра с изменением погоды, положив начало метеорологии. Он изобрел проекционный фонарь, подводный колокол, метод телеграфии, зуборезный станок. В Королевском обществе он поставил сотни пионерских опытов и демонстраций по физике, химии и биологии. Гук был основоположником кунсткамеры Королевского общества, для которой лично приобрел множество раритетов и диковин. После лондонского пожара, уничтожившего значительную часть города, Гук, в качестве городского землемера и инспектора строительных работ, создал проект полной реконструкции столицы, заложив план будущего Лондона с прямыми и широкими магистралями. Гук построил знаменитый «Бедлам» и королевский лекарский колледж.

Среди многочисленных изобретений Гука была и «истинная теория упругости и жесткости». Именно он обнаружил пропорциональность силы и деформации в области упругости материалов, заложив начало новой науки — механики твердых тел.

Судьбы Ньютона и Гука — наглядный пример несправедливости фортуны: одному посмертно досталось всё, другой всё утратил — не сохранились даже портреты и могила…

Всё доставленное [Ньютоном] сохранилось на века. От Гука остался лишь закон Гука. Рукописи Гука после смерти попали в руки Ричарда Уоллера, который, публикуя их, посвятил их — кому бы? — Исааку Ньютону. После смерти Уоллера остатки рукописей Гука перешли к Уильяму Дерхаму, другу Ньютона, который опубликовал часть их в 1726 году. Большинство бумаг Гука безвозвратно исчезло, Лондон перестроился таким образом, что следов проектировки Гука в его улицах и площадях не осталось. Бедлам, спроектированный им, срыли. Инструменты, которые он своими руками построил для Королевского общества, были или украдены или развалились со временем — ничего не осталось. Не сохранилось ни одного портрета Гука, хотя точно известно, что они существовали. Потеряна его могила, неизвестно даже кладбище, где он похоронен.

Чем же объяснить столь вопиющее по своей несправедливости различие посмертных судеб? Сколь справедливы притязания Гука на приоритет и его утверждение, будто все, сделанное Ньютоном, принадлежало ему, Гуку? Почему даже при жизни Гука Королевское общество, несмотря на многочисленные заслуги Гука, отказало признать его приоритет по достаточно надуманной причине, будто он никогда не публиковал своих суждений в печати?

Я не думаю, что на эти вопросы существуют однозначные ответы. Во всяком случае, давая их, следует учитывать сложные напластования: различие общественных положений Гука и Ньютона, степень разработки их идей, исторические перспективы… Будучи единственным платным членом Королевского общества, Гук постоянно был занят новыми и новыми опытами, вменяемыми ему в прямые обязанности. Ему просто не хватало времени, чтобы собрать в единую систему свои гениальные догадки. При большой ширине захвата «новых земель» Гуку не хватало основательности и укорененности. Догадки он не обращал в правила, правила не развивал в систему, предположения не обре­менял доказательствами.

Увы, жизнь и судьба имеют ту особенность, что удобряют землю и служат удобрениями одни, а плоды пожинают другие. Среди многих других судьба Гука сложилась так, что он стал удобрением для Ньютона, справедливо это или нет... Увы, история изобилует подобными примерами, когда удобрением становятся не отдельные личности, а целые народы или эпохи…

Роберта Гука вряд ли можно назвать неудачником, просто у него была своя судьба. Когда Ньютон, спровоцированный Гуком *, создал нечто невиданное — построенную на основе законов и математических доказательств стройную систему мира, Гуку ничего не осталось, кроме оправданий: мол, его идеи составляли часть подобного грандиозного замысла, но… осуществил этот замысел другой. В вину Ньютону можно поставить лишь то, что, использовав прозрения и намеки своего предшественника, развив его планы и замыслы, может быть даже создав Н а ч а л а под прямым влиянием Гука и в результате конкуренции с ним, он отказался упомянуть его в самой книге среди предшественников. Впрочем, как мы знаем, такой грех водился за Ньютоном изначально: великий синтезатор и книжник всегда стремился «замести следы», не знал чувства признательности или благодарности... Ему явно не хватало благородства. Плечи гигантов он воспринимал своеобразно: как должное, как недостойное дополнительных ссылок…

Крупнейшей из «войн философов» за приоритет стало растянувшееся на десятилетия и принявшее международный характер сражение за авторство исчисления бесконечно малых, иными словами — за создание дифференциального и интегрального исчисления. Я уже писал о предтечах Ньютона и Лейбница в создании математического анализа и о том, что важнейшей частью «вулсторпского откровения» Ньютона стали флюксии и флюэнты. Нет никаких сомнений в том, что краеугольный камень важнейшего математического открытия XVII века заложен Ньютоном в 1665—1666 гг., когда он овладел общей процедурой дифференцирования. В 1669-м им написана работа О б а н а л и з е, а в 1671-м — Т р а к т а т о м е т о д а х р я д о в и ф л ю к ­с и й. Увы, обе эти работы были опубликованы лишь после его смерти, а круг математиков, которым стали известны новые идеи Ньютона, был крайне узок. Хотя к моменту открытия Ньютоном флюксий Лейбниц делал лишь свои первые шаги в науке (в 1665-м ему было 19 лет), именно Г. Лейб­ниц первым в 1684-м опубликовал свою пионерскую статью о дифференциальном исчислении. Хотя к этому времени Ньютон написал большую часть своих математических работ (в современных изданиях они составляют четыре объеми­стых тома), а летом 1685 года завершил первую часть и большинство разделов второй части М а т е м а т и ч е с к и х н а ч а л н а т у р а л ь н о й ф и л о с о ф и и, факт остается фактом: Лейбниц, приступивший к работе над «инфинитезимальными исчислениями» десять лет спустя после изысканий Ньютона, опередил его с публикацией результатов.

