Рене декарт сочинения в двух томах том 2

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 29 30 31 32 33 34 35 36 ... 50

их мне, поскольку ему отсоветовали это делать друзья.

Хотя из всего этого было ясно, что он одержим жаждой злословия в мой адрес, причем это его личная затея, коей не сочувствовали прочие члены ордена, и он действовал не в вашем духе, менее всего желая, чтобы я видел его направленные против меня писания, и хотя мне казалось весьма недостойным со стороны духовного лица, между которым и мною никогда не существовало никакой вражды и даже простого знакомства, столь откровенно и нагло на меня нападать, оправдывая это лишь тем, что он не читал моего «Рассуждения о методе» (а насколько это соответствует истине, совершенно ясно из его неоднократной критики моего анализа, порицаемого им в «Тезисах» и в предварительном упражнении, хотя нигде, кроме как в моем «Рассуждении о методе», я об этом ничего не писал и даже не употреблял названия «анализ», он же лживо уверяет, будто сочинения не читал), поскольку он в будущем обещал успокоиться, я решил пренебречь минувшим.

Я совсем не дивился тому, что досточтимый отец ректор не счел нужным наложить на него для первого раза более суровое наказание, чем приказ самому поведать мне о смысле своей затеи: ведь отцу Бурдену пришлось откровенно признаться, что он не способен отстоять лицом к лицу со мной ни одно из соображений, выдвинутых

==422

против меня с таким надменным зазнайством в его «Тезисах», «Исследованиях» и «Трактатах», и что ему нечего ответить на замечания, написанные мной к его «Критике». Но разумеется, я удивлен тем, насколько сильно этот достопочтенный отец воспылал желанием меня оскорбить, если, несмотря на то что первая его «Критика» имела столь малый успех, в результате чего он обещал β будущем не предпринимать никакого личного спора против моих суждений, он, хотя больше ничего между мною и им или кем-то другим из ваших не произошло, тем не менее позже написал свое рассуждение. Ведь если в нем не содержится личного спора против моих мнений, то я, видно, не понимаю, что значит спорить с чьими-то мнениями. Правда, он может привести в свое оправдание, что спорит он не с действительными моими мнениями, но с какими-то иными, совершенно безумными, клеветнически им мне приписанными; или еще лучшим извинением для него будет такое: он, мол, не чаял, что это рассуждение когда-либо попадет ко мне в руки. Ведь из стиля, коим оно написано, совершенно ясно, что сочинялось оно не с тем намерением, чтобы оказаться причисленным к Возражениям, сделанным против моих «Размышлений; ясно это и из других его трактатов, кои он не пожелал мне показать (да и может ли в них содержаться что-либо еще более скверное?); очевидно это и из той удивительной вольности, с какой он приписывает мне суждения, предельно отличные от моих собственных: ведь он не распоясался бы так, если бы думал, что я в будущем публично поставлю ему это на вид. А посему я испытываю и приношу — разумеется, не ему, но тебе и вашему ордену — великую благодарность за то, что получил это рассуждение в руки.

Я желал бы, чтобы любой случай принести благодарность, какой представляется мне и ныне, был скорее связан с пренебрежением к нанесенным мне оскорблениям, чем с какой бы то ни было жаждой мести: ведь мне не хотелось бы казаться защитником своего личного дела. В самом деле, я ничего бы не затевал, если бы не считал весьма полезным для славы как ордена, так и твоей лично и для установления истины произвести расследование. Но поскольку преподобный отец изучал математику в вашей Парижской коллегии, которую можно назвать самой влиятельной в мире, а математика относится, как это считают, к специальной области моих интересов, то, с одной стороны, во всей вашей корпорации не найдется

==423

никого, кто был бы авторитетнее в деле опровержения моих мнений, а с другой — ничьи ошибки, допущенные в этой области, нельзя будет с большим правом приписать вам всем, если я о них умолчу. Многие почему-то убеждены, что во всей вашей корпорации он единственный призван выносить суждение о моих взглядах, а посему ему одному следует здесь верить не меньше, чем всем вам, вместе взятым, да и судить о вас надо так же, как и о нем.

