Гарин И. И. Г20 Ньютон. 

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Послушайте, Ньютон, как вы сделали это своё открытие, о котором столько говорят, 176.28kb.
• Кратко о сто, 105.15kb.
• Содержание: Физика цвета, 1769.41kb.
• Исаак ньютон родился в семье фермера. В 12 лет, 55.88kb.
• Николай Георгиевич Гарин-Михайловский родился в феврале 1852 г в Санкт-Петербурге, 182.34kb.
• Трансфинитность времени александр Н. Павлов Россия, Санкт-Петербург Февраль 12, 2009, 731.47kb.
• Г20 Квантовая физика и квантовое сознание. Киев. 2011 300, 4938.27kb.
• Рецензенти: доц. Московського станкоинструментального інституту, канд техн наук, 3190.6kb.
• Грызлов Б. В. Мониторинг сми 25 декабря 2007, 8966.42kb.
• Г. Х. Андерсен «Стойкий оловянный солдатик» Г. Х. Андерсен «Дюймовочка», 54.86kb.

это откровение так же, как и пророчества Ветхого Завета, не ради того, чтобы удовлетворить любопытство людей, делая их способными предугадать будущее, но ради того, чтобы исполнением их на деле явлен был миру святой Промысел Его, а не проницательность истолкователей. Ибо наступление событий, предсказанных за несколько столетий, служит убедительным доказательством того, что Вселенная управляется Провидением.

«Вселенная управляется Провидением» для Ньютона, помимо прочего, значило, что наука — перст Божий, законы природы — высшие Божественные уста­новления, открывающиеся человеку в процессе познания. Высшим своим достижением Ньютон считал не физику, а осуществленный им синтез представлений о Судном дне, истории человечества и мироустройстве.

Летом 1726 года здоровье Ньютона резко ухудшилось. Он прекратил свои посещения собраний Королевского общества и совета Монетного двора. Любое передвижение теперь причиняло непереносимую боль. К мочекаменной болезни добавились боли в пищеводе. Хотя Ньютон так и не составил завещания, он, конечно же, не мог не думать о наследстве. Поскольку из многочисленной родни ближе всех и больше всех сделавшей для него была Кетрин, о ней он позаботился первой, подарив Китти, дочери Кетрин, имение в Кенсингтоне стоимостью в 4 тысячи фунтов. Другое имение в Беркшире Ньютон купил семье Бартон.

Ньютон не терял присутствия духа и боролся за жизнь. Осенью ему стало чуть лучше, и он возобновил посещения Королевского общества и Монетного двора. Однако в январе его свалило воспаление легких, появился страшный кашель, усилилась подагра. Но Ньютон еще не думал о причастии и не собирался готовиться к переходу в мир иной. Когда настоятель прихода святого Мартина-в-полях Захарий Пирс заявился в дом больного 84-летнего старика с явной целью поговорить о причащении, он застал Ньютона за работой — ученый переписывал для отправки в печать свою Х р о н о л о г и ю д р е в н и х ц а р с т в. Эту книгу Ньютон ценил, видимо, выше своих работ по физике.

2 марта 1727 года Ньютон последний раз председательствовал на заседании Королевского общества. На этом заседании обсуждалось письмо из Санкт-Петербурга, в котором вновь образованная Российская академия наук приветствовала Ньютона и членов Королевского общества и выражала надежду на сотрудничество. Ньютон еще находил силы для визитов и приема гостей.

К вечеру [2 марта 1727 г.], однако, у Ньютона вновь появился неудержимый кашель, и он решил вернуться в Кенсингтон. Его стали преследовать боли, которые временами становились столь нестерпимыми, что кровать под ним и даже стены комнаты сотрясались от его мук. Но даже сейчас, в смертных муках, Ньютон отказался причаститься. Возможно, он откладывал это, как и написание завещания, на более поздний срок.

Иногда он просил оставить его одного и в это время сжигал в камине свои бумаги. Те, которые могли бы бросить на него и его семью нежелательную тень после его смерти.

Смерти он не боялся — Ньютона страшила посмертная молва. Что жег предтеча Гоголя в камине своего кабинета? Этого никому не дано знать. Одни считают — переписку со своей матерью, другие — «особые» алхимиче­ские рукописи, третьи — протоколы допросов фальшивомонетчиков, в которых открывался еще один его талант выдающегося деятеля сыска и беспощадного прокурора. Как впоследствии Гоголь, Ньютон уничтожал «компромат» — то, что могло повредить его посмертной славе...

В среду, 15 марта, ему, казалось, стало немного лучше. Родственники и врачи решили, что появилась некоторая надежда на выздоровление. В субботу, 18-го числа, с утра он читал «Дейли Курант» и имел продолжительную беседу с доктором Мидом, будучи в полном сознании и всеоружии чувств. Но все видели, что он был иным. Он был торжественным и притихшим, почтительно скромным в преддверии встречи с еще одной великой тайной Вселенной...