Существуют разные версии двадцатилетней задержки публикации Ньютоном математических работ: И. Б. Погребысский считал, что Ньютон просто не нашел издателя, А. Р. Холл — что, делясь с профессионалами (Барроу, Коллинсом, Грегори), считал преждевременным выносить на суд публики не вполне завершенные результаты, В. П. Карцев — что Ньютон полагал открытие актом божественным, что «своевременная публикация не приносит никаких прав: первооткрывателем перед Богом всегда остается тот, кто открыл первым». Я полагаю, что здесь сказались особенности психологии Ньютона — глубоко скрытый в подсознании страх, комплекс неполноценности, мнительность, подозрительность, амбивалентность устремлений — сочетание честолюбия с внутренним надломом, надрывом, боязнью борьбы. Но борьба так или иначе была неминуема:

Трагизм ситуации проявился в том, что позднее Ньютон изменил свои взгляды и, попытавшись уравнять репутацию среди математической элиты с репутацией в широком общественном мнении, стал пожинать плоды своей первоначальной медлительности.

Хотя Г. Лейбниц изобрел дифференциальное и интегральное исчисление независимо от Ньютона и в виде, более пригодном для решения множества математических задач, он совершил историческую ошибку, упросив Ньютона через Ольденбурга объяснить подробности получения рядов для синуса угла. В ответных письмах, относящихся к 1676 году, Ньютон, не сообщая подробностей, утверждал, что может, пользуясь рядами, определять площади, объемы, центры тяжести, или, на современном языке, знает алгоритмы дифференцирования и интегрирования. Когда Лейбниц печатно заявил о приоритете, Ньютон, слишком поздно осознавший опасность утраты первенства, вынужден был выдвинуть два возражения против притязаний Лейбница: первое — справедливое, — что его работы были сделаны (хотя и не опубликованы) за двадцать лет до публикации Лейбница, второе — несправедливое, что своими результатами он делился не только со многими учеными, но и самим Лейбницем. Второе возражение выражало скорее злость на самого себя, чем истину: в приватном письме излагались несистематизированные и глубоко зашифрованные идеи, которые вряд ли можно было развить в стройную систему, как это сделал Лейбниц.

Ньютон знал, что в 1676 г. он был далеко впереди Лейбница, который в его глазах был не более чем начинающим подавать надежды математиком; можно ли было поверить, что спустя девять лет Лейбниц смог опередить его в разработке и определении перспектив новых инфинитезимальных исчислений?

Начав войну с Лейбницем в 1685 году, Ньютон совершил еще одну ошибку: уступая не столько «настояниям своих друзей», сколько собственному раздражению шустростью выскочки, Ньютон вместо систематического изложения собственных результатов двадцатилетней давности предал гласно­сти свое невнятное письмо Лейбницу, считая свое слово и авторитет высшим судейством. Вместо того чтобы признать собственный промах с задержкой публикации и адекватно оценить преимущества простого и обще­доступного метода Лейбница, сам Ньютон не только пренебрег публикацией, но и доведением своего открытия до математического совершенства *, мэтр уверил себя и попытался убедить публику в недостойном «заимствовании» Лейбницем неопубликованных, но хорошо известных специалистам результатов. Человека, самостоятельно открывшего новую страницу в истории математики и сделавшего это с гениальной виртуозностью, позволившей сохранить существо и символику метода неизменными вплоть до наших дней, Ньютон фактически обвинил в плагиате; тем самым вместо того, чтобы правильно расставить приоритеты и акценты, вовлек в «войну философов» не только специалистов, но «патриотов» и политиков, особенно падких на ущемление национального достоинства.

Водоворот… вовлек в себя не только ученых, но и деятелей культуры, английский и европейские дворы, посольства и царствующих особ. Бескровная, но жестокая война постепенно приобретала общеевропейский характер. Англичане воевали с остальным миром.

В известной мере война за приоритет несет на себе печать обычной войны: несправедливость, предвзятость, глухота, неразборчивость в средствах… Каждая из враждующих сторон претендовала на первенство и обвиняла другую в обмане, плагиате, в лучшем случае — подражательстве. Десятилетие, открывшее XVIII век, стало периодом «открытых забрал». Если раньше Лейбниц старался не затрагивать честь самого Ньютона, нападая лишь на его приверженцев, то после публикации в 1703-м книги Джорджа Чейна О б и н в е р с н о м м е т о д е ф л ю к с и й, принятой как вызов континентальным математикам со стороны пропагандистов математических идей Ньютона, он прямо заявил, что замена флюксий на дифференциалы позволила ньютонианцам преодолеть несовершенства их метода и осознать перспективы его, Лейбница, теории. В 1708-м Джон Кейль, в свою очередь, обвинил Лейбница в том, что дифференциальное исчисление намеренно создано как иная форма ньютоновского исчисления флюксий с целью скрыть, затушевать ее источник или, иными словами, что плагиат носил явный, сознательный характер. Лейбниц поднял перчатку и содействовал европейским публикациям антиньютоновских обозрений, а в одном из частных писем назвал ньютоновское мировоззрение возрождением схоластики, губительным для религии и морали. «Разумеется, Ньютон воспринял эту атаку как доказательство бесчестности Лейбница и вызов собственной чести и достоинству».