Помимо этого он последовал совету, весьма действенному в том смысле, что он может задержать познание истины, однако недостаточному для того, чтобы этому познанию воспрепятствовать; когда дело наконец раскрылось, это не принесло вам никакой чести. Несомненно, он и не собирался доказательно опровергать мои взгляды, но выдал за мои какие-то другие суждения, совершенно беспомощные и нелепые, однако изложенные примерно моими словами; их-то он и высмеял как недостойные опровержения. С помощью такого приема он легко отвратил всех, кто меня не знал и не читал мои сочинения, от чтения этих последних, а также и тех, кто был знаком с ними, но пока не достаточно хорошо их понял,— иначе говоря, он оттолкнул почти всех, кто видел мои сочинения, от их дальнейшего изучения: ведь никто не мог заподозрить священнослужителя, особенно принадлежащего к вашему ордену, в том, что он со столь самоуверенной наглостью выдаст некие мнения за мои и высмеет то, что мне не принадлежит.

Этому весьма содействовало то обстоятельство, что он не читал свое рассуждение всем в открытую, но лишь частным образом своим друзьям,— так он облегчил себе задачу, чтобы оно не попалось на глаза тем, кто мог бы распознать содержащиеся в нем вымыслы; прочие же относились к его рассуждению с еще большим доверием потому, что считали, будто он не хочет его публиковать из нежелания нанести ущерб моей славе, поскольку, полагали они, он мне друг. Между тем не было и опасности, что ее прочтет недостаточно много людей: ведь, если бы он сумел убедить в том, на что он надеялся, одних лишь своих сотоварищей из вашей Парижской коллегии, это мнение быстро донеслось бы до рассеянных по всему свету людей вашего ордена, а от них оно перешло бы почти ко всем тем, кто полагается на авторитет вашего ордена. И я вовсе не удивился бы, если бы это случилось, ибо, поскольку ваши люди постоянно поглощены каждый свои-

==424

ми занятиями, немыслимо, чтобы каждый из них изучал все новые книги, ежедневно в большом количестве выходящие в свет, и я полагаю, что они ожидают суждения того, кто первым среди членов ордена примется за прочтение той или иной книги, и уже в зависимости от его мнения прочие либо читают ее, либо воздерживаются от чтения. Мне кажется, что я уже имел такой опыт с изданным мною трактатом «Метеоры» ⁶: поскольку он содержит раздел философии, который, если я полностью не заблуждаюсь, там трактуется точнее и достовернее, чем в каких бы то ни было сочинениях других авторов, я не вижу никакой причины, почему философы, ежегодно преподающие небесные явления во всех ваших коллегиях, пренебрегают этой моей книгой, но, возможно, положившись на лживые суждения обо мне преподобного отца Бурдена, они ее и не читали.

Однако, пока он нападал на мои трактаты, связанные с физикой и математикой, я не обращал на это внимания. Но коль скоро он затеял в своем рассуждении ниспровержение тех метафизических основоположений, с помощью которых я доказал бытие Бога и реальное отличие человеческой души от тела, причем осуществил он свой замысел не путем доказательств, а при помощи клеветы, я придаю познанию этих истин такое значение, что, полагаю, ни одному честному человеку не может быть неугодным, если я в меру своих сил постараюсь защитить то, что я написал на эту тему. Выполнить мне это не трудно: поскольку он делает мне упрек только в чрезмерно» сомнении, мне нет нужды — чтобы показать, насколько неправомерно он приписывает мне такое сомнение,— приводить все места из моих «Размышлений», где я тщательно и, если не ошибаюсь, более точно, чем кто-либо другой, чьими сочинениями я располагал, опроверг и снял такое сомнение; достаточно будет напомнить недвусмысленные слова в начале моего Ответа на Третьи возражения: а именно, там сказано, что я не привел ни одного основания для сомнения, с тем чтобы его утвердить, но, напротив, я привожу эти основания для того, чтобы их опровергнуть,— точно так, как «авторы медицинских книг описывают болезни, метод излечения которых они хотят преподать». Да и кто окажется столь бесстыдным и дерзким клеветником, чтобы обвинить Гиппократа или Галена, излагающих причины возникновения болезней, в том, что они не учат ничему иному, кроме метода заболевания?