Вечером 20 марта 1727 года Ньютон потерял сознание и ночью с воскресенья на понедельник тихо скончался, так и не придя в себя. Его тело перевезли из Кенсингтона в Лондон. Гроб с прахом был установлен в одном из приделов Вестминстерского аббатства. Хоронили Ньютона в усыпальнице королей и с королевскими почестями, но не столько как величайшего ученого, сколько как «нового Моисея» и государственного деятеля, который «своей философией утверждал величие всемогущего Бога, а нравом — евангельскую простоту» — это слова из эпитафии, выбитой на его памятнике.

Судя по всему, и сам Ньютон, вполне отдававший себе отчет в собственной исторической миссии, выше всего ценил не свою небесную механику или оптику, но «систему мира», включающую в себя толкования пророческих текстов, согласованную с Библией историю, «символический язык пророков», «метод принципов» и уж затем Н а ч а л а и О п т и к у. Что до оценки своей роли ученого, то сам Ньютон, вопреки Лагранжу, сказавшему в связи с ньютоновской небесной механикой: «…систему мира можно установить только один раз», незадолго до смерти сделал Спенсу куда более глубокое и образное признание:

Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, развлекающимся тем, что от поры до времени отыскиваю камешек более цветистый, чем обыкновенно, или красивую раковину, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным.

Неведомый остров

Английскую душу можно уподобить не саду, где природа подчинена геометрии, и не первобытному лесу, а парку, где природа сохраняет свои права настолько, насколько это совместимо с удобствами для человека; она по существу является таким же компромиссом между естественным и искусственным, как английский парк.

П. Кохен-Портхайм


His life was one meditation *.

J. W. N. Sullivan

Знающий автора читатель, наверное, постиг, что моя слабость — души моих героев. Я отдаю себе отчет в том, что творчество — это одно, а душа — это совсем другое, но душа для меня приоритетнее творчества и интереснее его. Душа гениального человека — страшная бездна, заглядывать в нее опасно и чревато разочарованием в роде человеческом, потому что эта душа — увеличительное стекло, подзорная труба, телескоп, позволяющий приблизить и разглядеть то, что в гораздо меньших количествах спрятано в душах «маленьких людей». Повышенный интерес этих людей к душам великих, видимо, и определяется подсознательным стремлением «заглянуть в бездну», постичь малое в великом, померяться страстями, страхами, комплексами, маниями и всем тем «слишком человеческим», что разнообразит и оживляет жизнь. Существует так называемый «синдром длительного сдавливания» — психологическая и физическая травма жертв завалов и катастроф. Я понимаю его расширительно: жизнь — своего рода катастрофа, и «синдром длительного сдавливания» — наша неадекватная реакция на нее. Я не хочу сказать, что гениальность — разрыв оков или прорыв к свободе, я хочу сказать, что даже у гения, добровольно заключившего себя в клетку (именно таковым был Ньютон), реакция на несвободу сильнее, ярче и поучительнее.

Очень много написано о великих свершениях отца современной науки и гораздо меньше о его грандиозных «завихрениях»: космическом одиночестве, невротических тревогах и страхах, ввергавших в отчаяние депрессиях, скрытности, замкнутости, мнительности, подозрительности, ранимости, абсолютной невосприимчивости к критике, плебейской неблагодарности, склонности к жестокости и тирании, аутизме. Увы, мне не доступны психоаналитические исследования характера Ньютона, но и так ясно, что отсутствие отца, отказ матери, перенесенные в детстве издевательства и испытанные страхи, а также некоторые врожденные качества стали причиной многочисленных комплексов и внутреннего изгойства. Проницательность и обширные познания изменили И.-В. Гёте, назвавшему Ньютона «здоровым человеком со счастливой организацией и ровным темпераментом без страстей, без желаний». Увы, Ньютон был скопищем вожделений и комплексов: одержимый тщеславием, кичился благородным происхождением, хотя его предки стояли на низкой ступеньке иерархической лестницы в захолустной деревне; страдал ипохондрией и душевной болезнью; прибегал к помощи наркотиков; находился в состоянии перманентной борьбы с близкими и конкурентами; долгое время ни с кем не дружил; предпочитая общество девушек, остался до конца жизни холостяком; опасаясь воровства, держал свои труды в секрете, а затем вел войны за приоритет…

Предки мои благородного шотландского рода. Они верно служили королю Якову Первому и пришли в Англию из Восточного Лотиана вместе с ним, — уверенно рассказывал Ньютон Джеймсу Грегори в 1725 году, за два года до смерти, когда, казалось бы, все суетное уже долж­но было потерять для него значение.

Дотошный историк К. Фостер раскопал архивы графства Линкольншир за 1524 год и обнаружил, что Симон Ньютон, первый из твердо уста­новленных предков Ньютона, столь же твердо стоял на самой нижней ступеньке иерархической лестницы захолустной деревушки Вестби. Он платил самый низкий налог — четыре пенса, в то время как средний налог колебался в пределах от 12 пенсов до 9 шиллингов, а богачи платили и по двадцати фунтов в год. И числился он «землепашцем».

Трудно возразить против того, что, будучи в детстве аутсайдером и изгоем, болезненный и слабый Исаак попадал в плен собственных фантазий, неосо­знанно искал себе воображаемых покровителей и родственников королевского или рыцарского происхождения, но ведь фальшивое генеалогическое дерево и соответствующую геральдику Ньютон нарисовал сам в возрасте 63 лет, используя отнюдь не «невинные» подтасовки фактов, неясные легенды и совпадения имен и фамилий.