Сам Ньютон считал, что даже если Лейбниц не был плагиатором, то вся его «заслуга» — в переоткрытии известного и введении новой символики, не меняющей содержания предложенного им, Ньютоном, метода флюксий. По­следнее утверждение справедливо: хотя исчисления флюксий и дифференциалов не идентичны, в математическом отношении они формально эквивалентны *. С другой стороны, по мнению А. Р. Холла, исчисление Лейбница было ­исчислением дискретных сущностей, монад, а исчисление Ньютона — математической теорией непрерывного движения во времени, «иначе говоря, дифференциалы принадлежат относительному, флюксии — абсолютному». Не означало ли это, вопрошал Холл, что они видели разные вещи?

[Ньютон] по жизни был человеком скрытным и не спешил публиковать собственные научные труды — чтоб потом не отягощать себя, не нарушать свой покой грандиозными спорами о приоритете. Наподобие того, что был затеян с Лейбницем. Немецкий математик и философ, как оказалось, первым опубликовал свой трактат об основах дифференциального и интегрального исчисления, хотя Ньютон открыл это раньше. Последний воспользовался официальной просьбой Лейбница в Королевское общество разрешить вопрос и собрал комиссию из своих друзей. В итоге просвещенного немца несправедливо обвинили в плагиате. Коварный и желчный Ньютон «добил» своего противника неприятной газетной публикацией, а когда тот умер, — признался, что получил большое удовлетворение от того, что ему удалось «разбить сердце Лейбница»…

Как часто случается в подобных войнах, правых в сражении за приоритет не было. Великого открытия хватило бы для удовлетворения честолюбия двух основоположников математики, а они превратили его в недостойную возню, очернившую того и другого. Не дождавшись суда истории, Ньютон и Лейбниц вынесли обвинительные вердикты друг другу, а на самом деле — каждый себе. Вот самая печальная суть этой истории, состоящая в неумении делать выводы из нее.

Впрочем, из любого худа можно извлечь добро: спор славнейших ученых века не мог не привлечь внимания общественности и тем самым содействовал быстрейшему распространению новой математики. Скандальная реклама и в добропорядочном XVIII веке оказалась лучше, чем отсутствие паблисити.

Гипотез не измышляю

Не должно принимать в природе иных причин сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений.

И. Ньютон


Физика, берегись метафизики.

И. Ньютон

Хотя эволюция науки свидетельствует о том, что никакая научная теория не может претендовать на абсолютность, неизменность, замкнутость, непротиворечивость, «объективность», что рано или поздно возникает необходимость трансформации, выхода за рамки данного описания, создания новой парадигмы и отказа от старой, что знание по природе своей личностно и конкурентно, что конкуренция между разными аксиоматиками и необходимость выбора являются признаками «нормальной» науки, что «мир Ньютона» давно ­уступил «миру Эйнштейна», который, в свою очередь, рассыпался на множество иных миров, хотя по вполне обоснованному мнению Т. Куна, «теория Эйн­штейна может быть принята только в случае признания того, что теория Ньютона ошибочна», вся ньютониана построена так, будто Ньютон и сегодня «живее всех живых», а его идеи «непобедимы, потому что верны».

К марксистскому языку я прибег отнюдь не случайно: самая революционная философия проявила себя как самая ретроградная, старообрядческая, аввакумовская. «Да будут оне прокляти со своим мудрованием развращенным, тот — так, другой — инак, сами в себе несогласны, враги креста Христова! Мы держим святых отец предание — Мелетия и прочих — неизменно».

Прежде чем переходить к рассмотрению «мира Ньютона», мне хотелось бы понять методологию построения этого мира, идейные корни ньютонов­ской науки, его гносеологию, принципы познания, если таковые вообще были. Действительно, Ньютон неоднократно подчеркивал кардинальное различие его физики от метафизических словопрений. По мнению Б. Г. Кузнецова, которое представляется мне достаточно спорным, Ньютону вообще не были свойственны размышления об идейных корнях собственных концепций: «не измышляя гипотез», Ньютон якобы считал свои взгляды простой констатацией фактов. Я бы не стал подобным образом «примитивизировать» Ньютона, якобы не понимающего, что простая констатация фактов — опыт — не дает истины о вещах. Если бы давал, то теория была бы излишней, а мудрость сводилась бы к пассивному восприятию. Сколько бы Ньютон не смотрел в свой телескоп, он не обнаружил бы закона движения небесных тел. Ведь необходимо не столько наблюдать, сколько мыслить! Алхимия, в том числе и алхимия Ньютона, не стала наукой не из-за недостатка опыта, а из-за пренебрежения теорией. Механика и оптика Ньютона — не констатация фактов, а их теоретиче­ская оценка, доминирующая над эмпирикой, и вряд ли стоит приписывать Ньютону, «гипотез не измышляющему» наивность или непонимание того, что он собственно сделал.

Крайне неудачно в этом контексте цитирование Б. Г. Кузнецовым спенсеровской лекции Эйнштейна:

Если вы хотите узнать у физиков-теоретиков что-нибудь о методах, которыми они пользуются, я советую вам твердо придерживаться следующего принципа: не слушайте, что они говорят, а лучше изучайте их работы. Тому, кто в этой области что-то открывает, плоды его воображения кажутся столь необходимыми и естественными, что он считает их не мысленными образами, а заданной реальностью. И ему хотелось бы, чтобы и другие считали их таковыми.