Разумеется, те, кому известно, что у отца Бурдена

==425

хватило подобной наглости, не легко поверят, что в таком деле он пользовался лишь частным советом, если я сам этого не засвидетельствую и не обнародую, каким образом случилось, что и первые его сочинения, направленные против меня, не получили одобрения ваших людей, и последнее его рассуждение было прислано мне по твоему приказу. А поскольку мне всего удобнее сделать это в настоящем письме, я считаю правильным позаботиться о том, чтобы издать его вместе со своими Примечаниями к этому рассуждению.

Но для того чтобы извлечь из этого рассуждения пользу, я скажу здесь несколько слов о своем наброске «Философия» ⁷, который я решил — если этому ничто не помешает — через год или два выпустить в свет. Когда в 1637 году я опубликовал отдельные ее пробные отрывки ⁸, я принял всевозможные предосторожности, дабы предотвратить недоброжелательство, кое мне, как я заметил, пусть и незаслуженно, угрожало; именно по этой причине я не пожелал предпослать этим отрывкам свое имя, но вовсе не потому (как это, быть может, подумалось некоторым), что я не доверял приведенным в них доказательствам или стыдился их содержания; по той же самой причине я недвусмысленно заявил в «Рассуждении о методе», на с. 66, что не намерен, пока я жив, обнародовать свою «Философию». Я и по ею пору оставался бы при этом решении, если бы, как я на это надеялся и как того требовал разум, оно избавило меня от злобы. Но все обернулось иначе. Такова судьба моих набросков: хотя они могли быть поняты лишь немногими, однако от некоторых лиц, в высшей степени одаренных и образованных, удостоивших более тщательно их изучить, стало известно, что они содержат многие истины, до сих пор не обнародованные, и молва эта дошла до многих, внезапно уверившихся в том, что я способен разъяснить в философии нечто достоверное и бесспорное. Вследствие этого очень многие, не только свободно философствующие вне школьных стен, но и большинство школьных преподавателей, особенно молодых, более блистающих талантом, чем незаслуженной славой учености,— одним словом, все, кто любит истину,— выразили пожелание, чтобы я издал полную «Философию». Но другая часть, а именно те, которые предпочитают казаться учеными, а не быть ими на самом деле и полагают, что приобретут известность среди эрудитов тем, что научатся компетентно участво-

==426

вать в схоластических словопрениях, испугавшись, что будет найдена истина и отпадет нужда в таких спорах, а вместе с тем и вся их ученость будет сведена на нет и забыта, и полагая, что издание моей «Философии» будет способствовать раскрытию истины, хоть и не осмелились открыто показать, что они против ее издания, однако воспылали ко мне лютой ненавистью. Правда, мне было очень легко отличить этих последних от всех остальных. Те, кто желал выхода в свет моей «Философии», прекрасно помнили, что я принял решение не публиковать ее при жизни, и некоторые из них жаловались, что я предпочитаю передать ее внукам, а не своим современникам, хотя все талантливые люди, понимая мои побудительные причины и зная, что мне не свойственно отсутствие воли к служению обществу, не лишали меня своей любви. Те же, кто опасался моей «Философии», совсем запамятовали мое решение или, по крайней мере, не верили ему, полагая, напротив, что я обещал ее публикацию; поэтому среди них я получил прозвище известного хвастуна: меня сравнивали с некоторыми авторами, в течение многих лет лживо грозившими выпустить в свет якобы написанные ими книги; поэтому-то и преподобный отец Бурден говорит, что от меня так долго этого ждали, что можно было, наконец, прийти в отчаяние. Конечно, очень смешно, если он думает, что может быть долгим ожидание от еще не старого человека того, что не было осуществлено другими в течение многих веков; и если он желал выразить мне порицание, то безрассудно с его стороны признавать за мной способность удовлетворить в течение нескольких «долгих» лет такому ожиданию, какому он сам не удовлетворил бы, даже если бы я ждал этого от него столетиями (конечно, в случае если бы жизнь нас обоих могла быть настолько продлена). Но люди такого рода, старательно внушив себе, что я решил издать свою «Философию», коей они так опасались, как только она будет готова к выпуску в свет, стали преследовать не только мнения, изложенные в уже изданных мной сочинениях, но и особенно эту «Философию», им еще незнакомую, с помощью всяческого злоречья — отчасти тайно, а отчасти и открыто, публично, явно ставя перед собой цель либо отпугнуть меня от ее издания, либо — если она будет издана — внезапным рывком ее опрокинуть и как бы задушить в зародыше. Сначала я смеялся над их потугами и считал, что они придавали мне тем больше значения, чем более рьяно, как я замечал, они на меня нападали. Но, по-