А как объяснить маниакальное пристрастие юного Исаака повсеместно вырезать свое имя — в школе не было скамьи или стены без такого рода «автографов», а один из них до сих пор сохранился на каменном подоконнике Грэнтэмской школы? Страсть к самоутверждению с детства усиливалась отверженностью Ньютона — мать отказалась от него во втором замужестве, сверстники презирали и высмеивали даже тогда, когда ему удавалось достичь успеха. Однажды, пользуясь порывом ветра, он прыгнул, к всеобщему удивлению, дальше всех, но вместо поощрения победителя его обвинили в обмане и избили. У. Стэкли увидел в этом детском эпизоде прообраз отношений Ньютона с коллегами: используя неподвластное другим оружие, Ньютон выходил победителем, чем вызывал бурю негодования.

Если Фрейд прав и в детстве действительно закладываются патологиче­ские особенности личности, то детство Ньютона — образец формирования невротика и изгоя.

По мнению Фрэнка Мануэля, слабость шеи и связанная с этим трудность удерживать материнский сосок, а также ношение корсета, необходимого для поддержки большой и тяжелой головы юного Исаака, вызывали у ребенка страх удушения и голодной смерти, ведя к сформированию тревожного, мнительного, обремененного разными комплексами характера Ньютона.

Его ничто не радовало, с двух лет он ощущал себя полным сиротой, от которого отказалась мать. Страдания обуревали его нежную душу. Они переходили в глухую злобу, ненависть, даже желание и прямые ­угрозы сжечь дом Барнабы Смита вместе с его обитателями. А иногда он думал о том, что лишь смерть может прекратить его тоску и страдания. И жаждал смерти.

Исаак был сдан на руки пятидесятилетней бабушке... Но — странное дело! — в то время как у обычных детей именно с бабушками связаны самые сладкие воспоминания детства, Исаак никогда не обнаруживал особой нежности к своей прародительнице. Даже ее смерть оставила его безучастным. Видимо, никто так и не смог заменить ему отца и мать. Его личность была сломлена, и многие исследователи творчества Ньютона приписывают ему, и не без оснований, свойства крайнего нев­ротика.

Молодому Ньютону не суждено было подружиться ни с кем из ребятни, никогда не бегал он в веселой ватаге, не был участником шумных детских игр.

Так началось его одиночество — от рождения и до смерти.

Величайшая трагедия Ньютона — именно это вселенское одиночество, космическая отчужденность, кафкианская «нора». Отсюда — многие другие особенности его характера, такие как недоверие к другим, подозрительность, ипохондрия, тревога, страх, жадность. Он уходил в свое одиночество, забивался в «студию-нору», упивался комплексом изоляции, но тот же комплекс заставлял его чутко вслушиваться в «мировое зло», обнаруживать у себя всевозможные хвори, ждать неведомой опасности. Я не случайно упомянул Н о р у Ф. Кафки — чувства и словарь героя этого ошеломляющего произведения полностью содержатся в тетрадях молодого Ньютона, тот же мир тревоги, обреченности, разрушения, отчаяния: «я сломан», «дом скоро упадет», «я боюсь», «это тревожит меня», «он причинит мне зло», «меня одурачат», «что станет со мной?», «пора покончить со всем этим», «я не способен ни на что, кроме слез», «я не знаю, что мне делать».

Фрэнк Мануэль, выудивший все эти сентенции из латинских упражнений Ньютона, поражается тому, что здесь совершенно отсутствуют позитивные чувства. Никогда не появляется, например, слово «любовь». Почти нет выражений радости, желания. Страсть звучит в упражнениях лишь тогда, когда речь идет о ростбифе. Здесь — мир отрицания и за­прещения, наказания и одиночества.

Хотя со временем Ньютон частично освободился от своих страхов, состояние отчаяния, затравленности, изолированности редко покидало его. Даже необходимость отстаивать свои взгляды, доказывать верность собственных идей оборачивалась приступами беспокойства и душевными травмами. Бесконечные споры, в которые — вполне естественно — втягивался человек, меняющий парадигму, мировоззрение своего времени, отрицательно сказывались на характере Ньютона, делая его еще более подозрительным, скрытным и недоброжелательно-беспощадным к коллегам. Встретив дружную оппозицию своей первой статье со стороны Гюйгенса, Гука, Парадиза, льежских иезуитов, Ньютон стал воспринимать мир состоящим из врагов. Он чувствовал себя отверженным, изолированным, отчаявшимся, затравленным человеком. О неадекватной реакции на вполне естественную критику свидетельствует письмо Ньютона Ольденбургу о выходе из числа членов Королевского общества (1673) в знак протеста против высказанных в его адрес замечаний, отказ от дальнейшей публикации своих трудов и темпераментное, хлесткое письмо Лукасу (1677) с отказом от каких-либо дискуссий:

Может ли один человек заставить другого ввязаться в диспут? Почему я обязан удовлетворять Вас? Кажется, Вы считаете, что и этого недостаточно — бесконечно предоставлять возражения, покуда Вы не сможете убить меня моей неспособностью ответить на все вопросы или же покуда я не стану достаточно нахален, чтобы не доверять Вашему собственному суждению в выборе наилучшего возражения. Откуда Вам известно, что я не считаю их слишком слабыми для того, чтобы требовать ответа и, лишь уступая Вашей настойчивости, собрался ответить на одно или два из лучших возражений? Откуда Вы знаете, какие иные причины, продиктованные благоразумием, могли заставить меня уклоняться от со­ревнования с Вами? Но я предпочту не объяснять этих вещей подробнее, поскольку не считаю Вас подходящим для дискуссии субъектом...