Эйнштейн здесь выразил всю философию познания: только измышляя гипотезы (теории), можно развивать науку, заменяя мир «мысленными образами» и заражая ими «других». Ньютон фактически делал то же самое, а знаменитое «гипотез не измышляю» — не что иное, как одно из многочисленных «завихрений» — противоречий Ньютона, из которых буквально соткано всё его мировоззрение, вся его наука. Величайшее заблуждение, обесчеловечивающее Ньютона и профанирующее его взгляды, заключается в комплексе «непорочного зачатия», обожествления «отца науки», в попытке изобразить его блуждания в тумане неведомого, его «пробы и ошибки», его многочисленные заблуждения и слабости, его неоправдавшиеся фантазии как «торжество разума», «подвиг мысли» или «разлитие света». Всё это — отголоски эпохи Просвещения, рационализации и всё того же обесчеловечивания. Не случайно издатель вольтеров­ских Э л е м е н т о в ф и л о с о ф и и Н ь ю т o н а украсил книгу гравюрой, на которой Ньютон восседает на облаках в виде божества с циркулем в руках и — то ли подпирает, то ли опирается — на небесную сферу.

Хочу быть правильно понятым: я не преследую цель свергнуть Ньютона с облаков, как может показаться непредвзятому читателю, — я хочу увидеть исторического Ньютона, отделить семена от плевел, покончить с той сакрализацией, которая — всё усредняя, обобществляя и механизируя — творила идолов и истуканов гигантских размеров с простертой в никуда рукой.

Кстати, сам Ньютон косвенно имеет касательство к этому. Безобразия современной цивилизации начались с Декарта, Ньютона и Лапласа — с сogito еrgo sum, отделения мысли от тела и субъекта от объекта, разрыва связи духа и тела, мира как машины, веры в абсолютную рационализацию, однозначность, регулярность, предсказуемость и завершенность — мира и нашего представления о нем.

Современники Ньютона не заметили опасностей его безмолв- ного и бездушного мира, ведущего себя как запрограммированный небесной механикой автомат, величественный и бесчеловечный. Наоборот, в небесной гармонии они усмотрели образец социального, политического и культурного мироустройства, подчиняющегося законам разума.

В глазах Англии XVIII в. Ньютон был «новым Моисеем», которому Бог явил свои законы, начертанные на скрижалях. Поэты, архитекторы и скульпторы предлагали проекты величественных монументов, вся английская нация отмечала небывалое событие: человек впервые открыл язык, на котором говорит (и которому подчиняется) природа.

Не в силах устоять пред разумом Ньютона,
Природа с радостью открыла все ему,
Пред математикой склонив свою главу
И силу опыта признав, как власть закона.

Этика и политика черпали в теории Ньютона материал, которым «подкрепляли» свои аргументы. Например, автор приведенного выше четверостишия Дезагулье усматривал в ньютоновской картине мироздания образец политического устройства общества. Конституционную монархию он считал наилучшей из возможных форм правления, поскольку абсолютная власть короля, как и власть Солнца, умеряется законами.

Как взгляд владыки ловят царедворцы,
Кружат так шесть миров вкруг Солнца.
Ему подвластно их движенье,
Изогнут путь их силой притяженья.
Власть Солнца смягчена законами Природы:
Мирами правит, не лишая их свободы.

Среди восторженного хора, воспевающего триумфатора, лишь голоса двух поэтов прозвучали диссонансом:

...От единого зренья нас, Боже,
Спаси, и от сна Ньютонова тоже!

Блейк оказался провидцем, намного упредившим понимание опасностей, заключенных в рациональном, но дегуманизированном мире-машине.

Оплакивая разрушение аристотелевского космоса, великий Джон Донн сокрушался:

Новые философы всё ставят под сомнение,
Стихия грозная — огонь — изъят из обращения.
Утратил разум человек — что не было, что было,
Не Солнце кружит круг Земли, Земля — вокруг светила.
Все люди честно признают: пошел весь мир наш прахом,
Когда сломали мудрецы его единым махом.
Повсюду новое ища (сомненье — свет в окошке),
Весь мир разрушили они до камешка, до крошки.

Хотя Ньютона принято считать отцом классической науки о мире, работающем по принципу часового механизма, Ньютон не был ни детерминистом, ни рационалистом. Лучшее тому свидетельство — эпохальный спор Лейбница и Кларка, представлявшего взгляды Ньютона. Лейбниц упрекал Ньютона в том, что его представления об универсуме предполагают периодическое вмешательство Бога в устройство мироздания ради улучшения функционирования последнего. По мнению Лейбница, Ньютон ставил под сомнение искусность Творца, периодически вмешивающегося в конструкцию и работу своего «часового механизма» и тем самым напоминающего неумелого часовщика. Нет, парировал Лейбниц, часовой механизм мира не нуждается в исправлении его Богом, ибо «в противном случае пришлось бы сказать, что Бог в чем-то изменил свои решения. Бог всё предвидел, обо всем заранее позаботился».

Классическая наука действительно исключала случайность и неопределенность, но Ньютон уберегся от однозначности, хотя сознательность этого акта нуждается в дополнительном прояснении.

Лейбницевские представления об универсуме одержали победу над ньютонианскими. Лейбниц апеллировал к всеведению вездесущего Бога, которому вовсе нет никакой нужды специально обращать свое внимание на Землю. И он верил при этом, что наука когда-нибудь достигнет такого же всеведения — ученый приблизится к знанию, равному божественному. Для божественного же знания нет различия между прош­лым и будущим, ибо все присутствует во всеведущем разуме. Время, с этой точки зрения, элиминируется неизбежно, и сам факт его исключения становится свидетельством того, что человек приблизился к квазибожественному знанию.