==427

няв, что их число растет с каждым днем и что, как это часто бывает, они гораздо прилежнее в изыскании случаев повредить мне, чем некоторые мои благожелатели в попытках меня защитить, я, опасаясь, чтобы они своими тайными усилиями не достигли какой-то цели и не нарушили мой досуг — в случае если я останусь при решении не издавать свою «Философию»,— гораздо скорее, чем если я открыто выступлю против них и, исполнив все то, чего они опасались, лишу их повода к опасениям, решил даровать всему немногому, что я думал по поводу философии, право гражданства и постараться, чтобы это было принято — в случае истинности моих положений — возможно большим числом людей. Поэтому я изложу ее не в таком порядке и стиле, как ту, большую ее часть, которую написал раньше, в трактате, содержание коего я изложил в «Рассуждении о методе» ⁹, но в ином виде, более приспособленном к школьному употреблению: я заключил отдельные вопросы в короткие параграфы, причем в таком порядке, чтобы доказательство последующих вопросов зависело исключительно от предыдущих и все они были сведены в единое целое. По этой причине я надеюсь, что настолько ясно изложил все истины, по поводу которых обычно спорят в философии, что все ищущие истину легко ее там обнаружат.

Ведь истину, безусловно, ищут все юноши, когда впервые приступают к изучению философии. Ищут ее и все люди любого возраста, кои наедине с самими собой размышляют о философских предметах и исследуют их для собственной пользы. Но и все государи, правители и прочие лица, учреждающие академии и гимназии и берущие на себя все расходы, дабы там преподавалась философия, имеют в виду, насколько это возможно, философию истинную. Они не желают, чтобы там муссировались сомнительные и противоречивые мнения — потому что привычка к спорам и словопрениям делает подданных более упрямыми, строптивыми и непримиримыми, а потому и менее покорными начальству и склонными к мятежам,— но имеют в виду лишь истину, коя, по мнению большинства, может выкристаллизоваться из этих споров; и даже если долгий опыт показывает им, сколь редко таким путем можно ее отыскать, они все же проявляют о ней такую заботу, что считают нужным не пренебрегать даже малейшей надеждой на ее отыскание. Но ни один народ никогда не был столь варварски груб и так далек от верного пути разума (который один только делает

==428

нас людьми), чтобы стремиться к преподаванию в своей среде мнений, противоречащих познанной истине. Таким образом, истину, несомненно, должно предпочесть всем отличным от нее мнениям, какими бы укоренившимися и расхожими они ни были; нет сомнения также и в том, что все, кто берется учить других, обязаны по мере сил искать истину, а коль скоро она найдена — придерживаться ее в преподавании.