Хотя причина умственного расстройства Ньютона в 1691 году до конца не выяснена, не исключено, что дело не в одних усиленных занятиях или сгоревших (сожженных?) рукописях — незадолго до этого Ньютон вступил на общественное поприще, стал слишком заметным и непривычно незащищенным:

Он чувствовал страшное беспокойство; сон пропал, работа не спорилась. Ему казалось, что его хотят убить, хотят разграбить его лабораторию, украсть его труды. Причины могли быть самые разные — зависть, ревность, месть, религиозный фанатизм, политический расчет. Точной причины он не знал, но знал, что его преследуют... Временами ему казалось, что он сходит с ума. Впрочем, это казалось не ему одному.

У Ньютона практически не было друзей, да и круг общения, за исключением периода «большой перечеканки», оказывался очень узким. Сердечных привязанностей он не испытывал, домашним казался несносным, соученики видели в нем интригана и хитреца, слуги — ленивого хозяйского сына и скандалиста. Мисс Сторер, дочь жены аптекаря Кларка, намекала позже, что Исаак питал к ней сердечную привязанность, когда жил в Грэнтэме, однако сам Исаак на сей счет хранил гробовое молчание — «желал остаться неуязвимым и с этой стороны». Об отношениях с близкими свидетельствуют покаянные записи самого Ньютона: «на всех набрасывался», «скандалил с матерью», «ругался с сестрой», «ударил сестру», «поссорился со слугами», «назвал Дороти Роуз клячей». Его отъезд из дома на учебу в Кембридж вызвал у обитателей Манора дружный вздох облегчения и нескрываемую радость.

В высшей степени показательно, что никто из кембриджских однокашников Ньютона позже не мог вспомнить Ньютона-студента, а позже студенты — Ньютона-профессора:

Его болезненная ранимость, боязнь критики и полная невосприимчивость к ней, привычка секретить всё и вся, сжигать свои и чужие письма и бумаги привели к тому, что подробности его жизни в Кембридже восстанавливаются историками буквально по крупицам.

Его кембриджские коллеги-студенты — а их были сотни — не смогли ничего рассказать о нем. Он прошел сквозь их сознание совершенно не замеченным. Они его не запомнили, не смогли опознать даже тогда, когда он стал знаменит.

Интересно, что ни один из окончивших Кембриджский университет не смог впоследствии припомнить, чтобы он когда-нибудь слушал лекции у Ньютона.

О Ньютоне никто ничего не помнил… Ньютона не вспомнил канцелярист колледжа: это имя ему ничего не говорило.

За тридцать лет, проведенных в Кембридже, Ньютон почти не приобрел друзей. Он был хорошо знаком с Барроу, Бабингтоном и Муром, но они ­никогда не были у него в гостях, а из трех знакомых, изредка бывавших у него — библиотекаря Тринити Лафтона, члена Кийс-колледжа Эллиса и хими­ка Вигана, — с последним от порвал после того, как услышал от него довольно безобидный анекдот про монаха, воспринятый как персональный намек.

Ньютон не только не был вундеркиндом, но в списке успеваемости находился на предпоследнем месте в школе, «опережая лишь одного явного идиота». Плохая успеваемость Ньютона, как впоследствии Эйнштейна, результат отсутствия не способностей, а интереса к материалу. Стоило Ньютону увлечься латынью (по другой версии — поставить себе цель обойти по успеваемо­сти своего школьного конкурента Артура Сторера), как последний на какое-то время стал первым!


И в душу закрался восторг.

— Откуда это? может, это — дар Божий?

Впрочем, и в Кембридже Ньютон, мягко выражаясь, как студент ничем не блистал — оказался среди немногих сабсайзеров, лишенных стипендии.

Стать сколером, то есть студентом старших курсов, помогли ему не столько прилежные штудии, сколько поддержка Гемфри Бабингтона, члена Тринити-колледжа, доводившегося братом миссис Кларк.

Пример Ньютона и Эйнштейна является ярким свидетельством независимости гениальных свершений от школьной муштры. Оба никогда не были вундеркиндами, но постоянно находились в возбужденном состоянии мышления, будоражащего поиска, наркотической привязанности к идее, интеллектуальной сосредоточенности, «возвышения духа», страстного и непреодолимого желания выжать из собственного мозга всё, на что он способен. Возможно, внутренний трепет, порождаемый таким состоянием, сродни сильнейшему сексуальному порыву, наслаждению властью, подвижничеству святых или любви к искусству — во всяком случае, уникуму, наделенному этим даром небес, он затмевает все иные радости жизни.