Натуральная философия Ньютона, открывая путь новой науке, одновременно закрывала пути «внемеханическому», экзистенциальному, уязвимому познанию, оставлявшему место конкретному человеку, не превращавшему его в «винтик» космической системы. Конечно, было бы несправедливым инкриминировать Ньютону ответственность за отрицательные последствия современной науки, но нельзя пройти мимо того факта, что «механицизм» Просвещения — дитя «небесной механики».

Своим учением Ньютон обосновал ограниченную схему познания, в рамках которой был достигнут образец формально строгой дедуктивной науки. Постулированные им физические абсолюты пространства и времени стали основой для того, чтобы все изменения макроскопиче­ских тел теоретически приравнять к их внешним перемещениям. Сравнительно простое и эффективное описание этих перемещений в математических понятиях давало, однако, лишь чисто феноменолистический закон. Последний не открывал понимания изменений субстанциального характера, поскольку в нем представление о субстанции было полностью исчерпано исходными постулатами, консервировавшими архаическое предубеждение в ее неизменности.

По мнению Дьюи, признание Ньютоном физических абсолютов пространства, времени и механического движения, обладая огромной объяснительной способностью, столь поразившей человечество, по сути своей было сугубо умо­зрительным допущением, далеким от повседневного человеческого опыта. Хотя ученый мир с энтузиазмом принял «мир Ньютона», покинутый домовыми часовой механизм этого мира оказался не просто бездушным, но и опасным: механический мир оказался миром тоталитарным, империалистическим и не подлежащим критике.

Альберт Эйнштейн по-новому отнесся к экспериментальным результатам, содержательно не объяснимым в свете постулатов механистиче­ского воззрения. Согласно Дьюи, наиболее ценным следует признать смелый отказ автора теории относительности наделять физические объекты некими предсуществующими онтологическими свойствами, как это имело место в ньютоновской механике, не говоря о философских учениях. Эйнштейн впервые установил, что содержательная характеристика познаваемых в объекте свойств отнюдь не представляет собой какой-либо, непременно мистически открывшейся, эманации его тайной сущности. Напротив, познанное свойство предмета в качестве его подлинной характеристики составляет прямой результат исследовательской деятельности. Обнаруживая теснейшую связь с опытом, данная характеристика тем самым совершенно утрачивает вымышленные признаки онтологической «чистоты», которые неизменно выставляла в качестве ­безусловного критерия истины спекулятивная традиция как в философии, так и в науке. Отсюда Дьюи приходит к выводу, что теория относительности Эйнштейна «в той мере, насколько это вообще возможно для естество­знания, кладет конец попыткам устанавливать научное понятие объектов в терминах таких свойств, которые приписываются этим объектам вне зависимости от наблюдаемых в опыте следствий».

Итоги познания — продукт деятельности сознания, объект неотрывен от субъекта, психическая работа сознания — среда, в которой формируется объект познания. Квантовая механика — наглядный пример того, как деятельный подход устраняет из гносеологии плоский объективизм, представляющий знание в виде адекватной и механически точной копии объекта и выдающий такую копию за подлинное, объективное и рацио- нальное знание.

Крупнейшая заслуга Ньютона как отца новой науки заключалась даже не в открытии конкретных законов движения или всемирного тяготения, а в создании нового космоса, в систематизации того, что до него казалось руинами — хаотичными, разрозненными и бессвязными. Он объединил явления, происходящие на небесах (упорядоченные еще в античном или средневековом мировоззрении), с земным и обыденным, тем самым не только восстановив порядок, но и сделав его повсеместным — от атомов и до звезд.

Самое любопытное в ньютоновском синтезе заключается в том, что Ньютону-астроному во многом помогал Ньютон-алхимик. Существует такая точка зрения: не будь у английского Моисея пристрастия к «Философскому камню», небесная механика могла бы не состояться…

...ньютоновский синтез Земли и неба был в большей мере достижением химика, чем астронома. Ньютоновское всемирное тяготение «анимировало» материю и в более строгом смысле превращало всю деятельность природы в наследницу тех самых сил, которые химик Ньютон наблюдал и использовал в своей [алхимической] лаборатории, — сил химического «сродства», способствующих или препятствующих образованию каждой новой комбинации материи.

…В самом начале своих занятий астрономией (около 1679 г.) Ньютон, по-видимому, ожидал найти новые силы тяготения только на небесах — силы, подобные химическим силам и, быть может, легче поддающиеся исследованию математическими методами. Шесть лет спустя математические исследования привели Ньютона к неожиданному выводу: силы, действующие между планетами, и силы, ускоряющие свободно падающие тела, не только подобны, но и тождественны. Тяготение не специфично для каждой планеты в отдельности, оно одно и то же для Луны, обращающейся вокруг Земли, для всех планет и даже для комет, пролетающих через Солнечную систему. Ньютон поставил перед собой задачу открыть в небе силы, подобные химическим силам: специфические сродства, различные для различных соединений, наделяющие каждое химическое соединение качественно дифференцированной способностью вступать в реакции. Но в результате своих исследований он обнаружил универсальный закон, применимый, как подчеркивал сам Ньютон, ко всем явлениям природы — химическим, механическим или небесным.

Вряд ли следует упрекать великого ученого или философа в попытке создать завершенную систему мира. Это было бы посягательством на главный стимул деятельности, подобный тому, который движет всеми завоевателями мира — от Александра Великого и Цезаря до Наполеона, Ленина и Гитлера. Наверно, такая параллель пришла мне в голову все-таки не случайно: завоевание мира и его покорение-обуздание единой системой в чем-то подобны. Ньютон жил в эпоху торжества разума и не мог уклониться от ее влияний. Не только он — все творцы классической науки подчеркивали универсальный и вечный характер законов природы. Оставляя в стороне такие чисто человеческие качества, как честолюбие или манию величия, можно сказать, что высшую задачу науки ее отцы усматривали в формулировке общих и универсальных систем мира, отвечающих идеалу рациональности.