Но по-видимому, не верят тому, что такая истина будет содержаться в обещанной мною новой философии. Кажется невероятным, что я один усматриваю больше, чем сотни тысяч умнейших мужей, следовавших в школьном преподавании общепринятым мнениям: в самом деле, знакомые, торные пути всегда безопаснее новых и неведомых; особенно это касается теологии, ибо многолетний опыт уже показал, что старая и общераспространенная философия отлично с ней согласуется, что же до новой философии, это пока неизвестно. А посему некоторые стараются, пока не поздно, ее запретить и истребить, дабы не случилось так, что, привлекая к себе неопытную, падкую до новизны толпу, она вырастет и наберет силу, нарушит мирный покой школ и академий или даже вызовет к жизни новые церковные ереси.

Но я должен возразить, что ни на что не претендую лично для себя и не вижу, чтобы я извлек здесь для себя больше пользы, чем прочие; однако, возможно, я извлеку для себя лишь ту пользу, что, перестав доверять собственному уму, пойду по одним только ровным и гладким дорожкам. Ведь если кто, следуя такими путями, дальше продвинется, чем другие, гораздо более одаренные люди на избранных ими неровных и непроходимых путях, в этом не будет ничего удивительного.

Добавлю: я вовсе не желаю, чтобы заранее принималась на веру истинность мной обещанного, но хочу лишь, чтобы об этом судили на основе уже изданных мною «Набросков». Ведь я разъяснил там не один или два, а более нескольких сот вопросов, кои до меня никто таким образом не трактовал; и хотя многие уже кое-как заглянули в мои сочинения и даже попробовали их всячески опровергнуть, никто, однако, насколько я знаю, не сумел найти в них чего-то неистинного. Пусть мне перечислят все вопросы, которые на протяжении стольких веков были" разрешены в других процветавших тогда философских учениях,— я полагаю, что они не будут столь многочисленными и столь важными. Более того, я заявляю, что не суще-

==429

ствует ни одного решения какой бы то ни было проблемы, данного когда-либо на основе принципов перипатетической философии, незаконность и ложность коего я бы не мог доказать. Если даже предположить опасность, что я не сделаю этого в отношении всех подобных вопросов (ибо я не считаю, что на это стоит тратить много времени), все же я смогу осветить некоторые избранные: это я твердо обещаю. Я лишь предупреждаю (дабы не оставалось места ни для какой уловки с моей стороны), что, говоря о перипатетической философии, я исключаю вопросы, решение которых уже найдено на основе одного лишь опыта, общего всем людям, либо на основе рассмотрения фигур и движений, являющегося делом математиков, или, наконец, в области метафизики — на основе тех общих понятий, кои, как это ясно из моих «Размышлений», уже приняты мной, как и все предыдущее.

Добавлю также — хоть это и может показаться парадоксальным,— что в этой философии, сколько бы она ни считалась перипатетической и отличной от других философских учений, не содержится ничего, что не было бы новым; в моей же философии нет ничего, что не было бы старым. Ибо я принимаю лишь те основоположения, кои были до сих пор общими для всех философов, а потому они и являются древнейшими; а то, что я из этих основоположений затем вывожу, как я весьма ясно показываю, неявно содержалось в них ранее, так что эти понятия оказываются древнейшими, т. е. вложенными в человеческие умы самой природой. Напротив, принципы общераспространенной философии, по крайней мере, для того времени, когда они были изобретены Аристотелем и другими лицами, были новыми, и их не следует считать более верными, чем они были в те времена. На их основе можно вывести только противоречивые мнения, из коих нет ни одного, которое не может быть изменено, согласно принятому в школах обычаю, любым из философов — а посему все это без исключения должно считаться весьма новым, и оно действительно до сих пор подновляется.