Ньютон стремился выжать из своего мозга всё, что было возможно. Он всячески понукал, подстегивал его, приводил во все более активное и ясное состояние. Для того чтобы улучшить мыслительные способности, зафиксировать внимание, обострить память, он гнал от себя посторонние мысли, умерщвляя плоть…

Он не знал иного времяпрепровождения, кроме научных занятий. Не посещал театров и уличных зрелищ, не ездил верхом, не гулял по живописным кембриджским окрестностям, не купался. Он не особенно жаловал литературу и совсем не любил поэзию, живопись и скульптуру...

Он старался экономить время на еде и сне, почти никогда не ужинал, спал мало. Он использовал даже бессонницу — обладая исключительной памятью, производил в ночной темноте сложные вычисления.

Единственной страстью Ньютона, заменявшей ему все радости жизни, была наука, стремление понять природу вещей. Он принадлежал к редкостному племени подвижников, трудоголиков, «наркоманов» *, самозабвенных самоистязателей, забывающих о еде и сне, жизненных благах и красотах, знающих единственное счастье — познание.

Страсть к научным занятиям не покидала его и в поздние лондон­ские годы. Хотя творческий возраст его давно уже миновал, он строго соблюдал раз и навсегда установленный им для себя режим занятий. Никто и никогда не видел его без работы. Работа служила ему бальзамом от душевного беспокойства. Когда он действительно не знал, чем заняться, он переписывал старый текст.

Хотя память стала его иногда подводить, Ньютон в свои семьдесят лет отличался поразительно острым умом; на щеках пылал юношеский румянец, подчеркиваемый белоснежными волосами, редкая улыбка обнажала белый ряд зубов.

Как многие люди «не от мира сего», Ньютон отличался рассеянностью и самоуглубленностью. Безучастный в застольях, отрешенный в разговорах за «высоким столом», он обычно находился как бы в состоянии прострации — не пытался вникнуть в суть разговоров, не замечал еду. Не удивительно, что Ньютон часто становился предметом анекдотов, карикатур и злых языков. Рассказывали, что однажды, пригласив двух знакомых, он спустился в подвал за бутылкой вина. Здесь его осенила идея, и он тут же приступил к вычислениям, забыв о приглашенных. Как обо всех великих, о Ньютоне существует анекдот о «халате и домашних туфлях», в которых он приходил на лекции. Конечно, не обойдены вниманием и сердечные дела холостяка: легенда, воспроизведенная карикатуристом Крюикшенком, повествует о Ньютоне, делающем предложение юной прелестнице: он держит ее руку в своей, но вместо того, чтобы поцеловать ее пальчики, утрамбовывает одним из них табак в своей курительной трубке...

Крайняя сосредоточенность легко уживалась с рассеянностью, склонность к систематизации и поиску природы вещей — с осторожностью и скрытно­стью, подозрительность — с замкнутостью и мрачностью, молчаливость — с самоуглубленностью. Даже в личной переписке Ньютон «застегнут на все пуговицы» — на тысячах страниц, испещренных математическими формулами, доказательствами, геометрическими построениями, почти никогда не мелькали свидетельства земного существования или признаки борения духа. Эпистолярий Ньютона — сухое продолжение научных изысканий, «благочестивая ­физика».

Хотя Ньютон не чужд сует сего мира, внешне он типичный пуританин, держащийся строгих, я бы сказал, ретроградных канонов поведения, «больше внимания обращающий не на тело, а на душу» — последнее слова самого Ньютона. Воскресный день, как положено, посвящен Богу, остальные — исполнению предписаний устава университета. Ньютон со свойственной ему пунктуальностью ведет список собственных грехов, естественно конспиративный, тщательно зашифрованный. Что это за грехи? Постараемся расшифровать тайнопись — это весьма поучительно:

— Отдавал свое сердце деньгам, учебе и удовольствиям больше, чем Тебе;

— Слишком много сердца отдавал деньгам;

— Вытирался полотенцем Вилфорда, чтобы не пачкать свое;

— Имел нечистые мысли, действия и мечты;

— Не боялся Тебя так, чтобы не обидеть Тебя;

— Мылся в лохани в Твой день;

— Брызгался водой в Твой день;

— Делал яблочный пирог в воскресенье вечером;

— Помогал Петиту делать его водяные часы в двенадцать часов ночи в субботу…

Викторианские биографии Ньютона много места уделяют его умеренности, в частности в еде, представляют его отшельником, живущим на воде и овощах. Но сохранился счет, отнюдь не свидетельствующий о его вегетарианских пристрастиях, — за неделю в дом были доставлены: гусь, две индейки, два кролика, цыпленок. Один из сохранившихся счетов сообщает, что во время обеда Ньютону и его гостям были поданы: рыба, пирог, фрикасе из цыплят, блюдо лягушачьих лапок, четверть барашка, дичь и омары.

Не чуждался Ньютон и иных земных благ: в бытность мастера Монетного двора стал одним из богатейших людей Англии, держал шестерых слуг, двуконный экипаж, прекрасно оборудованный и обставленный дом с дорогой мебелью, картинами, мейссенским фарфором, серебряной посудой и канделябрами.