P. Xaycxep:

Они были заняты поиском всеобъемлющих схем, универсальных объединяющих основ, в рамках которых можно было бы систематиче­ски, т.е. логическим путем или путем прослеживания причинных зависимостей, обосновать взаимосвязь всего сущего, грандиозных построений, в которых не должно оставаться места для спонтанного, непредсказуемого развития событий, где все происходящее, по крайней мере в принципе, должно быть объяснимо с помощью незыблемых общих законов.

С одной стороны, без вселенских претензий, возможно, не удалось бы построить фундамент современной науки, но, с другой стороны, такое «абсолютное» строительство бесспорно тормозило ее развитие, следующее принципу косметического ремонта. Не по этой ли причине Эйнштейна от Ньютона отделяют 300 лет? Не потому ли механицизм дожил до нашего времени? Наука очень консервативна: ученым свойственно держаться за прошлое не в меньшей степени, чем последователям Аввакума Петрова. Хотя сегодня осталось немного сторонников мира-автомата, множественность, темпоральность и сложность законов природы научным сообществом все еще встречается в штыки.

Мир Ньютона, как это ни парадоксально, воплощает в себе все идеалы Средневековья и Просвещения. Он регулярен, абсолютно упорядочен, однозначен, здесь нет ничего лишнего — мир как завершенная система мира, хаос полностью исключен, случайности и человеку нет места. Нам еще предстоит оценить современный статус физики Ньютона, что до его философии, то перед нами феномен «головы профессора Доуэля» — вместо естественного синтеза тела и души — чистое состояние мышления, утрата телесности, вместо возвращения человека в мир — пропасть, вырытая между миром-машиной и малыми сими.

Слава Богу, Ньютон остался человеком и, строя свой мир, не знающий хаоса и случайности, функционирующий как машина, абсолютизирующий прост­ранство и время, был далек от навязываемых этому миру принципов — простоты, однозначности, логичности, строгости и т. д., и т. п. Слава Богу, Ньютон был противоречив, верил в демонов и ведьм, искал «Философский камень», и даже свою физику строил как магию — стремился найти средства воздействовать на мир и использовать секреты и тайны такого воздействия (и не только для получения золота из свинца или сурьмы).

Никаких упреков! Был бы противоестественным именно выход за пределы своего «абсолютного времени», своей эпохи, когда Генри Мур и Джон Уилкинс разрабатывали христиан-скую демонологию и зачисляли малых демонов — эльфов и нимф и всевозможных монстров (инкубов, саккубов и великанов) в разряд духов, Роберт Бойль издавал книгу Д е м о н М а с к о н, призванную «путем научного подтверждения сверхъестественных явлений пресечь домогательства атеистов», Джон Гланвиль приступил к созданию Е с т е с т в е н н о й и с т о р и и с т р а н ы д у х о в, а сэр Исаак Ньютон потакал на заседаниях Королевского общества удовлетворению страсти его членов ко всяким фантастическим сенсациям, уродам, демонам и монстрам.

Методология Ньютона, выдаваемая за образец научной, соткана из противоречий и парадоксов. Стремление к точности, достоверности и предельной осторожности научных заключений, с одной стороны, и желание создать всеобъемлющее и завершенное учение о мире, с другой. Отказ от гипотез и их нагромождение как в Н а ч а л а х, так и в О п т и к е. Явный приоритет эксперимента и феноменологии над логикой, понимание неполноты моделей и постоянное стремление к общим принципам, логическим аргументам, теоретическим обобщениям. Принцип простоты — «Природа проста и не роскошествует излишними причинами вещей» и — там, где собственные эксперименты не имели однозначного истолкования, — величайший плюрализм концепций, чуть ли не издевательство над собственным постулатом «гипотез не измышляю». Явное тяготение к порядку и системе и — бессистемность, противоречивость, даже взаимоисключительность проблематичных вопросов О п т и к и, представляющих, по словам С. И. Вавилова, хронологическое наслоение и колебание мысли Ньютона.

С. И. Вавилов:

В издании [«Оптики»] 1704 г. в «вопросах» эфир совсем не упоминался, но в латинском издании 1706 г. к этому умолчанию прибавилась резкая и решительная критика гипотезы эфира. Однако через десять лет во втором английском издании «Оптики» отношение Ньютона к эфиру меняется. Добавляются 8 новых «вопросов» об эфире, имеющих при всей их сдержанности несомненно положительный характер. Наиболее удивительно при этом, что «контраэфирные» вопросы прежних изданий оставлены рядом с «проэфирными».

Противоречивость — величайшее свойство человечности, свидетельствующее о гибкости ума и его способности к само- коррекции, развитию, творчеству. Противоречивость не «изо- бличает» мыслителя, а делает его мудрым. Всё творчество Ньютона — наглядное свидетельство его лабильности, свободы от «принципов», «безумия идей». Вопреки собственной «физике принципов», Ньютона никогда не смущала непоследовательность в отношении того же эфира или природы света (корпускулы? волны?). Без колебаний он включил Бога в состав материи мира или пространства — среды, передающей всемирное тяготение.

С. И. Вавилов:

Ньютон, конечно, намеренно много раз демонстрировал ученому миру свое умение строить гипотезы, но эти гипотетические экскурсы никогда не доводились до количественного конца, до всех практических и логических следствий. Ньютон почти с насмешкой приводил и развивал иногда противоположные и взаимно исключающие ги- потезы.