Что же касается теологии, то, поскольку одна истина ни в коем случае не может быть враждебна другой, было бы нечестием опасаться, что истины, найденные философией, могут войти в противоречие с истинами веры. Я заявляю с полной уверенностью, что в религии нет ничего, что не могло бы быть объяснено из моих основоположений так же хорошо или еще лучше, чем из общераспространенных. Мне кажется, что я уже дал достаточно полный

К оглавлению

==430

образчик такого рода объяснения в конце моего Ответа на Четвертые возражения — по поводу вопроса, в котором обычно бывает труднее всего примирить философию с теологией. То же самое я готов выполнить и по другим каким угодно вопросам, если в этом возникнет необходимость, и, наоборот, показать, что в общераспространенной философии многое действительно противоречит тем истинам, кои в теологии достоверны, хотя философы часто пытаются это скрыть, если только это вообще не проходит незамеченным в силу давней привычки им верить.

Не следует также опасаться, что мои мнения, привлекая к себе неопытную и падкую до новизны толпу, получат слишком широкое распространение: поскольку, наоборот, опыт учит, что мои мнения одобряют наиболее сведущие люди, коих они привлекают не своей новизной, но только лишь правдой, мнения эти не могут слишком распространиться.

Тем более нет опасности, что они нарушат мир в школах; напротив, поскольку все философы мучают друг друга бесконечными словопрениями, так что между ними не может возникнуть более сильного раздора, чем есть сейчас, не существует иного средства установить между ними мир и даже утихомирить каждодневно произрастающие из этих споров ереси, чем принять мои мнения, истинность которых я уже доказал: ясное восприятие этих мнений уничтожает все поводы к сомнению и спорам.

Из всего этого понятно, что и в самом деле нет никакой причины, по которой иные люди должны были бы стремиться с таким усердием отвратить от моих мнений других людей: разве только, видя, что эти мнения самоочевидны и достоверны, они опасаются, как бы они не повредили их славе ученых, коей они сами добивались на основе своих менее правдоподобных знаний. Но именно поэтому их зависть и ненависть являются довольно сильным доказательством истинности моей философии. Но дабы не показалось, что я неправомерно хвалюсь этой завистью и могу в подтверждение ее привести лишь рассуждение преподобного отца Бурдена, я расскажу о том, что недавно произошло во вновь учрежденной в здешних местах Академии.

Некий доктор медицины ¹⁰, человек острейшего и проницательнейшего ума, из тех людей, кои хотя и прилежно изучали школьную философию, но, будучи от природы искренними, не доверяют ей и не чванятся своей ученостью, как это часто бывает присуще другим людям,

==431

опьяненным своими знаниями, прочел мою «Диоптрику» и «Метеоры», как только они вышли в свет, и тотчас решил, что в этих сочинениях содержатся основоположения более истинной философии. Тщательно их отобрав и сделав из них новые выводы, он с присущим ему чутьем в течение нескольких месяцев составил на их основе полную «Физиологию», так понравившуюся некоторым лицам, читавшим ее частным образом, что они обратились к властям с ходатайством предоставить ему должность профессора медицины, которая, возможно, была в то время вакантной и которой ранее он не мог добиться. Таким образом, став профессором, он счел своим долгом преподавать главным образом то, за что, по-видимому, ему была предоставлена эта должность — особенно потому, что эти вещи он считал истинными, а противоречащие им ложными. Но так как в связи с этим аудитория его сравнительно с обычной для этих мест сильно возросла, некоторые из его коллег, заметив, что ему оказывают предпочтение перед ними, внезапно прониклись к нему явной завистью и стали назойливо домогаться от магистрата, чтобы ему запретили этот новый способ преподавания. Однако за три года они сумели добиться только того, что ему было рекомендовано наряду со своими основами философии и медицины преподавать и общераспространенные, дабы таким образом подготовить слушателей к чтению и других авторов. Умудренный магистрат понимал, что, если новые принципы истинны, их не следует запрещать, если же они ложны, все равно нет нужды в запрете, ибо в этом случае они рухнут сами собой за несколько месяцев. Однако поскольку они распространялись не по дням, а по часам и их весьма чтили все почтенные и талантливые люди — чтили более высоко, чем люди более низкого положения и младшие по возрасту, кои легче поддавались влиянию недоброжелателей и их наветам, магистрат предоставил нашему медику новую должность, а именно экстраординарное преподавание физических проблем, в одни дни — по Аристотелю, в другие — по другим авторам, и таким образом он получил большую возможность трактовать все разделы физики, чем ему давала одна его медицина. Быть может, после этого все его коллеги и успокоились бы и отступили бы перед истиной, если бы один из них, бывший тогда ректором сей Академии ^п, не решил пустить против него в ход все возможные средства. Дабы стало ясным, какие у меня есть противники, я опишу его в немногих словах.