Многие современники считали, что Ньютон был чрезвычайно жадным и заносчивым человеком:

Недоброжелатели утверждают, что он занялся наукой исключительно ради того, чтобы возвыситься над одноклассниками, а как только Ньютону предоставилась возможность занять денежное место, он в расцвете сил, в возрасте 43 лет, немедленно бросил науку и ушел в начальники Монетного двора, затем активно спекулировал на бирже, но вовремя не притормозил свою неимоверную жадность и разорился в 1720 году, когда лопнул мыльный пузырь Компании Южного Моря (South Sea Bubble).

Не знал Ньютон и таких пуританских добродетелей, как прямодушие, признательность, терпимость, мягкость. В письмах Ньютона немало следов лицемерия, хитрости, даже коварства. За неделю до назначения смотрителем Монетного двора Ньютон писал Эдмонду Галлею:

Если опять пойдут разговоры о предложении занять мне… место в Монетном дворе, прошу их пресекать; уведомите Ваших друзей о том, что я не желаю никакой должности на Монетном дворе и не имею намерений занимать место г-на Хоара, даже если оно и будет мне предложено.

Нам еще предстоит познакомиться с далеко не благовидным поведением Ньютона в битвах за приоритет, в частности, с совсем не красящей его историей с Флемстидом, но и в отношениях с близкими ему людьми — Галлеем, Пембертоном, Котсом,— мы не обнаружим следов благодарности и признательности за самоотверженность и помощь. Кто знает, оставил бы Ньютон свои Н а ч а л а без Галлея, подвигшего его к написанию этого Орus Маgnum и взявшего на себя труд по его изданию и финансированию. И каков результат? На последнем заседании Королевского общества, на котором председательствовал 84-летний Ньютон, он ругал 70-летнего королевского астронома (в 1720-м Эдмонд Галлей сменил Флемстида на посту директора Гринвич­ской обсерватории) как мальчишку за несвое- временную информацию об астро­номических наблюдениях.

Второе издание Н а ч а л редактировал Роджер Котс, Плюмиановский профессор астрономии и блестящий математик. Вклад Котса в этот труд огромен: многочисленные исправления, расчеты, блестящее предисловие-панегирик, «бурное аллегро перед спокойным анданте» ньютоновского текста. Результат? Послушаем биографа:

Недовольный Котсом, Ньютон никак не вознаградил его за труды, ничего не заплатил ему и не поблагодарил ни устно, ни письменно. Котс, естественно, обиделся. Уязвленный, он послал Ньютону длинное письмо о том, что Ньютон должен наконец отдать слишком долго задержавшиеся у него — с 1708 года — часы, заказанные им некогда для новой обсерватории в Тринити (через неделю часы были отправлены).

Ньютон не помог Котсу, когда тот мог получить хорошее место директора в Чартерхаус. Когда Котс скоропостижно умер в июне 1716 года в возрасте 33 лет, Ньютон отозвался о нем очень высоко: «Если бы он жил, мы бы могли узнать еще что-нибудь». Но он не ударил и пальцем о палец, чтобы помочь издать посмертно труды Котса, хотя имел для этого большие возможности.

Третьему изданию Н а ч а л много сил отдал Генри Пембертон, лично приближенный Ньютоном за популяризацию своих взглядов — перу Пембертона принадлежала книга В з г л я д н а ф и л о с о ф и ю с э р а И с а а к а Н ь ю т о н а, которую в количестве двадцати экземпляров велел для себя купить ее герой. Естественно, Пембертон рассчитывал на благодарность Ньютона хотя бы в виде упоминания его участия в издании книги. Ньютону было уже 83 года, но он зорко следил за сохранением единоначалия. Пембертон был просто ошеломлен, когда в корректуре ньютоновского предисловия не обнаружил своего имени. Выразив свое недоумение по сему поводу, он услышал от улыбающегося старика:

— Я просто забыл.

Если такими были его отношения с ближайшими помощниками, то нетрудно догадаться, как он относился к врагам или зависимым от него подчиненным. С последними, по свидетельству одного из биографов, он разговаривал не иначе как на языке лондонского дна. Символом ньютоновской мести врагам являются псы-мстители М е т а м о р ф о з Овидия, рвущие на куски дерзкого Антиноя — вспомним, что, читая эту книгу, Ньютон с присущей ему методичностью выписал клички всех этих псов, не заинтересовавшись многими пикантными подробностями памятника литературы.

В высшей степени показательна история с Шалонером, авантюристом, пытавшимся интриговать против Ньютона, возглавившего Минт. После угрозы последнего написать разоблачительную книгу о Монетном дворе и его руководителях, Ньютон взялся за шантажиста по всем правилам науки и тайной полиции: исследовал его жизнь «по дням и часам», нанял осведомителей, информировавших о каждом его шаге, подобрал около 30 свидетелей, готовых дать разоблачительную информацию, и в конце концов добился для своего врага самого жестокого приговора, какой только был возможен: «…влачить по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, оскопить, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности, затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском Мосту…»

Ньютон оказался беспощадным к наводнившим Англию фальшивомонетчикам — по мнению исследователей, здесь в полную меру проявилась его граничащая с садизмом жестокость. Даже если расценить борьбу с фальшивомонетчиками как свойственное ему усердие в выполнении обязанностей и заботу о государственном благе, то следует признать, что и здесь он поставил дело на «научную основу» — разработал детальную систему розыска свидетелей, организовал большую группу филеров и стукачей, потратил большие деньги на финансирование слежки и поимки, сам не пропускал ни единого судебного разбирательства.