В «Оптике» Ньютон пытался также не измышлять гипотез и отыскивать принципы; но этих принципов-явлений оказалось так много, что стройное математическое построение синтетической оптики было делом невыполнимым. Световой луч с «полюсами», с «припадками», с бесконечным разнообразием, характеризуемым цветностью, со своеобразными притягательными и отталкивательными свойствами, очевидно, нуждался в гипотезе, что и подтвердила история.

Ньютоновский тезис «не измышляю гипотез» породил громадную философскую литературу, был подхвачен феноменоли- стами и позитивистами, марксистами и субъективными идеалистами, выставлен в качестве эталона мышления или принципа построения науки, но никогда и никто прямо не сказал, что принцип этот антинаучный, во всяком случае, с нормальной наукой несовместимый и самим Ньютоном на каждом шагу нарушаемый.

Теперь мне предстоит перейти собственно к методологии Ньютона, к реальным принципам, согласно которым он строил свою науку. И начну я с сакраментального утверждения: если физика ушла далеко вперед по сравнению с той, которую строил Ньютон в XVII веке, то следует ли ожидать, что ньютоновская методология все еще незыблема и верна?

Сам Ньютон довольно обстоятельно формулировал «правила философских умозаключений». В первом издании Н а ч а л наличествуют три следующих правила:

Правило I. Не должно требовать в природе других причин, сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений. (Это, можно сказать, вариация на тему принципа «экономии мышления»).

Правило II. Посему, поскольку возможно, те же причины должно приписывать проявлениям природы одинакового рода.

Правило III. Такие свойства тел, которые не могут быть ни усиляемы, ни ослабляемы и которые оказываются присущими всем телам, над которыми возможно производить испытания, должны быть почитаемы за свойства всех тел вообще.

В третьем издании «Начал» прибавлено еще одно:

Правило IV. В экспериментальной философии предложения, выведенные из явлений с помощью общей индукции, должны быть почитаемы за точные или приближенно верные, несмотря на возможность противных им гипотез, пока не обнаружатся такие явления, которыми они еще более уточнятся или же окажутся подтвержденными исключениями.

Имеется ряд дополнительных разъяснений. Вот некоторые из них:

Как в математике, так и при испытании природы, при исследовании трудных вопросов, аналитический метод должен предшествовать синтетическому. Этот анализ заключается в том, что из экспериментов и наблюдений посредством индукции выводят общие заключения и не допускают против них никаких возражений, которые не исходили бы из опытов или других надежных истин. Ибо гипотезы не рассматриваются в экспериментальной философии. Хотя полученные посредством индукции из экспериментов и наблюдений результаты не могут еще служить доказательством всеобщих заключений, все же это — наилучший путь делать заключения, который допускает природа вещей.

Вывести из явлений два или три общих принципа движения и затем изложить, как из этих ясных принципов вытекают свойства и действия всех вещественных предметов, вот что было бы очень большим шагом вперед в философии, хотя бы причины этих принципов и не были еще открыты.

Лучшим и наиболее безопасным методом философствования, как мне кажется, должно быть сначала прилежное исследование свойств вещей и установление этих свойств с помощью экспериментов, а затем постепенное продвижение к гипотезам, объясняющим эти свойства. Гипотезы могут быть полезны лишь при объяснении свойств вещей, но нет необходимости взваливать на них обязанности определять эти свойства вне пределов, выявленных экспериментом. Ибо если бы можно было с помощью гипотез судить об истине и реальности вещей, то мне непонятно, как могла бы быть достигнута какая-либо определенность в любой науке; ведь можно изобрести множество гипотез, объясняющих любые новые трудности.

В мою задачу, конечно, не входит отделение семян от плевел — детальный анализ плюсов и минусов ньютоновской методологии, сыгравшей немалую роль в построении «нормальной» науки. Конечно, налицо желание Ньютона строить физику по образцу и подобию геометрии: «Из точно формулированных недоказуемых аксиом — принципов — логически, математическим путем должны вытекать теоремы и леммы. Принципы-аксиомы физики доказуемы только опытом, они могут быть логически и недоказуемыми. Принципы — это о б о б щ е н н ы е о п ы т н ы е ф а к т ы» (С. И. Вавилов).

Еще Галилей понял, что прочтение книги природы невозможно без знания математики, и дал первые образцы такого прочтения. Галилей, Кеплер и Декарт выяснили также возможность обуздания природного хаоса «законами природы» и посвятили свою жизнь отысканию таковых. Однако при построении картины мира Декарт наряду с едиными законами пользовался целым нагромождением гипотез и моделей, выдвинутых ad hoc, то есть «по случаю», исключительно для объяснения конкретных деталей. Собственно против такого способа «заплат» и восстал Ньютон, противопоставив «физику принципов» «физике гипотез». Принципы были более общими основами знания, а картезианские модели — «заплатами», нарушающими единство картины мира, «внутреннее совершенство».

Другое выдающееся методологическое открытие Ньютона — разделение закона и начальных условий. В чрезвычайно сложной, запутанной, так сказать, «целинной» картине мира разобраться, отделить порядок от хаоса мог только эффективный метод «обуздания» темноты. Е. Вигнер четко сформулировал то, что сделал здесь Ньютон:

Сложности получили название начальных условий, а то, что абстрагировано от случайного, — законов природы. Каким бы искусственным ни казалось подобное разбиение структуры мира при самом беспристрастном подходе и даже вопреки тому, что возможность его осуществления имеет свои пределы, лежащая в основе такого разбиения абстракция принадлежит к числу наиболее плодотворных идей, выдвинутых человеческим разумом. Именно она позволила создать естественные науки.