==432

Его считают теологом, проповедником, спорщиком; он стяжал себе великую славу и власть среди простонародья своими нападками то на римскую церковь, то на какие-то другие религии, отличные от его собственной, то на власть имущих; он выставляет напоказ горячее и неукротимо ревностное благочестие, а между тем услаждает слух черни дешевыми остротами; выпуская каждодневно в свет бесчисленные книжицы, никем не читаемые, цитируя различных авторов из самых разных областей знания — так, как если бы он был весьма сведущ в этих науках (причем авторы эти гораздо чаще пишут против него, чем за него, и, возможно, известны из одних только индексов), произнося весьма дерзкие, но одновременно невежественные речи, он кажется невеждам весьма ученым. Но люди более опытные, хорошо знающие, с какой наглостью он всегда подстрекает других и как часто там, где нужно что-то оспорить, вместо доказательств пускает в ход брань, а будучи побит, отступает с позором, если они принадлежат к иной, чем он, церкви, открыто высмеивают его и презирают: некоторые его уже так публично отхлестали, что после этого, кажется, не остается ничего, что можно было бы написать о нем нового; если же его противники принадлежат к одной с ним религии, они сколько можно извиняют его и терпят, однако в душе не одобряют.

После того как человек этот пробыл какое-то время ректором, случилось, что во время защиты тезисов слушателями Медика (под его председательством) им не дали возможности свободно отвечать на выдвинутые аргументы, но сбивали их с толку наглым школьным шумом и топотом. Я не утверждаю, что этот шум был подстроен поименованным Теологом, подстрекнувшим к нему своих друзей, ибо это мне неизвестно, но раньше таких вещей не происходило; и я слышал от заслуживающих доверия людей, кои там присутствовали, что шум этот не мог по справедливости относиться ни к абитуриентам, ни к председателю, поскольку он возникал раньше, чем они успевали объяснить свою мысль. А между тем распространился слух, что там плохо защищается новая философия, дабы люди сделали отсюда вывод, что философия эта не заслуживает публичного преподавания.

Поскольку под председательством Медика часто проводились диспуты, а тезисы составлялись (по усмотрению диссертантов) из разнородных и несовместимых между собой вопросов, случилось также, что один тезис гласил:

==433

Из ума и тела не образуется единое бытие само по себе, но лишь акцидентальное; при этом акцидентальным бытием именовалось все, что состоит из двух совершенно различных субстанций, и потому не отрицалось ни субстанциальное единство тела и ума, ни естественная способность каждой из этих частей к образованию такого единства; последнее ясно вытекало из слов, тотчас же следовавших за этими: Такие субстанции именуются неполными соответственно сочетанию, порожденному их объединением. Таким образом, эти тезисы не за что было упрекнуть — разве лишь за малоупотребительный в школах способ выражения.