Ньютон лично провел расследование по нескольким десяткам фальшивомонетчиков, а всего при нем было выслежено и наказано их около ста. Естественно, этот мир питал по отношению к нему звериную злобу. Информаторы докладывали, что фальшивомонетчики поклялись жестоко отомстить Ньютону. Их можно понять.

Как ученый Ньютон опередил свое время, но как человек — и по внешнему облику, и по характеру, и по нраву — мало отличался от большинства современников. Протестант, консерватор до мозга костей, роялист, он свято поклонялся традиции, любовался прошлым, берег «древлее благочестие». По свидетельству подруги юности мисс Сторер, на казнь Карла I Ньютон откликнулся торжественными и тяжеловесными строфами, воспевающими три венца, выпавшие на долю венценосного страдальца: бренную земную корону, мученический венец и блистающую корону небесной славы.

Он — консерватор. Он сохраняет в прежнем виде дома, систему отопления, костюмы, церемонии, учреждения, их названия... С какой энергией Ньютон противится назначению Альбана Френсиса, ссылаясь на отсутствие прецедента! Как много сил он затрачивает, чтобы в нескончаемых реорганизациях парламента, армии, администрации, суда сохранить нечто архаичное, неизменное, обладающее ореолом возраста!

Я не согласен с Б. Г. Кузнецовым, увидевшим драму Ньютона в том, что ­далеко выйдя за пределы своей эпохи в науке, в жизни он оставался в ней. Неверно ни первое, ни второе: в науке Ньютон не выходил «за пределы», а оказался самым гениальным синтезатором эпохи, о чем мы еще поговорим; что до жизни, то «остаться в ней» было самым естественным его состоянием. Драмой было то, что, оставаясь в своей эпохе, он постоянно терял человече­ские связи с ней, но виновата в этом не эпоха, а личность самого Ньютона.

Негативные черты характера Ньютона своим происхождением обязаны не только трудному детству — вся его жизнь оказалась борьбой за признание, приоритет, утверждение новых идей. Совершенно неверно представление о «всеобщем признании». Кажущееся теперь бесспорным учение Ньютона, писала А. Д. Люблинская, отнюдь не являлось таковым в глазах его современников. Иначе и не могло быть. Парадигмальные доктрины никогда не торжествуют при жизни выдвинувших их гениев — чтобы изменить строй мысли, всё мировоззрение, необходима смена поколений, уход «маститых», заражение молодых. Ньютону еще повезло — он прожил долгую жизнь, пережил конкурентов и оппонентов и лишь потому под занавес дождался признания, и то — среди соотечественников. Континентальная Европа — Гюйгенс, Мальбранш, Бернулли, Вариньон, Кассини, Фонтенель, вся Парижская академия — до конца жизни Ньютона отдавала предпочтение картезианству, считала всемирной тяготение химерой. Да и на родине признание пришло к Ньютону, пожалуй, лишь в последние годы жизни, когда Джон Кондуитт стал записывать его слова и связанные с ним истории, принцесса Каролина — приглашать в дворцовые покои, а художники — рисовать портреты. Но и здесь не обошлось без зубоскалов: Вестфалл, язвительно комментируя слухи о нелюбви Ньютона к собственной «иконописи», сказал, что если это правда, то перед нами типичный мазохист — ведь никто из современников не позировал больше его.

Под конец жизни Ньютон действительно стал достопримечательностью Лондона, как позже Эйнштейн — Берлина.

— Я стал лондонской достопримечательностью, чем-то вроде собора святого Павла, — жаловался он, не в силах, однако, скрыть глубокого удовлетворения своей прижизненной славой...

В Лондоне Ньютон пользовался всеобщим уважением. Его называли не иначе как «доктор Ньютон», что свидетельствовало тогда о величайшем респекте. Лорд Пемброк оказал ему особую честь, предложив пост директора госпиталя святой Катерины (последовал отказ).

Ему вновь предложили стать мастером Тринити, конечно, при непременном условии, что он примет духовный сан. Ньютон вежливо отказался, во что Тенниссон, архиепископ Кентерберийский, не смог даже поверить. Ньютон же просто не хотел покидать Минта, Королевского общества, своего уютного лондонского дома.

Похоже, что признание оказало благотворное влияние на характер Ньютона: он стал менее раздражительным и угрюмым и более словоохотливым, в лексиконе появились теплые слова и нотки, возникла даже склонность к сентиментальности:

Печальные истории часто вызывали у него слезы; его крайне шокировали всяческие акты жестокости к людям или животным. Сострадание к ним было одной из любимых тем его разговоров, так же как проблемы доброты и человечности. Свои нередкие слезы он оправдывал просто: «Господь не зря снабдил человека слезными железами».