Можно упомянуть и другие методические достижения Ньютона, например такое: «По наблюдаемым явлениям определить силы природы и после этого изучить прочие явления». Или еще — инфинитезимальный принцип ньютоновской математики: постижение бесконечного в конечном, локальном (вообще говоря, этот принцип выходит за пределы чисто математического исследования функций, например, при расширении земных явлений на космические масштабы).

Согласно распространенной версии, работы Ньютона в области тяготения получили известность в Европе с легкой руки Вольтера, который посетил Англию и, вернувшись домой, распропагандировал новый закон мироздания, произведший на него большое впечатление. Якобы именно Вольтер поведал миру о знаменитом яблоке, упавшем на голову Ньютона и послужившим поводом к открытию (о яблоке ему рассказала племянница Ньютона). С присущим ему злословием и специфическим юмором Вольтер написал, что своей популярностью и карьере Ньютон обязан вовсе не научным трудам, а красоте племянницы.

Переходя к критике ньютоновской методологии, необходимо признать, что практика самого Ньютона очень часто шла вразрез с его принципами: он не только широко пользовался гипотезами, в том числе и ad hoc, по случаю, но наиболее выдающихся результатов добивался всякий раз, когда давал свободу собственной фантазии, не обуздывал себя «опытом», не абсолютизировал сам метод принципов.

Прежде всего, само разделение метода принципов и метода гипотез носит относительный характер: не говоря о многозначности самих этих понятий, принципы сами рождаются из удобных гипотез. Иными словами, принципы не противостоят гипотезам, а рождаются из них, и этот процесс является универсальным методом построения фундаментальной науки, во всяком случае теоретической.

Среди «безобразий современной цивилизации» есть и та, которую можно назвать диктатом науки, тиранией принципа, абсолютной монархией знания, построением науки как непри­ступной крепости. Я допускаю, что никакую систему, в том числе научную, нельзя построить без соответствующей ­аксиоматики и «оборонительных укреплений». Но системы, построенные человеком, не должны претендовать на божественность, абсолютность, непререкаемость, вечность. Ньютон не только обладал диктаторскими замашками как человек — его методология несет в себе претензию на построение незыблемой системы, которую, в лучшем случае, дано дошлифовать последователям. Ньютону чужды идеи конкурентности знания, иерархической природы научных интерпретаций, парадигмальности науки. Хотя на собственном печальном опыте он множество раз имел возможность убедиться, сколь сильно получаемые результаты связаны с характерами и личными качествами людей, историческими обстоятельствами, внешними влияниями, он твердо верил в приоритет Системы над человеком, порядка над хаосом и собственного усилия над совокупным усилием «малых сих».

Л. Б. Баженов:

Можно сказать, что последующее развитие естествознания во многом шло, либо опираясь на Ньютона, либо в споре с Ньютоном: до XX в. — больше опираясь, в XX в. — больше споря. В XX в. были сокрушены три линии возведенных Ньютоном укреплений: абсолютное пространство и время (теория относительности), абсолютная (однозначная) причинность (квантовая механика) и абсолютная обратимость (термодинамика вообще, неравновесная — в особенности). В наши дни идет наступление на четвертый рубеж — общеметодологический идеал безличностного, объективного знания.

Ныне и четвертый рубеж пал: Кун, Полани, Фейерабенд взяли верх над Ньютоном.

Я не хотел бы представить дело таким образом, будто развитие науки опро­вергло методологию Ньютона, — конечно, это не так. Современная наука ассимилировала многое из того, что впервые сформулировал Ньютон. Но нельзя представлять дело и таким образом, будто современное знание развивается «по Ньютону». Наш мир — не мир часового механизма, стабильность знания больше не гарантируется, знание плюрально — океан альтернатив, взаимно усиливающих друг друга. Разнообразие идей — вот методология, необходимая для науки.

Кстати, вся физика после Ньютона суть конкуренция с Ньютоном: Гюйгенс, Гершель, Герц, Максвелл, Больцман, Пуанкаре, Эйнштейн, Винер, Пригожин, Гёдель... Герц сознательно создавал свою механику как теоретическую систему, конкурирующую с механикой Ньютона. В механике Лагранжа и Гамильтона фундаментальными принципами являются не законы Ньютона, а вариационные принципы наименьшего действия.

О. С. Разумовский:

Р. Фейнман, анализируя особенности формализмов ньютоновой и гамильтоновой механики, подчеркнул их противоположность в «философ­ском смысле». Дело в том, что в ньютоновой механике описание движения производится от момента к моменту, от точки к точке. В Гамильтоновой (и в лагранжевой) механике «мы опишем все сразу, целиком». «Нам не нужно думать о причинности, о том, что частица чувствует притяжение и движется в согласии с ним. Вместо этого мы говорим, что она разом обнюхивает все кривые, все возможные пути и решает, какой выбрать».

До сих пор теоретическая механика и вся физика двигалась по двум путям — по путям, проложенным Ньютоном и Лагранжем. Но, как считает Лошак, есть и третий путь, впервые указанный А. Пуанкаре и А. А. Ляпуновым: отправляться от таких понятий и теорий, как адиабатические инварианты, теория устойчивости, качественная теория дифференциальных уравнений, общая теория структуры фазового пространства.

О теории относительности и квантовой механике, а также о совместимо­сти «мира Ньютона» с «миром Эйнштейна» я поговорю в книге об Альберте Эйнштейне, входящей в настоящую серию.