Тем не менее случай этот показался Теологу-ректору вполне достаточным для того, чтобы утеснить Медика, осудить его за ересь и таким образом, хоть и против воли градоправителя, сбросить его (если все это удастся) с занимаемой кафедры. Замыслу этому не помешало и то, что, когда Медик заметил, как неодобрительно относится Теолог к его тезису, он тотчас же посетил и его, и остальных профессоров теологии, объяснил им свой образ мыслей и заверил, что он вовсе не желал ни писать, ни думать ничего, что противоречило бы их и его собственной теологии. Всего несколько дней спустя Теолог издал «Тезисы», которым, как мне стало известно из достоверных источников, он счел нужным предпослать такой заголовок: «Дополнительные выводы, предлагаемые учащимся по инициативе святейшего теологического факультета» — и подзаголовок: «Мнение Тауреллуса, коего гейдельбергские теологи прозвали Медиком-атеистом, и припадочного юноши Горле, устанавливающее, что человек — это акцидентальное бытие, всячески навязывается физике, метафизике, пневматике, теологии и т. д.». Дав подписать эти тезисы всем остальным профессорам теологии и проповедникам этой местности (хотя я не знаю, подписали ли они их в действительности), он исключил Медика из числа коллег, кои довели до сведения градоправителя, что по решению церковного совета Медик осужден вместе с Тауреллусом и Горле — авторами, коих Теолог, возможно, никогда не читал (а мне они и вовсе не знакомы),— за ересь. Таким образом, магистрат не мог больше с согласия народа удерживать за ним кафедру. Но пока эти «Тезисы» были еще в печати, они, возможно, попали в руки некоторым членам магистрата, кои, призвав к себе Теолога, напомнили ему о его долге и добились от него, чтобы он, по крайней мере, изменил заголовок и не

==434

злоупотреблял ради своих клеветнических замыслов общественным авторитетом теологического факультета.

Тем не менее он приступил к изданию своих тезисов и, следуя примеру преподобного отца Бурдена, устроил по поводу них трехдневный диспут. А так как для этого диспута не хватило бы материала, если бы было пущено в ход лишь словоблудие по вопросу о том, следует ли называть акцидентальным бытием сочетание двух субстанций, он присовокупил сюда некоторые другие вопросы, главным из которых был вопрос о субстанциальных формах материальных вещей, кои Медик отвергал, за исключением разумной души; сам же Теолог попытался укрепить представление о субстанциальных формах и защитить его, как некий Палладий ¹² перипатетической школы. И дабы не показалось, что я здесь беспричинно вмешиваюсь в чужие споры, скажу, что он в своих тезисах не только подчеркнул мое имя (как это часто делал в своих тезисах и Медик), но и называл меня также во время диспутов и спрашивал у оппонента, коего я никогда не видел, не представлю ли я ему аргументы. Воспользовавшись также весьма недостойным сравнением, он уверял, что те, кому не нравится общепринятый способ философствования, ожидают от меня другого метода, подобно тому как иудеи ждали своего Илию, дабы он привел их к полной истине.

Когда он таким образом торжествовал в течение трех дней, Медик, предвидя, что его молчание многие расценят как поражение, а публичная защита своих интересов на диспуте вызовет, как и раньше, шумный скандал, чтобы заткнуть ему рот, принял решение ответить Теологу изданием тезисов, в которых с помощью солидных аргументов было бы опровергнуто все то, что в тезисах этого последнего было направлено против него или его догматов; но между тем он очень приветливо и почтительно обращался к их автору, дабы попытаться примирить его с собой или, по крайней мере, не раздражать его встревоженную душу. И действительно, этот его ответ был составлен таким образом, что многие читавшие его не нашли в нем ничего, на что Теолог мог бы пожаловаться,— разве лишь то, что он именовался там благочестивым человеком, далеким от какого бы то ни было стремления к клевете.

Но хотя словесные выражения его не оскорбляли, он, однако, усмотрел великое оскорбление со стороны Медика в том, что был побит его доводами, причем доводами, из которых становилось очевидным, что он клеветник, а также

==435

невежда в вопросах, кои он непрерывно подвергает обсуждению. Этому горю можно было помочь, только пустив в ход свою власть и запретив распространение в своем городе вышеозначенного ненавистного ответа. Возможно, он был наслышан о том, что Аристотель (как это утверждают некоторые), когда ему не удавалось серьезно опровергнуть мнения древних философов, приписывал им другие, совершенно абсурдные мысли (те, что изложены в его книгах), а чтобы обман не был раскрыт потомками, старательно разыскивал все

Blog

Рене декарт сочинения в двух томах том 2

Содержание