На старости лет Ньютон, как часто случается с богатыми и набожными холостяками, ударился в благотворительность, помогая незнакомым людям и отдавая при этом предпочтение «Исаакам» или «Ньютонам». Вспомнил он и близких — стал часто бывать на свадьбах, делая щедрые подарки женщинам и пристраивая к синекурам мужчин.

Родившись хилым, почти нежизнеспособным ребенком, Ньютон дожил до глубокой старости и почти не жаловался на здоровье. Ни каторжный труд без системы и отдыха, ни бессонные ночи, ни неправильный образ жизни, ни наркотики, вино и табак не расстроили его здоровья. Хотя после переезда в Лондон научная работа Ньютона пошла на убыль, он почти до конца сохранил ­острый ум и трезвую память, свидетельство чему — удивительные догадки и про­зрения, предвосхищающие, например, будущие открытия Франклина.

Ньютон расценивал жизненные испытания как путь к Богу: «Испытания являются лекарством, которое наш милостивый и мудрый Врач дает нам, потому что мы в них нуждаемся; и Он определяет их тяжесть и частоту в соответствии с конкретной ситуацией. Будем же доверять Его мудрости и благодарить Его за то, что Он прописывает».

К смерти Ньютон относился совершенно спокойно, как античный философ — не думал о ней и не страшился ее.

Исаак Ньютон ушел в вечность на 85 году жизни в ночь на 31 марта 1727 г. День его похорон был объявлен национальным трауром. Величайшего ученого торжественно похоронили в национальном пантеоне — Вестминстерском аббатстве. Над его могилой высится памятник с бюстом и эпитафией: «Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первый доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов…»

Сохранилось множество художественных и литературных портретов Ньютона, в том числе прижизненных. Его писали и гравировали Питер Лели, Готфрид Кнеллер, Вильям Ганди, Симон Енох, Вандербанк, Джемс Торнхилл, Мак-Арделл, А. Смит, Д. Рейх, Фурнье, Ф. Вебер, Ж. Бертю. Прижизненный бюст Ньютона из слоновой кости вырезал скульптор Ле Маршан, а посмертную маску отлил Рубильяк.

В. П. Карцев:

Каким был Ньютон в глазах современников?

Невысокий плотный человек с густыми седыми волосами, имевший странную манеру, сидя в экипаже или позже — в портшезе, высовывать с одной стороны одну руку, а с другой — другую — он боялся, что экипаж перевернется. Большей частью он бывал погружен в свои думы. Улыбался чрезвычайно редко. Он мог часами сидеть среди приглашенных им людей в молчаливом и глухом размышлении. Некоторые даже считали, что он в это время молится. Говорил он немного, но каждое слово его было взвешено, продумано и попадало точно в цель.

Он мог читать много часов подряд, и глаза его не утомлялись… в зрелые годы он был немного близорук и имел очки, которыми пользовался крайне редко. За год до смерти он свободно сверял счета, не пользуясь очками и без каких-либо вспомогательных записей. Это говорит о том, что он сохранил до старости не только зрение, но и остроту ума.

Джон Кондуитт:

Он был награжден… очень здоровой и сильной конституцией, был среднего роста и полноват в его поздние годы. У него был очень живой проницательный взгляд, любезное выражение лица, прекрасные волосы, белые, как серебро, голова без признаков лысины; когда он снимал парик, он приобретал необычайно почтенный вид. До по-следней болезни у него был здоровый румянец, хороший цвет лица. Он никогда не пользовался очками и ко дню своей смерти потерял только один зуб.

Е. Ч. Скржинская:

Ярче всего он встает перед нами на портрете неизвест- ного художника, на котором дана красивая по пояс фигура Ньютона в довольно молодых летах. Портрет исполнен контрастной манерой: из-за темного фона слабо заметна темная одежда, едва оттененная белой рубашкой у шеи; приковывает внимание только удлиненное, худощавое лицо в обрамлении мягких, почти седых волос, спадающих волнами до плеч. Вме­сте с поворотом головы пристальный взгляд устремлен в сторону; большие глаза под прямыми, низко проведенными бровями говорят о твердой, упорной и ясной мысли. Волю и упорство выражают и плотно сжатые тонкие губы и выступающий подбородок. Характерен длинный, тонкий с волнообразной горбинкой нос. У Ньютона рано появилась седина, как будто уже после тридцати лет…

Б. Г. Кузнецов:

По воспоминаниям, относящимся к последним годам его жизни, это был невысокий, плотный человек с седой шевелюрой, скромный, благожелательный ко многим людям и вместе с тем отчужденный, замкнутый. И очень простой, без резко очерченной индивидуальности, которую так часто ждут от гения и так редко встречают. Очень рядовой, очень обыкновенный, ничем по внешности не выделяющийся — таково впечатление, которое находишь, а иногда угадываешь в воспоминаниях современников Ньютона.

Великий синтезатор

Иногда задают вопрос: что было бы с физикой, если бы не было Ньютона?.. Гораздо больший смысл имеет другой вопрос: что было бы с Ньютоном, если бы не было Галилея, Кеплера, Декарта, Гюйгенса, Гука и многих других его современников и предшественников? Тогда, без сомнения, Ньютон не был бы Ньютоном.